"Точка опоры" - читать интересную книгу автора (Коптелов Афанасий Лазаревич)

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Был декабрь 1900 года. Над Лейпцигом низко висело хмурое небо. Уныло ползли серые лохматые тучи. Сыпался леденящий дождь, мелкий и нудный.

Непогодица началась еще в Мюнхене, по дороге застилала мутной пленкой окна вагона, и здесь ей нет конца. Пришлось обзавестись зонтиком.

Если и в январе будет такая же слякоть да мокроть, европейская «зима» покажется длинней сибирской.

Помнится, вот так же перед самым рождеством, только по российскому календарю, примчался в гости Глеб Кржижановский. Каждое утро ходили на прогулку, под ногами скрипел снег. От мороза, правда, горели щеки. Зато воздух был неописуемо чистый, как родниковая вода. А на Волге того лучше — морозцы умеренные и зима всегда приносила радости. Не то что здесь.

За городом дул промозглый ветер, пронизывал демисезонное пальто. Зябла шея, и Ульянов поднял воротник.

Путь не близкий. Сначала он ехал на трамвае, потом пошел по обочине дороги. Как всегда быстро и стремительно. Можно было бы в городе нанять извозчика, но дорог каждый пфенниг.

Владимир Ильич оглянулся: не тащится ли «тень»? Прошлый раз на пути в Баварию его приметил наипротивнейший тип в котелке, какими кишит Петербург. К счастью, мюнхенская квартира осталась без наблюдения. Не проследили бы здесь.

Позади пустынная дорога, и ни одна душа не знает, куда он пошел, невзирая на этот ненастный вечер. А все-таки осторожность не лишняя. Везде и во всем.

Матери послал письмо через Прагу. В двух конвертах. Там Модрачек распечатает первый конверт и опустит письмо в почтовый ящик: оно придет с пражским штампом. И в письме намеренно завел речь о зимнем спорте. Катается ли Маняша на коньках? В Праге, рассказывают, есть каток с искусственным льдом. Он сам еще не успел посмотреть на эту подделку, но не может не посочувствовать бедным пражцам!.. Пусть в департаменте полиции дотошные читатели чужих писем пометят в досье, что эмигрант Владимир Ульянов живет в Праге! Если угодно, пусть ищут там.

Справа сиротливо стояли голые липы. Давно опавшие листья догнивали на земле, похожей на черную губку, уже неспособную впитывать дождевую воду. За липами раскинулось огромное поле мертвых. Лет восемьдесят пять… Нет, уже восемьдесят семь минуло с той осенней поры, когда тут, застилая небо дымом, гремело сражение, названное историками «Битвой народов». Десятки тысяч убитых с обеих сторон! Вон братской могиле не видно конца. Она поросла травой, теперь жухлой и унылой, как мочала.

Над полем молча пролетел на юг запоздалый грач. Откуда-то забрел тощий козел. Потряхивая сивой бородой, щиплет с холма мертвую траву.

Пройдя возле скорбного поля половину пути, Владимир Ильич услышал частый стук молотков и зубил: в изголовье братской могилы каменщики в глубоком котловане закладывали фундамент памятника. В газетах писали — будет величественным, поднимется чуть ли не на сто метров: гранитные фигуры витязей будут сторожить покой погибших.

Невдалеке слева за крестьянскими полями сгрудились острые черепичные крыши деревни Пробстгайд. Там после разгрома наполеоновских полчищ отдыхали на постое русские войска, изувеченные, безногие и безрукие солдаты залечивали в лазаретах раны.

Повернув туда, Владимир Ильич пошел по неширокой мощеной Руссенштрассе, названной так в честь русских войск. Хмурые от старости кирпичные дома, похожие один на другой, разделены каменными оградами. Во дворах хрюкали свиньи, мычали коровы. Струйки молока с легким звоном ударялись о стенки подойников. Опасаться, пожалуй, некого. Но, на всякий случай, Владимир Ильич, как бы всматриваясь в номер одного из домов, краем глаза глянул в даль пустынной улицы.

Ветер утих, и на деревню спустились ленивые от дождя сумерки.

Вот и знакомые ворота. Ульянов прошел мимо длинного дома в глубину мощеного двора, тщательно обтер ноги, отряхнул зонтик и постучал в дверь. Три частых удара, два редких.