"Княжеские трапезы" - читать интересную книгу автора (Сан-Антонио)

12

В ритуальном зале возвышалось некое подобие светского алтаря. Горельеф из поддельного алебастра изображал плакальщицу, которая в глазах верующего могла сойти и за Богоматерь. Сооружение стояло на мраморной подставке, украшенной искусственными цветами. В этом зале с хромированными стульями было несколько дверей, на каждой из которых имелось приспособление, позволявшее повесить карточку с именем усопшего, чье тело находилось здесь в данный момент. Все было строго функционально.

Пройдя через одну из дверей, можно было очутиться в маленькой квадратной комнате размером приблизительно три на три метра, перегороженной пластиковым занавесом. За ним находилась каталка, на которой лежало тело. Такие же хромированные стулья занимали все свободное место. Тишину нарушало только тихое металлическое пощелкивание кондиционера.

Эдуар вошел сюда первым, за ним опасливо, будто ожидая нападения, Розина.

Щедро разбрызганный дезодорант должен был по идее распространять лесную свежесть, но из-за него затхлый запах смерти становился еще резче.

Одетая в черное праздничное платье, на каталке лежала Рашель. При жизни она производила впечатление довольно упитанной старушки. Странная вещь: смерть как будто сделала ее плоской. Эдуару пришло на ум нужное слово: ба казалась сплющенной; на каталке, подумалось ему, лежит ее муляж, а не она сама.

Эдуар нагнулся, всматриваясь в вечную загадку смерти; лицо покойницы ничего не выражало, на нем не было столь свойственной мертвецам улыбки, рот был жестко сжат, при жизни он никогда не был таким; после того как Рашель обнаружили мертвой, она успела посинеть. Уголки рта стали бледно-фиолетового цвета. От старухи больше не пахло мочой: должно быть, ее вымыли и надушили. Редкие волосы были взбиты в отвратительную прическу. Эдуар подумал, что должен поцеловать этот мраморный лоб, но от отвращения не смог этого сделать.

Поскольку ни Розина, ни он не имели никакого понятия о религии, они приблизились к покойнице без всяких естественных для людей верующих жестов — не перекрестились, не опустились на колени, не помолились молча, — а ведь это помогает живым выдержать столкновение со смертью. Мать и сын стояли рядом, пораженные и смущенные неподвижностью Рашели. Они еще не вышли из оцепенения, вызванного внезапной смертью, смутно осознавая, что для понимания происшедшего потребуется немало времени.

Эдуар пытался припомнить бабку такой, какой она была несколько лет назад, но у него получались лишь клочки воспоминаний, связный образ не складывался. В каких-то ослепительных вспышках он видел ее беспрестанно пьющей кофе из огромного эмалированного кофейника, вечно стоявшего на краю старой плиты, топившейся углем; или видел ее во главе демонстрации коммунистов, устроенной в ее пригороде; или купающей его в огромном корыте, в котором Рашель раз в месяц стирала белье. А то вдруг Эдуару вспомнился один ужин: бабка размочила себе в подсахаренном вине куски хлеба, внуку она разбавила вино водой. Тогда Рашель выпила никак не меньше литра пинара[6], опьянела и принялась рассказывать мальчишке о том, что его мать трахает какой-то мужик, старше самой Рашели. «Он мне в отцы годится!», — утверждала ба. Эдуар плохо представлял себе, что значит «трахает».

Мать и сын присели.

— Я не всегда была хорошей дочерью, — прошептала Розина.

— Мне тоже есть в чем упрекнуть себя, — признался Эдуар. — Но тут уж ничего не поделаешь. Не будем же мы винить себя только потому, что она умерла. Мы ведь знали, что она умрет, разве не так? Если мы не были с ней лучше, значит, не хотели этого. Во всяком случае, ба получила от нас самое главное: нашу любовь.

Розина молча согласилась с сыном. Ее горе вызрело, и она заплакала, хотя лицо ее при этом нисколько не изменилось. Крупные слезы катились по щекам, падали в вырез платья и там терялись в грудях.

Эдуар взял руку матери и поднес ее к своим губам.

— Она по-прежнему будет с нами, — уверенно сказал он. — Как-то по-другому, но ее присутствие мы будем чувствовать еще сильнее.

Кондиционер продолжал щелкать где-то в глубине зала, и этот странный звук не казался здесь чужеродным. Открыв сумочку, Розина достала носовой платок. Она никогда не умела пользоваться ридикюлем; ее неловкость в обращении с ним была похожа на неловкость шлюхи.

Вытерев глаза, Розина оглядела помещение, где было лишь одно слуховое окно из матового стекла, под самым потолком.

— Как будто тюремная камера, — заметила женщина.

Эдуар вздрогнул. Камера!

— Похожа на ту, в которой мы сидели еще с одной заключенной и ее дочкой?

Слова вырвались у него сами собой. Розина вовсе не казалась обескураженной.

— Ах, вот как! Значит, ты в курсе?

— С недавних пор.

— Это она тебе рассказала?

— Да.

Эдуар склонился над матерью и прижался щекой к ее щеке.

— Я не спрашиваю тебя, что ты тогда натворила, это не имеет ни малейшего значения. Но я все время думаю, что, наверное, это было потрясающе: мы с тобой вдвоем, не считая тех двух, в одной камере.

— У меня тоже сохранились неплохие воспоминания, — призналась Розина. — Соседка по камере научила меня играть в шахматы, и, представь себе, с тех пор я больше не играла.

— Как ее звали?

— Шанталь. Шанталь Мексимье.

— А ее дочку?

— Барбара. Шанталь все время читала американские детективы.

— Ты их встречала потом?

— Никогда.

— И ничего о них не знаешь?

— Я освободилась первой и послала ей передачу. Она меня поблагодарила. Вот и все.

— Ба рассказывала, что я, не переставая, бился в дверь…

Заглянув в свое прошлое, Розина улыбнулась.

— Верно, а я и забыла.

— И еще я колотил девчонку…

— Она все время плакала.

— Хотелось бы увидеть ее.

На лице Розины отобразился ужас.

— Вытянуть ее на свет Божий! А зачем это тебе нужно, скажи-ка на милость! Наверное, она вышла замуж или стала шлюхой, или еще кем-нибудь…

— Все так, ты права.

— А если даже отыщешь ее, наверняка она ничего не знает о том, что сидела вместе с матерью в тюрьме. Ты-то разве помнил об этом?

— Нет, — признал Эдуар.

— Вот видишь.

Эдуар снова поцеловал Розину. За ту камеру, за ту тесноту, так сблизившую их. Мать помнила о том времени разумом, он — всей своей плотью. В темных закоулках его естества еще кровоточила крохотная ранка; так бывает, если уронишь яблоко, — на его блестящей кожуре образуется пятнышко, от которого может испортиться весь плод.

— Мне нужно решиться рассказать тебе еще кое-что, — вздохнула Розина.

— Что?

Она покачала головой.

— Не сейчас и не здесь. Рассказав тебе о тюрьме, я должна подготовиться рассказать и о другом. Да, подготовиться.

— Сделаешь это, когда захочешь. Что бы я ни узнал, помни, что я люблю тебя.

И Эдуар прибавил, показав на Рашель:

— Я хотел бы, чтобы ты отдала мне ее очки.

Свои старые очки в железной оправе Рашель хранила в картонном футляре, обтянутом черной тканью. Одна из дужек сломалась и была плотно примотана ниткой, со временем собравшаяся в этом месте грязь образовала настоящую крепкую заплатку.

— Возьмешь их, когда отвезешь меня обратно. Впрочем, ты можешь взять все, что пожелаешь.

Свое барахло Рашель хранила в коробке; всякая всячина, не имеющая никакой ценности, скапливается незаметно и переживает своего владельца.

— Больше мне ничего не надо.

Ребенком поселившись у Рашели, Эдуар обожал, когда она читала ему сказки, и постоянно теребил бабку, протягивая книжку. В конце концов старуха сдавалась:

— Хорошо, я согласна, но прежде найди мои очки. Она вечно теряла их.

С тех пор Эдуар навсегда запомнил сломанную и перевязанную дужку. Со временем зрение у Рашели стабилизировалось, за двадцать пять лет она ни разу не поменяла стекла.

А что он будет делать со старыми разломанными очками? Поместит их, как произведение искусства, в блок из плексигласа? Забросит в дальний угол ящика? А если когда-нибудь у него испортится зрение, наденет ли он эти очки?

— О чем ты думаешь, сынок?

— Об очках ба.

И Эдуар странно всхлипнул, всхлипнул так, как будто задыхался, а не испытывал горе. Дыхание у него перехватило, а слезы не наворачивались на глаза.

В дверь осторожно постучали, появилась скорбная физиономия Себастьяна Моллара.

Хозяин погребальной конторы научился выражать на своем лице только благостность и грусть, разучившись со временем смеяться и радоваться.

— Раз уж вы здесь, может быть, выберем гроб…

Мать и сын согласились.

Бланвены отправились поужинать в маленький ресторанчик на берегу Сены, хозяин которого разыгрывал из себя раскаявшегося бандита. Он был весь кругленький, поэтому его окрестили Шариком. Несколько раз он «устраивал» Эдуару переднеприводные автомобили. Впрочем, все было вполне легально, ибо он сводил вместе продавца и покупателя, довольствуясь комиссионными от каждого из них.

Сарай, стоящий в глубине сада, он переделал в своего рода дом свиданий. Когда Шарик не пользовался им, он охотно предоставлял его друзьям, а сам наблюдал за их игрищами сквозь дырочку, хитроумно просверленную в задней стенке сарая. Внутри же эта дырка соприкасалась с частью зеркала, не покрытой амальгамой. Присутствие этого зеркала вдохновляло клиентов на самые изощренные позы.

При виде парочки у Шарика загорелись глаза. За спиной Розины он принялся мимикой поздравлять Эдуара — поздравления касались внушительного бюста его спутницы.

— Познакомься с моей матерью! — заявил Бланвен, желая сразу покончить с двусмысленностями.

Кабатчик, казалось, обрадовался своей ошибке; таким образом у него могли появиться шансы на отношения с Розиной. Ему, неутомимому ходоку, случалось переспать с дамой, пришедшей в ресторан с мужчиной: он сразу мог распознать — шлюха перед ним или порядочная женщина. Обмен взглядами, насыщенными электричеством, пара слов на ухо, когда подавал вино, — и женщина оказывалась в сарае, где этот смешной человечек и брал ее совсем тепленькую, брал по-гусарски.

«Сегодня вами овладел Братец Кролик, — говорил он после краткого сеанса любви. — Но приходите одна, и вы будете иметь дело с Казановой».

Большинство женщин возвращались, но опять-таки перед ними представал все тот же Братец Кролик.

Меню в ресторане Шарика никогда не менялось: жареная рыба, петух в винном соусе, которого можно было заменить на антрекот с жареной картошкой, если клиент не любил куриного мяса. К ним подавались графин белого вина и бутылка красного — вина были не из самых известных, но приятные, с фруктовым ароматом.

— Это не твоя мать, а сестра, парень! Не дури меня! — подольстился Шарик. Эдуар резко перебил его:

— Сегодня обойдемся без балагана, у нас умерла бабушка!

Шарик изобразил на своем лице приличествующую случаю скорбь.

— Раз уж у вас траур, я сдержу свои порывы!

В его взгляде, брошенном на Розину, прямо-таки пульсировало восхищение.

— Перед горем склоняются все, — уверенно заявил кабатчик.

Розина снисходительно улыбнулась.

Мать и сын с аппетитом поужинали и прилично выпили. Стало темно, под луной развернулся локон реки. К противоположному берегу пристал караван барж, матросы сразу же прилипли к телевизорам. Где-то орал младенец. Вода отражала крики, усиливала их.

— Наверное, у него режутся зубки, — сказала Розина с видом знатока.

— А у меня резались в камере?

— Нет, но у тебя была краснуха, и ты заразил Барбару.

— А доктор приходил?

— Конечно, он даже сам давал тебе нужные лекарства.

Розина понизила голос:

— А знаешь, Дуду, какого черта меня занесло в тюрьму?

— Я уже сказал тебе, что мне плевать на это, я ничего и знать не хочу. Это были твои проблемы — меня они не касаются.

— Ты отличный парень, Эдуар.

— Скажешь тоже. Хороших парней не существует в природе, или встречаются, но редко.

И он сделал знак Шарику принести еще одну бутылку красного вина. То, что ба больше не было с ними, засело у него в голове ржавым гвоздем; эта мысль не отпускала его, как надоедливая мелодия, пиликанье скрипки.

— У меня есть на примете пятнадцатая модель, — сказал принесший бутылку Шарик. — Поговорю с тобой о ней, когда закончатся ваши неприятности. Мотор, надо честно признать, ни к черту не годен: когда он работает, его можно спутать с насосом для откачки дерьма, но на кузове — ни царапинки.

Эдуар кивнул лишь из вежливости. Шарик понял, что ему здесь не очень-то рады, и поплелся к более приветливым клиентам.

— А тебе никогда не хотелось увидеть твою сокамерницу?

— Честно говоря, нет. Понимаешь, она уже была человеком конченым, крутилась среди бандитов. Когда она освободилась, ни к чему хорошему наше общение не привело бы.

— Ты права. А когда ты думаешь рассказать мне остальное?

Какое-то мгновение взгляд Розины блуждал по Сене. Вдали, как в театре теней, на еще светлом, несмотря на ночь, небе вырисовывалась геометрическая фигура подъемного крана.

— Забавно, я как раз подумала об этом, — сказала Розина. — Ладно, ничего не утаю. Хорошо было бы, если б я взяла с собой письмо, но я покажу его тебе, когда вернемся.

Эдуар не спросил, о каком письме идет речь, понимая, что в нем ключ к этому делу.

— Отметь, — прибавила Розина, — что письмо я знаю наизусть, я ведь столько раз перечитывала его.

Она допила остатки вина. И сразу начала свой рассказ:

— Мама умерла сегодня. Я не знаю точно, какое у нас число, но этот день я запомню навсегда. Именно сегодня я тебе все расскажу.

Розина становилась говорливой, ярко-пунцовые круглые пятна появились у нее на скулах, как у русских матрешек.

— Прежде всего я хочу попросить тебя об одной вещи, Дуду. Конечно, для тебя как для сына это нелегко, но я бы хотела, чтобы ты смирился с тем, что в моей жизни есть Фаусто. Почему ты злишься, ведь ты никогда не знал своего отца? Тебе мешает твой инстинкт, поскольку речь идет о моем ухажере. Заглуши свою обиду. Я привязалась к этому парню, это не моя вина. В моей гадкой жизни мне было хорошо всего лишь с двумя мужчинами: с тем, что зачал тебя, и с Феррари. Я стану совершенно счастливой, если вы подружитесь. Эдуар вздохнул.

— Какие же вы, женщины, хитрюги! Все норовите что-нибудь урвать. Ни одного удобного случая не упустите. Ба умерла, от горя можно свихнуться, а ты плетешь мне о своем хахале!

— Да в чем ты меня упрекаешь? — рассердилась Розина.

Сын задумался.

— Возможно в том, что он моложе меня. Когда этот мудак родился, я уже ходил в школу! На что ты надеешься? О будущем ты подумала? Сейчас ты выглядишь отлично, но что будет через десять лет? А через пятнадцать?

— Я люблю его не из-за того, что он будет трахать меня через двадцать лет, пусть он трахает меня сейчас! Плевать мне на будущее! Может, я до завтра и не доживу.

Розина решительно налила себе вина, не замечая стакана Эдуара, и выпила одним махом. Ее скулы набухли, в глазах появился блеск. Она специально решила напиться. Рашель была мертва; она, застывшая, лежала в морге, где щелкал кондиционер. Значит, самое милое дело — напиться.

— Ладно, я согласен, — сказал Бланвен. — В один из ближайших вечеров пойдем поужинать вместе с твоим Фаусто Коппи. Его можно пригласить сюда! Он возьмет антрекот вместо петуха в вине, ведь соусы вредят спортивной форме.

Розина, как девчонка, бросилась сыну на шею.

— Я уверена, он тебе понравится. Ты увидишь, что я была права. Ладно, приступаю к делу.

Эдуар глубоко вздохнул, будто спортсмен перед соревнованием. Он предчувствовал, что его ожидает тягостный рассказ.

Похоже было, что свою речь Розина приготовила заранее: для связного рассказа ей требовалась путеводная нить.

— Начать нужно с самого начала, — с сожалением сказала она.

— Тебе решать.

— Ладно, значит так. Мне шестнадцать лет, я хожу в лицей, но на учебу мне плевать. Мой отец — жесткий человек, коммунист, который не может поступиться своими принципами, в общем, хуже не придумаешь. Он мечтает, чтобы я стала адвокатом. Эта мысль не выходит у него из головы: я должна стать адвокатом, чтобы защищать угнетенных! Я и адвокатура! Стоит мне представить себя в черной мантии, как я помираю от смеха! А мой старикан все сражается против капитализма. Он очень дружен с Мобюиссоном, «мозговым центром» их ячейки. Тот же — интеллектуал, у которого шило в одном месте, прежде учился медицине, бросил занятия и поступил на работу в коммунистическую газету. Он часто бывает у нас. Папа считает, что ради него, я же уверена — из-за меня: он так смотрит на меня, хватает за руку, когда никто не видит…

Однажды в четверг, во второй половине дня, когда я осталась одна дома, чтобы подготовиться к занятиям, без всякого приглашения заявляется Мобюиссон. Мама работала в химчистке на улице Гренель. Стоило мне открыть дверь, и парень бросился на меня, обнял, задрал юбку. Мы, как клоуны, скакали по квартире. Ну и видок у нас был, взглянул бы кто со стороны! Не мужчина, а ураган! Наверное, прежде чем заявиться к нам, он прокручивал все в своей голове! Его руки, казалось, были повсюду на моем теле одновременно.

— Ты не забываешь, что я твой сын? — прервал ее Эдуар.

Розина нахмурилась.

— Не корчь из себя оскорбленную невинность. Да и потом, в то время я еще не была твоей матерью! Так о чем я говорила? Ах, да: Мобюиссон. Он вел себя, как буйно помешанный, мне даже страшно стало. Я была еще девушкой, его приставания так напугали меня, что я готова была позвать на помощь. Но все это время он говорил, хрипел слова любви, очень красивые, и они успокаивали меня. Больше я никогда таких слов не слышала. Иногда, если не идет сон, я пытаюсь вспомнить какие-то фразы. Но ты сам знаешь, какая у меня память! Только и лезет на ум всякое дерьмо, какая-нибудь надоедливая мелодия, а то стишки с почтовых открыток.

В общем, я позволила ему делать все, что он захочет. Да, вот еще что: мой отец души в нем не чаял, считал его гением нашей эпохи. Значит, этот негодяй обхватил меня своими щупальцами, как у спрута, и принялся трахать меня на кухонном столе. Настоящий половой гигант, а по виду не скажешь! Голова у меня запрокинулась назад. И вдруг, знаешь, что я вижу? Глядя снизу вверх? Моего старика! Представляешь себе? Стоит как статуя! Крепко стоит, но руки повисли. Они начали у себя на работе забастовку, и он вернулся домой за транспарантами и прочей ерундой.

Я могу прожить так же долго, как и королева Виктория, но это мгновение всегда будет самым отвратительным в моей жизни. Я, голая, перед отцом, а меня трахает его далай-лама! А мой-то старикан всякий раз отворачивался, когда я поправляла чулок, или называл меня сучкой, если я выходила из своей комнаты в лифчике! А тогда мне оставалось только умереть. Мобюиссон быстренько спрятал свою пипиську, позеленел, как яблоко, и на него напала смешная икота.

Парень он был не дурак, сразу понял, что не стоит и рта раскрывать. У него была одна мечта: чтобы ему указали на дверь, ему хотелось бежать сломя голову до его родного Ардеша[7]. Только бы добраться до двери! Отец не двигался, раздумывая, кого убивать первым. Я вспомнила, что за чемоданами, с которыми мы отправлялись в отпуск, он прятал револьвер. Лишь бы он не вспомнил о нем!

Столько времени прошло с тех пор, столько лет! Наконец отец заговорил, но чужим голосом: «Мобюиссон, ты подашь заявление о выходе из партии и сегодня же уедешь из Парижа, или завтра к вечеру ты будешь мертвецом. Согласен?» Для парня эти слова прозвучали как музыка. Еще бы! «Согласен!» — ответил он.

Тогда мой старик посторонился, и трахальщик-неудачник в мгновение ока скрылся. Плевать мне было на его трусость. Я-то оставалась наедине с папашей и поняла, что тут-то мне и крышка. Мне не хватало рук, чтобы прикрыться перед скорым на расправу отцом, к тому же размеров он был весьма внушительных. Я закуталась в клеенку. Славно же я переспала с первым в моей жизни мужиком, сынок, можешь себе представить! Хороша я была в этой клеенке! На ней были нарисованы какие-то голландцы в деревянных башмаках и шароварах на фоне ветряных мельниц.

«У тебя есть три минуты, чтобы собрать чемодан и исчезнуть», — заявил отец. Он намертво вцепился в эту ситуацию: такой случай подвернулся, и это ему, человеку, обожающему всякого рода драмы! Падшая, обесчещенная дочь! Прямо спектакль на дому. Всю оставшуюся жизнь он мусолил эту историю, рассказывал каждому встречному-поперечному о своих переживаниях в духе Корнеля[8].

Но когда он сказал, чтобы я собрала чемодан и исчезла, у меня сразу настроение поднялось. Мне больше не было стыдно. От ярости у меня даже зубы заскрипели. В мгновение ока я оделась, взяла сумку из-за занавески — там в нише у нас было нечто вроде кладовки. Что уж я в нее побросала — сейчас и не вспомню. Какие-то шмотки, туфли, книгу, которую читала в тот момент. Три минуты, говоришь? Да я управилась быстрее. А этот Иван Грозный ждал. Я была готова ринуться в бой. «До свидания, папа», — бросила я любезным голоском.

Я была уже на лестнице, когда он кинулся на меня и закатил мне такую оплеуху, что у меня из глаз искры посыпались. Полпролета я съехала на заднице. Сумка осталась наверху. Я убежала, а он орал, что его дочь — шлюха.

У Розины пересохло в горле, и она протянула свой стакан Эдуару, тот налил матери вина.

— Интересно, — сказал он. — Твой рассказ взволновал меня. Если я правильно понял, дед был еще той сволочью?

— Абсолютно верно.

— Что же было дальше?

— Конечно, я сразу подумала, что надо отправиться к Рашели на работу и все ей рассказать. Но, странное дело, я разозлилась на нее за то, что она выбрала себе такого мужа! Они оба стали мне отвратительны, будто я не их дочь. В кошельке у меня был только билет на метро, удостоверение личности, десять франков да еще фотокарточка Жоашим, приятеля по лицею, который писал мне стихи. Я доехала на метро до Порт д'Итали, а затем отправилась в сторону автострады № 7.

Язык Розины начал заплетаться.

— Твою мать, как же меня тошнит, — вдруг пробормотала она. — Все из-за того, что я слишком много выпила. Как ты считаешь, это хорошее вино? С твоего дружка Шарика станется подать клиентам древесный спирт, одна его рожа чего стоит!

Лицо Розины мертвенно побледнело, она боролась со спазмами в желудке. Эдуар вывел ее на воздух. Мать и сын прошлись по бечевой дороге, заросшей сорняками. Рядом с ними почти бесшумно текла Сена. На баржах по-прежнему горели огни; ночную тишину разорвала донесшаяся из телевизоров мелодия: передача закончилась.

Сделав Эдуару знак отойти, Розина принялась бурно блевать. Он хотел помочь ей, поддержать за голову, как часто делала она, когда сын был еще маленьким и мучился от несварения желудка.

Розина грубо оттолкнула Эдуара. Он отошел, не желая смущать мать, посмотрел на небо — оно было тяжелым, хмурым, с бледными проблесками, — представил себе девчонку подростка, выгнанную из дома, бредущую по автостраде № 7 тридцать с лишним лет тому назад. Девушка, которую грубо превратили в женщину, шла навстречу своей судьбе. А так ли уж изменилась ее жизнь после оплеухи, которой ее наградил отец? Несколькими часами раньше она учила математику или французский в безрадостном жилище.

На ум Эдуару пришли строки Арагона, превращенные Брассансом в песню: «Скажите одно: моя жизнь, и сдержите слезы».

Бланвен взглянул в сторону матери: ее спина содрогалась. Розину по-прежнему отчаянно тошнило.