"Собрание сочинений в 2-х томах. Т.2: Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи" - читать интересную книгу автора (Елагин Иван)

Иван Елагин Собраний Сочинений в двух томах Том второй. Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи.

ПОД СОЗВЕЗДИЕМ ТОПОРА

* * * Выходит — ошибся я малость, Пустым оказался билет. А мне почему-то казалось, Что я настоящий поэт. Я думал, что все вы придёте Расхватывать строк вороха, Качаться на спаде и взлёте, Вздыхать на ухабах стиха. Но критик чужого пошиба, Моих не читающий книг, Со мной не миндальничал, ибо В статье заявил напрямик, Что я неудавшийся лирик, Что стих мой давно не у дел Что ветер сатиры до дырок Стихи мои все просвистел! И он, доказательства ради, Представил фигуру мою — Как глупо стою на эстраде, Как руку в пространство сую. Не первый удар, не последний, Чего не бывает в пути! Бывают удары заметней, Бывают и хуже статьи. * * * Человек был кроток, тих. Улыбался за двоих. А потом вдруг осерчал, Почернел и отощал. Стал он пугалом вороньим, И его мы похороним. Не спеша идут куда-то По дороге два солдата. Напевают без забот. А убьют их через год. Мне живется очень кисло, Я ни в чем не вижу смысла. Смысла нет в моих стихах. Я пишу их впопыхах. Неожиданно нагрянув, Смерть нас гонит, как баранов На продажу гонят гурт. Дичь. Нелепица. Абсурд. Оттого и эта строчка Обреченностью горда, Как прощальный взмах платочка Из вагона в никуда. * * * Обдало меня время печальной волной. Я мальчишкою в комнате рос проходной. За комодом, где спал я, всю ночь надо мной Занавеска дышала сквозною стеной. Где-то там, если в прошлое ехать назад, И трамваи звенят, и деревья шумят, Гомонят и щебечут родные миры — Проходные дворы, проходные дворы. Я и сам оказался такой проходной. За страною страна пронеслась стороной. Сколько встреч наносных, поездных, проездных! Сколько женщин в дороге я знал проходных! Сколько с вами носился и маялся я, Проходные враги, проходные друзья! Сколько громких имен, сколько слав проходных Довелось повидать на дорогах земных! Сколько раз мне поэт попадался такой, Что пройдет с проходною своею строкой, Потому что сердца задевают едва Проходные слова, проходные слова… * * * Негодуем, тоскуем, хохочем И стареем у чайных столов. Об искусстве шутя, между прочим, Скажем нехотя несколько слов. Пусть сравненье покажется грубым – Расставаться не хочется с ним: Разговаривать много не любим Мы про женщин, с которыми спим. Разговаривать— критиков дело. Заприметивши издалека, Обсуждать начинают умело Грудь, прическу, колени, бока. И трезвонят, чтоб было им пусто! Им легко языками молоть… Кожей мы ощущаем искусства Золотую, горячую плоть. И пускай они пишут и пашут На просторах газетных полей! Им оно только ручкой помашет, Ну, а нам — нарожает детей. * * * Не надо слов о смерти роковых, Не надо и улыбочек кривых, И пошлостей, как пятаки потёртых. Мы — тоненькая плёночка живых Над тёмным неизбывным морем мёртвых. Хоть я и обособленно живу, — Я всё же демократ по существу, И сознаю: я — только единица, А мёртвых — большинство, и к большинству Необходимо присоединиться. * * * He в строчке хорошей тут дело, Не в строчке плохой, А в том, чтоб душа молодела От корки сухой, А в том, чтобы нищенской стайкой Плетясь, облака Тебе бы как теплой фуфайкой Согрели бока. И вовсе неважно, что мало Ты мир понимал, Но лужа тебе просияла, Как лунный опал. Но ветка тебе постучала В окно поутру, Но птица тебе одичало Кричит на ветру, И ты по вечернему логу Идешь холодком, И дерево машет в дорогу Зеленым платком. И что там какие-то тайны — Секрет мастерства, — Пусть будут, как звезды, случайны Ночные слова, Пусть падают криво и косо В овраги стиха, — Вот так же летят под колёса Листвы вороха. Но помни, что с болью, со стоном, Как грех на духу, Вот так же слова исступлённо Отдашь ты стиху, Но помни, что ты настоящий — Лишь всё потеряв, Что запах острее и слаще У срезанных трав, Что всякого горя и смрада Хлебнешь ты сполна, Что сломана гроздь винограда Во имя вина. * * * Все города похожи на Толедо, Когда глядишь на них с горы сквозь рощу, Как будто входишь в полотно Эль Греко. Сперва я это в Киеве заметил, А много лет спустя увидел в Бронксе. Теперь таким же показался Питсбург. Таким же ты с горы увидишь город, В котором я когда-то жил и умер. Мой друг-художник как-то из Толедо Привез мне связку шпаг миниатюрных, Которыми берут кусочки сыра: Толедское изделье для туристов. Похожие на зубочистки шпаги, В альбоме репродукции Эль Греко, В какой-то книжке стены Алькасара — Вот всё, что мне известно про Толедо. Но я с Толедо, очевидно, связан Домашним чем-то, будничным, привычным, Как будто половину жизни прожил Я в городе, который нарисован. * * * Вон человек идет. И он зайдет в аптеку. Понадобился йод Внезапно человеку. Всё так, и всё не так. Там в тишине аптечной В дверях стоит чудак Трагически беспечный. И серебро, и медь Уплатит он кассиру, Чтоб пузырек иметь И унести в квартиру. Всё так, и всё не так. Как на большую льдину Упал луны медяк В аптечную витрину. В рассеянности он Порезал палец в ванной, Он несколько смущён Царапиною странной. Всё так, и всё не так, И где-то в сердце самом Стучит: тик-так, тик-так — То кровь шумит по шрамам. Он осторожно йод Накапает на ранку И бережно заткнёт Он пробочкою склянку. Всё так, и всё не так. Попробуй, с роком сверься. Какой-нибудь пустяк — И разорвется сердце! И кончится всё так: Обычным некрологом О том, как шел чудак По жизненным дорогам. Всё так, и всё не так. Всё кончится взрывною Куда-то в вечный мрак Катящейся звездою. * * * Не была моя жизнь неудачей, Хоть не шел я по красным коврам, А шагал, как шарманщик бродячий, По чужим незнакомым дворам. Только — что бы со мной ни случилось, А над жизнью моей кочевой Серафима стоит шестикрылость, А не дача и сад под Москвой. Как доходит до славы — мы слабы. Часто слава бывает бедой. Да, конечно, не худо бы славы, Да не хочется славы худой. Полетать мне по свету осколком, Нагуляться мне по миру всласть Перед тем, как на русскую полку Мне когда-нибудь звездно упасть. НЕЧТО ВРОДЕ СЦЕНАРИЯ Всё держится на принципе простом: Неважно, за какой берусь предмет — Высокий или низкий, — дело в том, Какой я на предмет бросаю свет. Вот телеграфный столб вобью в строку, И лист газетный брошу на панель, И ветром этот лист проволоку По улицам за тридевять земель. А сам пойду плясать вокруг столба Иль тихо прислонюсь к нему в тоске. Кто знает, может быть, моя судьба В том по ветру несущемся листке. А если мне всё это надоест — Столб вырву, лист газетный подожгу, Могу какой угодно сделать жест, Совсем без жестов обойтись могу. Так просто — декорации все снять — И в черных сукнах ночи я опять. Я попрошу художника сперва Подвесить очень низкую звезду, Чтоб замерцала под звездой трава. Я по дороге издали иду. Всё ближе подхожу я к фонарю, Дрожащему у крайнего двора. Вот подошел и на фонарь смотрю — Теней и света резкая игра. Внезапно освещается на миг Передо мной дорога впереди. Всё сотрясает сумасшедший крик, Загрохотавший из моей груди. Немедленно я погасил звезду, И камнем разбиваю я фонарь. Я по дороге этой не пойду. Уже я шел по ней когда-то встарь. Из глубины всплывает крупный план. Вверху лицо огромное горит. Я узнаю себя. Слегка я пьян, Без галстука, нечесан, непобрит. Еще мгновенье — и вода везде. Лицо мне заливает водопад. Лицо мое теряется в воде. Потоки мчатся, пенятся, шипят. Вот девушка, на плоский камень сев, Босые ноги в воду опустив, Глядит, как водопад бросает в гнев, И думает, как в гневе он красив. Не знаю, как я оказался с ней. Не слышно слов — кругом шумит вода. В лесу, на водопаде, средь камней, Мы, встретившись, простились навсегда. Я от нее ушел в далекий год. У города такой печальный вид. На город бомбу бросил самолёт, И эта бомба всё еще летит. Но вот упала, всё разворотив, На полквартала расплескавши дым. Но это был такой волшебный взрыв, От взрыва сразу стал я молодым. А девушка ушла в небытиё. Она тогда еще не родилась. Еще на свете не было её В тот год, как бомба та разорвалась. Нам вместе молодыми не бывать! Зачем же ты пришла на водопад? Зачем же в этой пьесе мы опять, Где говорят и любят невпопад? Я режиссера столько раз просил О том, чтоб мне переменили роль, А эту исполнять нет больше сил, Не вынесу я больше эту боль. Я слышу — песни русские поют, Поют и пьют стаканами вино, И крупным планом несколько минут Мое лицо с боков освещено. И я слова чужие говорю И жесты повторяю не свои, И я тянусь куда-то к фонарю, Куда-то в водопадные струи, Куда-то в завтра и в позавчера, — Я слышал, что игра такая есть: Во времени проделана дыра, Чтоб в прошлое и будущее влезть. Я одновременно и там и тут, Я существую завтра и давно, Я слышу — песни русские поют, Поют и пьют стаканами вино. И снова режиссера я прошу О том, чтоб мне переменили роль, И я вино стаканами глушу И алкоголем заглушаю боль. Рулетки завертелось колесо, И кто-то выкликает номера, И я по траектории косой Лечу из послезавтра во вчера. И я опять пришёл на водопад, И я опять под фонарём стою, Я возвратился в прошлое назад, Я возвратился в молодость мою. Но иногда мы всё-таки вдвоём — В мечтах, в воспоминаниях и в снах. В пространстве том же самом мы живём, Но я и ты — мы в разных временах. Я по траве светящейся иду, Свод надо мной натянут голубой. В Мариенбаде в будущем году Мы, может быть, увидимся с тобой! * * * В государстве великих разлук ходовая монета — пространство. Начинают с того, что кладут между мной и тобою моря. Проходи по чужим городам, под чужими созвездьями странствуй И как в шахте глубокой томись в непочатых слоях словаря. А еще через несколько лет только праздники помнишь и флаги, И в воскресном театре души мемуарные фильмы идут. Заливает, как темной водой, котловины твои и овраги, Заливает пространства твои колокольного времени гуд. За последней березой закат истончается желтой полоской: Это занавес ночи на нас опускает свою бахрому. Как ни горько признаться, а всё ж оказалась земля моя плоской. И я вместе с театром моим уплываю куда-то во тьму. Нет, не родину страшную я потерял в суматохе вокзальной, — Из-под лапищ ее никуда не уйти мне со словом моим, — А кусочек пространства, где я на поверхности мира зеркальной На рассвете июльского дня отражением плыл молодым. В уцелевших просторах моих ветер времени дует по строчкам, И я целую жизнь напролет от себя самого ухожу, И разбитое зеркало я всё пытаюсь сложить по кусочкам, И всё кажется мне, что себя я из этих кусочков сложу. * * *

Сергею Бонгарту Кривая ветвь совсем не за ограду, А протянулась во вчерашний день За птицею, которая по саду Рассыпала рулады дребедень, За птицей, упорхнувшей в день минувший!.. И сказочно и празднично и страшно, Как будто мы на части время рвём, Когда живой кусок из тьмы вчерашней Выламываем кистью иль пером. Как будто время трескается с хрустом, Как будто всё идет наоборот, И при волшебном фонаре искусства Из будущего прошлое встаёт. Снег столько раз ложился на карнизе, И сколько раз седой была трава, А вот Наташе на твоем эскизе Всё те же солнечные двадцать два! И в юности моей, во время оно, Когда ещё писалось горячо — В стихах звезда сорвалась с небосклона И до сих пор летит она ещё. Когда-нибудь из сумрака столовой Я прямо в твой пейзаж перешагну — На озеро, где по воде лиловой Ты чайной розой расплескал луну, Войду туда, где в бешеном нахлёсте Светящиеся влеплены мазки. И непременно ты заглянешь в гости Когда-нибудь ко мне, в мои стихи. * * *Как им заплатит воля равновесья?Гумилев А называют землю Колыма. (Того убили, тот сошел с ума.) А есть еще другая — Воркута. (Не сыщешь ни могилы, ни креста.) Под снегом примиряющим России Вповалку спят чужие и родные. А где-то в дальних США, за океаном, Есть кладбище с названием престранным. Есть кладбище. Животные на нём В своих могилах спят последним сном. Вот памятник, заботливой рукою Воздвигнутый над свинкою морскою. А вот мемориальная плита Над прахом незабвенного кота. А рядом что-то наподобье раки С останками возлюбленной собаки. И вот теперь раздумываю здесь я О гумилевской воле равновесья. А на уплату равновесья хватит? Или оно, смеясь над нами, платит За ужас общей ямы с братской давкой Плитою намогильною над шавкой? * * * Опять кругом слезливая зима. От непрестанно гаснущих снежинок Стоят, как маслом вытерты, дома, Как будто ряд переводных картинок. На западе — разваренный крахмал С вишневой растекающейся пеной. Мне кажется, что Бога замещал Какой-то пейзажист третьестепенный. Я с головой почти что в шубу влез, В калошах, в шапке, с шарфом до колена… Не пушкинский пророк, не сын небес, Бряцающий на лире вдохновенно, А очень неуклюжий человек, — Весьма несовершенное творенье, — Шагающий неловко через снег В очередное сверхстолпотворенье. У каждого есть множество обид. Любой из нас — проситель с челобитной. И, может быть, всех громче говорит Тот, кто на свете самый беззащитный. * * * Ты сказал мне, что я под счастливой родился звездой, Что судьба набросала на стол мне богатые яства, Что я вытянул жребий удачный и славный… Постой — Я родился.под красно-зловещей звездой государства! Я родился под острым присмотром начальственных глаз. Я родился под стук озабоченно-скучной печати. По России катился бессмертного «яблочка» пляс, А в такие эпохи рождаются люди некстати. Я родился при шелесте справок, анкет, паспортов, В громыхании митингов, съездов, авралов и слётов, Я родился под гулкий обвал мировых катастроф, Когда сходит со сцены культура, своё отработав. Только звёзды оставь. Разлюбил я торжественный стиль. Кто ответит, зачем эти звёзды на небо всходили? По вселенной куда-то плывёт серебристая пыль, И какое ей дело до нас — человеческой пыли. Я ещё уцелел, ещё жизнь мою праздную я И стою на холодном ветру мирового вокзала, А звезда, что плыла надо мной, — не твоя, не моя, Разве только морозный узор на стекле вырезала. Оттого я на звёзды смотреть разучился совсем. Пусть там что-то сверкает вверху, надо мной леденея, — Мне бы дружеский взгляд да очаг человеческий — чем Ближе к небу — как Дельвиг говаривал — тем холоднее. * * * Я сегодня за широким столом, Я сегодня у себя в мастерской, По соседству у меня за углом Начинается бедлам городской. Только мне на это всё наплевать, И мне грохот никакой нипочём! Я сегодня расставляю опять Декорации в театре моём. К дому дерево подвину сперва, Всё черным оно черно от дождя, А верхушка — ни жива, ни мертва — Пусть качается, тоску наводя. Вдоль по улице пущу я трамвай, В небе провод протяну навесной — Ну-ка, занавес давай-подымай, Я на сцене появляюсь ночной. Мне казалось, что сценарий хорош, Что я знаю свою роль назубок, А как в роль эту вживаться начнёшь – Норовишь куда-то вкривь или вбок. Прихожу я от волнения в раж, Постановку всю как есть погубя, Забываю я, что я — персонаж, И играю самого я себя! Вон и критик, недовольный игрой, Сокрушительные громы низверг И вопит, что настоящий герой Всей душою порывается вверх! Под стеклянным я большим колпаком, В безвоздушном я пространстве повис, И конечно, в положеньи таком Непонятно мне, где верх, а где низ. Не за роль же приниматься опять И чужую пересказывать страсть, Когда нечем мне не только дышать, Но и некуда мне даже упасть. * * * От стакана на комоде Отпечатался кружок. Получилось что-то вроде Нашей памяти, дружок. Ах ты спорщик-заговорщик! На задворках пропадай! А помрешь — тебя наборщик Поведет в печатный рай. Обнаружат, подытожат, Отутюжат по кускам И торжественно предложат Умиляться знатокам. Но, ценя порядок свято, Предисловие вклинят Наподобие салата Из приправленных цитат. И пускай покойник ропщет, — Что там слушать мертвяка! Время — ловкий полировщик, И рука его легка! Попадется эта строчка Прямо критику в капкан, Не останется кружочка, Где поставил я стакан. * * * Я жонглер-скоморох, я циркач, Я подбрасываю палевый мяч, Я приплясываю весело вскачь, Я подбрасываю розовый мяч. Я ловлю их и бросаю опять, Как пошли они взлетать и петлять И уже их стало в воздухе пять! Но им жизни захотелось иной, Стал один из них огромной луной, Ни за что не опускается вниз, Между веток удивленно повис. И другие разлетелись мячи, Не дозваться их — кричи не кричи, Не мячи уже, а в виде ином: Тот драконом стал, а этот окном. Хоть один бы мне какой-нибудь мяч, А из публики кричат: «Не портачь!» Дескать, хватит дурака-то валять, Начудил — и поворачивай вспять! Дескать, прорва есть других циркачей, И работают они половчей! Ухвачу я что ни есть под рукой — Иль тарелку, или обруч какой, Но работу я не брошу свою, Представление я снова даю. * * * Жизнь пора начать сначала, С самых первых рубежей, Чтобы счастью обучало Сумасшествие стрижей. Чтоб комочек птичьей плоти В откровении окна Перечёркивал в полёте Всё, чем жизнь защищена, Перечеркивал бы круто Тихой доли берега, Успокоенность уюта, Ограждённость очага, Чтобы сердце закружило Как на холмище ветряк, Чтоб пошёл скакать по жилам Шалой крови краковяк, Чтобы, к ниточке искусства Прикасающийся чуть, Мог бы я хрустальной люстрой Небо звёздное качнуть, Чтобы камнем я низвергся, Всё на свете позабыв, В обнаружившийся в сердце Ослепительный обрыв, Чтобы так же я низвергся, Как ты под гору летишь, Сокращающимся сердцем Удаляющийся стриж. * * * Каменоломня старая в цвету. Зеленая вода в гранитной раме. Две голые студентки на плоту Стоят с огромными баграми. Как этот камень раскалён и дик! Какие райские виденья! И кажется, что только миг Остался до грехопаденья. * * * Какая осень! Что за странность Её клокочущая рдяность! Какою мерой ни отмеривай Запутанность житья-бытья, Но и в одном осеннем дереве Бессонно заблудился я. Такое взбалмошное! Вот оно Погодой ветреной измотано! А сколько там дроздов, запрятанных За шевелящейся листвой! А сколько там прорех, заплатанных Великолепной синевой! Такое нищенски-кривое, Ошеломлённое на вид, А вспыхивающей листвою Заворошит — заворожит! Закопошится, загорится, Закружится красным-красно, Как будто ветром-проходимцем То дерево подожжено! Так ослепительно и яро Оно разбрызгивает свет! Но из осеннего пожара, Я знаю, — мне дороги нет. Пока ему ещё блистать, Я вместе с деревом останусь. Я тоже дереву под стать. Я тоже осени достанусь. * * * До небосклона за окном Какие-нибудь полквартала, И чёрной трещиною в нём Сухое дерево стояло. И в небо ветками стучась, Живые души будоража, Оно и после смерти — часть Неугомонного пейзажа. Скрипит, за землю уцепясь Окаменевшими корнями. С читателем такую связь Я ощущаю временами.