"Великий охотник Микас Пупкус" - читать интересную книгу автора (Петкявичюс Витаутас)

САМОЕ-САМОЕ НАЧАЛО

Родился я в кустарнике, вырос в лесу и в младенчестве вместо соски ножку подберезовика сосал. Туманы меня пеленали, гуси пеленки стирали, колыбельку вихри качали, а верхушки деревьев песенки мне напевали.

И под эти песни спал-проспал я без малого неделю. Продрал глаза и слышу: над моей головой комариное полчище гудит-зудит, а их король своих подданных муштрует.

— Много ли нас? — спрашивает король.

— Тьма-тьмущая! Тьма-тьмущая! — пищат наперебой комары.

— А сколько удальцов за лето головы сложили?

— Всего три! Всего три! — вопят-надсаживаются комары, а мошкара им поддакивает. — Да и те ненароком!..

— О каждом поведайте, — важно шевелит саженными усами король.

— Великая драка была у быков, а один наш храбрец меж рогов затесался, его и забодали. Зато и сами рога обломали…

— Жеребцы меж собой схлестнулись, а второй наш смельчак им под копыта угодил. Расплющили его железные подковы, зато и сами согнулись…

— А третьего героя пастухи конским волосом повязали и колами в огонь затолкали. Ну да и у них костер погас…

Не мог я снести такого наглого вранья, приподнялся в люльке да ка-ак тресну короля-кровопийцу по скуле, чуть пальцы не отбил. Счастье его, что я тогда мал еще был, а то в лепешку раздавил бы.

Ужасно рассвирепел комариный король и с налёту ка-ак вопьется мне в нос. Целые сутки орал я от боли… Стыдно, говорите, плакать от комариного укуса? Совсем не стыдно: одно дело, когда жалит обыкновенный комаришка — почешешь, и дело с концом. А тут сам комариный король! От его укуса на носу у меня гуля вздулась, величиной с огурец.

Увидал комар и стал похваляться перед всеми:

— Теперь у него нос отвалится! Безносым останется! — и думает, бестолковый, что навредил мне. А вышло совсем наоборот. Сослужил он мне хорошую службу. Гуля затвердела да так и торчит поныне на кончике носа, поэтому мне в путешествиях компаса не нужно. Скошу глаз, погляжу на гулю и смело могу идти в нужном направлении.

Через месяц я уже понимал лесные языки — и осиный, и шмелиный, и жучиный.

Сижу как-то в люльке, жерновами забавляюсь и слышу, как комариный король с оводом беседует.

— Ты почему так дождя боишься? — спрашивает комар у овода.

— Меч-то у меня из чистого золота, — важничает овод, — приходится беречь, как бы не заржавел. А ты почему от солнца прячешься?

— Жирный я очень, боюсь, как бы сало не растопилось, — пыжится комар, а сам до того худ, до того тощ, что брюхо к спине присохло.

— А сколько ж у тебя жира? — интересуется овод.

— Пудов сто будет, — совсем заврался комар. — А дорог ли твой меч?

— Да больше тысячи потянет…

Вот хвастуны несчастные!

Запустил я шишкой в овода — хрясь! — и перебил ему шестую лапу. А он — тяп! — меня в глаз. Вздулось веко, глаз совсем заплыл.

Так и смотрел одним глазом. Овод злорадствовал, всем хвастал, что отомстил мне, только это неправда. Как раз выгадал я, потому что теперь во время охоты мне не нужно глаз зажмуривать.

Словом, с самой колыбели у меня все складывалось как нельзя лучше: матушка козлиным молочком поила, батюшка петушиными яйцами кормил, старшие братья лещами потчевали. Я и сам не промах был: на осине ягоды собирал, с ольхи орешки щелкал, торфяными хлебцами лакомился и все никак наесться не мог. Потому и вырос такой большой, сильный да мозговитый.

Через год уже знал язык и птиц, и зверей лесных, а еще через два умел по-совиному танцевать, по-лягушиному летать, по-рыбьи распевать, по-коровьи с дерева на дерево порхать. Потом из глиняного лука стрелял, зайцев сладкими речами привечал, из сосулек трут сплетал и в честь лешего зажигал. Потому-то и решили родители крестить меня в заячьей церкви.

Однажды в воскресенье запряг отец пятнистую свинью в глиняное корыто, соломенный хомут на нее напялил, вожжи паутинные натянул, стегнул кнутом мякинным, и понеслись мы вихрем, копытами из камней сок выжимали, из коряг огонь высекали, прямехонько в эту самую неслыханную, невиданную заячью церковь.

На паперти встретил нас жук-псаломщик, засветил фонарики из светлячков, из гнилушек свечи зажег и стоит, раскачивается из стороны в сторону. Причетники хлопочут, лапти за оборы дергают — в колокола звонят, солдаты из голенищ палят — приезжим салютуют, а офицеры ворон певчих под сводами ловят…

Церковь — что за великолепие! Алтарь — что за красота! Дверцы из сала, порожки из масла, колонны из холодца, окошки из кренделька, люстра из мушиных слезок. Крыша блинами крыта, пол сырами мощен, стены из колбас сложены. Запах — слюнки текут!

Как только завидели нашего пятнистого рысака, хор карасей во всю силу песню веселую грянул. Заслышав пение, ксендз явился. Голова у него сахарная, спина мармеладная, нос из меда гречишного. Я не удержался — чавк! — а он меня по лбу — бряк! лоб мой — кряк! а ксендз наземь — шмяк! Я бежать, он кричать. Так все торжество и сорвалось. Ревмя ревел я, пока домой обратно тащили да за печку положили, в мешке окрестили, Миколасом назвали да кулаками утешали. Утешился — имечко понравилось.

Как водится, в школу пошел. Учителя об мою спину розог три воза измочалили, пока азбуке научили. Уши до плеч оттянули, пока книги вверх ногами читать приохотили. Однако ж я сам по своей воле все классы и четыре коридора прошел, в каждом углу яму коленями продавил, пока счет до десяти на память заучил.

Много я чего слышал, много видел, но еще больше перезабыл за время своей злосчастной учебы. Так и остался, как говорится, между небом и землей — ни богу свечка, ни черту кочерга. Брожу по земле, браконьеров гоняю, зверье лесное охраняю, упрямцев и неслухов от плохих дел отучаю, хорошим детям свои приключения рассказываю.