Глава вторая ЛОДЕЙНИЦЫ

Ивашка заворочался, перевернулся со спинки на живот, потянулся — просыпаться, что ли, или ещё подремать?

Приоткрыл один глаз — что такое?

Пол в избе вчерашний-то день был земляной, а сейчас будто тесовые доски настланы. Ивашка протянул руку, пальцем потрогал. И впрямь тёсано, ни одной занозины. Да у них дома и тесла нет — один топор. Спится ему, что ли?

И стены будто не те. Вчера были закопчены, а теперь глянь-ко! Толстые сосновые брёвна румяные, сочатся смолой. Ивашка отколупнул смолку, прикусил. А смолка будто наяву, вязкая, сладкая и лесом пахнет.

Ивашка позвал:

— Аннушка!

А над ним нагибается чужая женщина. Собой дородная, такая пригожая, а он её впервые видит. Откуда взялась? Женщина говорит:

— Не признаёшь меня?

А с чего бы её признать? Он её отроду не видал. Может, он её и не видит, а она снится ему во сне? Тронешь её, а она вдруг кошка, или кудель, или вовсе ничего.

Женщина говорит:

— Забыл? А мы с тобой уже встречались. Я по воду пошла к колодцу, только вёдра вытащила, а ты вдруг на воду накинулся, ведро опрокинул, а сам сомлел. Три дня пролежал без памяти. Три дня! Тут Ивашке всё вспомнилось. Ой, за три-то дня Аннушку на край свет а увезли!

Надо скорей бежать её догонять.

— Бежать надо, — говорит он. — Аннушку-то, мою сестрицу, злодеи украли, на край света увезли.

— Погоди, погоди, — говорит женщина. — Да зачем же на край света? Далеко не повезут, разве в Смоленск-город. Город большой, торговый. Где что ни покрадено, всякая покража в Смоленске объявится. Что человек, что скотина, что из одёжи что. Какой там край с вета? До Смоленска здесь недальний путь.

— Да где я? — спрашивает Ивашка.

— А в Лодейницах ты. Лодейницы — наше село. Живут тут всё ладейники, оттого и прозывается село Лодейницы. И мой хозяин ладейник, лодки рубит и ладьи и в Смоленск их гоняет на продажу. А меня зовут тётка Любаша, и ты меня так зови.

— Я пойду, тётка Любаша, — сказал Ивашка и спустил ноги со скамьи.

— Никуда ты не пойдёшь, — строго ответила тётка Любаша. — Пойдёшь — опять свалишься. А вот вернётся мой хозяин домой, он тебе тёзка, мой хозяин. По имени Иван, а прозвище ему Мудрила. Он всех у нас в селе мудрёнее, таково мудрит — мудрый человек. У него голова разумная, слова умные, он рассудит, как тебе дальше быть. Как повелит, так и сделаем. Велит в путь идти, соберём тебя по-хорошему. А покамест лежи, спи. Ты ещё слабый.

И впрямь голова будто тяжёлая, тяжелее ног. Сама на подушку легла.

А в сенях негромкий стук. Будто где-то вдали птица дятел сук долбит: тук-а-тук, тук-как-тут.

А тут как тут входит в избу старушка, такая собой старенькая, только что мохом не поросла. Как корявый сук согнутая, как прошлогодний лист сморщенная. Высоким посошком подпирается, во все стороны озирается, увидела Ивашку, спрашивает:

— Это откуда такой? Не видела я у тебя, Любаша, малых деточек. Такого большого не в лесу ли нашла?

— Не в лесу, а на дороге. На ихнее село дружинники напали, его сестрицу Аннушку выкрали, он за ней бежал.

— Это случается, — сказала старушка. — Это не с одной с ней такая беда. Уж это так положено. Князья-то наши меж собой беспрестанно дерутся — им от того честь и слава, а нам погибель. Жгут и грабят и людей полонят. Во всех концах земли наши девушки стонут. На Хвалынском море плачут, в Сурожи руки ломают, в далёком Царьграде от тоски сохнут. От своей земли отторгнуты, в чужие края проданные.

От этих слов Ивашка залился слезами, а тётка Любаша сердито прикрикнула:

— Что ты такое говоришь, бабушка! Чем ребёнка утешить, ты его пугаешь.

— Я утешу, утешу, — залепетала бабушка. — Я же не со зла. Глупый язык нечаянно сболтнул.

Улыбнулась беззубым ртом, весёлым голосом заговорила:

— Не со всеми такая беда случается, иные, бывает, и домой ворочаются. Не все девушки в заморские страны проданы на века, другие-то дома живут. И меня в младые годы в плен брали, да недолго держали. Ты не сомневайся — найдётся твоя Аннушка. Найдёшь её, об ратно выкрадешь. Чего проще!

— Да разве тебя брали в плен? Я что-то и не слыхала, — сказала тётка Любаша.

— Где тебе слыхать было? Тому уж лет сорок, поболе иль помене, тебя ещё на свете не было. И твоя матушка в те годы ещё в люльке качалась и соску сосала. Давно это было.

Ивашка приподнялся на локте, в старушку глазами впился, просит:

— Расскажи, бабушка, как ты освободилась.

— Я расскажу, — говорит бабушка. — Почему не рассказать? Язык у меня не купленный, время у меня свободное. А ты, Любаша, дала бы мне кваску испить, как бы в горле не пересохло, рассказывавши-то.

— Может, бражки хочешь? — спросила тётка Любаша. — У нас осталась ещё. А я бы тоже послушала.

— И бражка не во вред, от одного ковшика не охмелею, — сказала старушка, пригубила, рот платочком утёрла и начала свой рассказ: — Была я тогда девчонка молодая собой, белая да румяная, бойкая да шустрая. Жила я с батюшкой и с матушкой в светлом терему, в хорошем селе под Минском-городом. А в Минск у меня тётка была выдана замуж, и задумала я навестить её в праздник. Батюшка с матушкой меня одну не пускают, а я соврала, будто с подружками по грибы иду. До опушки леса дошла, а там на Минскую дорогу тайком свернула. Ох, за ложь, за неправду всегда нас кара настигнет. В недобрый час я из дому вышла, так домой и не вернулась.

Задумал в те годы великий князь Киевский Владимир Мономах, задумал он все земли к рукам прибрать, под свою власть подчинить. Многие взял города и город Минск. А как взял он Минск-город, из конца в конец проехал, а за ним следом огонь и смерть. Мужиков ме чами секут, кому голову напрочь, кого от плеча наискось. Девиц-молодиц хватают, в плен берут. Малых детушек под конские копыта подминают, топчут. Дома грабят, добычу узлами волокут. И меня тут взяли, потащили прочь.

Ох, я девчонка хитрая была, таково хитрая и смышлёная! Прикинулась я, будто захворала. День не ем, другой от пищи отказываюсь. Меня на ноги поставят, я на бок валюсь. Мне идти велят, я наземь падаю. Надоела им такая обуза. Уж было это в Смоленской земле. Легла я, с места не двигаюсь. Они меня ногами пинать, плетью стегать, а я лежу, будто мёртвая. Кинули меня тут на дороге, сами дальше проехали. Тут я ожила да лесом, лесом бегом и сюда, в Лодейницы, выбралась. Здесь я и замуж вышла, и детей народила, и внучат у меня полна изба… Ой, внучата! Засиделась я тут, как они там без меня.

Ивашка слушает этот рассказ, ужасается. И его-то Аннушку так по дороге гонят, плетью подгоняют.

— Бабушка, — говорит он, — моя Аннушка нехитрая, она не сумеет притвориться. Ей одной ни за что не убежать.

— Всякие бегают, — говорит бабушка. — И хитрые, и простые. Позапрошлый год, когда Изяслав Давыдович, Владимиро-Волынский князь, воевал в Смоленской земле, к нам многие из Смоленска бежали, рассказывали, как Изяслав-князь Смоленск пожёг и многие тысячи в плен взял, и чаще мирных, а не ратных. И наша младшая сноха — смоленская. Дура дурой, ни кудель прясти, ни холсты ткать.

Горшки возьмётся сполоснуть — всё переколотит. А ведь спаслась же! Не сомневайся — освободишь Аннушку.