Лоретта Чейз Невеста сумасшедшего графа

ПРОЛОГ

Девоншир, Англия

Июнь 1820 года

Дьявол испытывал слабость к Дартмуру.

В 1638 году он наслал на Виддкомб бурю, сорвал крышу церкви и унес мальчишку, который задремал во время службы.

Тогда он явился в собственном обличье, но чаще Сатана принимал вид огромного черного пса или призрачного коня, несущегося галопом по болотам Его любовь к здешним местам никого не удивляла, ведь Дартмур как нельзя лучше подходил сатанинской натуре.

Этот каменистый участок земли, лежащий на пути атлантических циклонов, словно магнитом притягивал бури, и тогда дожди обрушивались на долины, а непроглядный туман покрывал деревни, на много дней прерывая сообщение с ними.

И еще болота в низинах и расщелинах скал, которые в зависимости от сезона или погоды то усыхали, то наполнялись водой. Кое-где эту негостеприимную местность пересекали узкие полоски твердой земли, но даже они таили опасность. Ночью, в туман или бурю, неосторожный путник мог легко заблудиться, а если очень не повезет, упасть в колышущуюся трясину, из которой никто никогда не выбирался.

Дартмурские топи называли ловушками дьявола, созданными для того, чтобы прямиком отправлять его жертвы в ад.

Такими историями Амнита Камойз развлекала сына, пока они ехали верхом по узкой тропинке среди болот.

После Рождества двадцатилетний Дориан Камойз впервые нанес визит в Дартмур и встретился с матерью.

– Какая предусмотрительность со стороны дьявола, – усмехнулся он. – После медленного удушения в зыбучих песках ад покажется бедному грешнику не таким уж страшным.

Амнита указала на подозрительно зеленую полянку:

– Как та ярко-зеленая. Впереди есть большие по размеру, но менее заметные.

Когда они выехали, день казался ясным и теплым, а сейчас завывал холодный ветер, небо закрыли свинцовые облака, вытеснившие своих легких белых предшественников и набросившие тень на болотистую поверхность.

– Благодарю, матушка. Но я думаю найти собственную дорогу в ад.

– По-моему, ты уже нашел ее, – засмеялась Амнита. – Яблоко от яблони недалеко падает.

Дориан похож на нее больше, чем подозревали окружающие.

При высоком росте и истинно мужских чертах лица, которое несколько побледнело и осунулось после месяцев разгульной жизни, ибо Дориан предавался ей столь же усердно, как и учебе, он обладал той же экзотической внешностью, что и Амнита Камойз. О любви же матери к плотским утехам до сих пор никто не догадывался. Сын был ее единственным доверенным лицом. «Моя мать…

Женщина, нарушающая супружескую верность», – подумал Дориан, изучающе глядя на нее.

Как и он, Амнита ненавидела шляпы и сняла ее, едва выехав за ворота усадьбы. Густые черные волосы, такие же, как у сына, трепал ветер, а когда Амнита повернулась К нему, он встретился с немигающим взглядом желтых глаз.

Из-за таких странных глаз и потому что Дориан всегда держался особняком, ощетиниваясь на любого, кто рисковал подойти к нему слишком близко, ребята в Итоне прозвали его Котом. Прозвище сохранилось за ним и в Оксфорде.

– Будь осторожен, – сказала Амнита. – Если дед узнает об истинных причинах твоей бледности, то лелеемые тобой планы утонут в водовороте праведного гнева.

– Я долго упражнялся, чтобы он ничего не заметил, – усмехнулся Дориан. – Можешь не сомневаться, на Рождество я буду выглядеть достаточно здоровым, чтобы выслушать лекцию, направляющую меня на путь истинный в следующем году. Потом дед тщательно изучит – в сотый раз! – каждую мою оценку, выискивая малейшую зацепку убрать меня из университета. И не найдет, как бы долго ни искал. К Пасхе я получу степень с отличием, а ему придется вознаградить меня годичной поездкой за границу, что он уже сделал для других.

– Ты не вернешься, – сказала Амнита, глядя на окружающие их болота.

– Иначе я никогда не обрету свободу. Если я не найду работу за границей, то буду привязан к деду до самой его смерти.

Даже мысль об этом казалась невыносимой.

Старый граф Ронсли был деспотом.

Четверо сыновей графа с женами и детьми жили в Ронсли-Холле в Глостершире, где его светлость мог следить за каждым их вздохом. Старшие члены семьи имели возможность наносить короткие визиты или проводить сезон в Лондоне; мальчиков, естественно, отправляли в школу; однако Ронсли-Холл оставался для них единственным домом (или тюрьмой), которым единолично правил хозяин, и все обязаны были поступать или думать так, как прикажет старый граф.

Они терпели, ибо старик не оставил им выбора. Он не только распоряжался фамильным состоянием, но и беспощадно подавлял малейший намек на бунт, не гнушаясь никакими средствами, чтобы добиться желаемого.

Когда, например, на Дориана не подействовали ни нотации, ни оплеухи, ни угрозы вечного проклятия, лорд Ронсли направил свой гнев на его родителей. Это сработало: мальчик перестал упорствовать, видя, как унижают мать и отца.

В результате он быстро выучился скрывать свои чувства, оставаясь таким же вспыльчивым и непокорным.

Поскольку его поступки строго регулировались, личной собственностью Дориана был только острый ум, который он тоже унаследовал от матери, ибо Камойзы интеллектом не отличались.

Он блестяще учился в Итоне, и деду пришлось отправить его в Оксфорд, а скоро придется оплатить путешествие внука за границу.

У Дориана будет целый год, чтобы найти там работу.

Он непременно справится, пусть даже поначалу будет жить в нищете. Рано или поздно он выбьется в люди, нужно только отдавать все силы учебе… и обуздывать плотские желания.

При этой мысли он взглянул на мать, которая сняла перчатки и играла своими кольцами.

Господи, как же она любит подобные безделушки, модные платья, светское общество… и свои любовные интриги!

Интересно, почему мать вернулась в Дартмур? Хотя она родилась и выросла здесь, но эти места совершенно чужды ее натуре. Ей требуются светское общество, балы, сплетни, толпы восхищенных мужчин, Дориан ожидал увидеть ее умирающей от скуки, но мать выглядела спокойной, как никогда. Видимо, из-за недавней болезни. И все-таки почему она выбрала именно Дартмур, когда врач рекомендовал ей сменить обстановку? Даже настаивала на этом, как сказал Дориану отец.

– Мне бы хотелось, чтобы ты поехала со мной на континент.

– Не глупи. Я не могу жить на чердаке. И не притворяйся, что будешь по мне скучать, – раздраженно добавила Амнита. – Я всегда заботилась лишь о своих желаниях и о том, чтобы держать все в тайне, а это, как тебе известно, совсем нелегко. Я устала. Здесь так спокойно, вдали от искушений, интриг и постоянной лжи.

Неудивительно, что у меня до сих пор болит голова. Ей, бедняжке, так долго пришлось напрягаться, чтобы ничего не забыть и не перепутать. – Амнита отбросила волосы с лица. Привычка, которая тоже перешла к сыну и которая очень раздражала деда. – В этом и беда тайн. От них невозможно избавиться. Они преследуют тебя… словно призраки.

– Твои грехи не столь ужасны, матушка, – улыбнулся Дориан.

Но Амнита, пристально глядящая на болота, видимо, не слышала его.

– Кажется, мои грехи превратились в фантомов, – странным голосом произнесла она, – и преследуют меня как фурии из греческих мифов. Это страшно… и так несправедливо. Я же не могу себя переделать. Ты понимаешь.

Дориан понимал слишком хорошо. Он ненавидел подобную слабость и в себе, но, как ни старался, не мог от нее избавиться. Женщины влекли его непреодолимо. Господи, сколько же ему пришлось ради них поездить, на какие пускаться уловки… чтобы потом чувствовать лишь отвращение!

У матери все было иначе, но ведь она женщина, и ее сексуальные аппетиты намного меньше. Однако даже маленькие шалости повредили ее здоровью.

Нужно считать это предупреждением. Амнита только оправилась после долгой болезни. Полгода назад мистер Бадж, семейный врач Камойзов, обнаружил у нее упадок сил, и все это время Амнита провела в кровати или в кресле.

Дориан не мог позволить себе так долго болеть. Он отстанет в учебе… Тогда придется отложить путешествие за границу… и его зависимости от деда не будет конца.

Он тряхнул головой, отгоняя неприятные мысли.

– Это же Дартмур, – весело сказал он. – Здесь на каждой пяди земли свой призрак. Ничего странного, что ты думаешь о призраках и демонах. Я бы удивился, если бы ты этого не делала.

Амнита засмеялась и повернулась к нему. Ее плохое настроение быстро исчезло.

До конца двухдневного визита сына она была такой же, как прежде: рассказывала Дориану местные легенды, лондонские сплетни, которые почерпнула из писем друзей, и неприличные анекдоты, вгонявшие в краску, но заставлявшие смеяться Эдварда Камойза. За пределами Ронсли-Холла отец выглядел более человечным, не казался марионеткой в руках графа, и хотя относился к жене как к глупому ребенку, это устраивало их обоих.

Уезжая, Дориан не подозревал, что у отца тоже есть свои тайны, которые ему становилось все труднее скрывать.

Ни Амнита Камойз, ни ее сын не любили писать письма, и Дориан ничуть не волновался, не получая с сентября известий от матери.

Узнал обо всем он только перед Рождеством, когда в Оксфорде неожиданно появился дядя Хьюго, старший сын и наследник графа, нарушив, как выяснилось, приказ лорда Ронсли.

Не слушая никаких возражений, Дориан заказал место в почтовой карете и отправился туда, где, по словам дяди Хьюго, находилась мать.

В очень дорогую частную Клинику для душевнобольных.

Дориан увидел, что его мать привязана к стулу в маленькой комнате. На ней было грязное хлопчатобумажное платье, изящные ноги скрыты грубыми толстыми чулками, роскошные черные волосы коротко острижены. Сначала Амнита не поняла, кто он такой, а потом, узнав сына, разрыдалась у него на плече.

Он не плакал, только ругался про себя, когда освобождал ее от ремней. Присутствующий в комнате санитар выскочил за дверь, но Дориан был слишком расстроен, чтобы обратить на это внимание. Он перенес мать на узкую кровать, сел рядом и, грея в ладонях ее ледяные руки, слушал, что она говорила.

Когда мать снова заболела и в беспамятстве выдала свои тайны, граф велел запереть ее здесь, чтобы наказать за грехи. Санитары истязали ее плоть, морили голодом, одевали в вонючие тряпки, заставляли спать на грязных простынях. Они толкали ее в ледяную ванну, обрили ей голову, не позволяли спать, стучали в дверь, называли шлюхой и распутницей, говорили, что скоро дьявол заберет ее душу.

Дориан не знал, чему верить.

Речь матери связная, но дядя Хьюго рассказывал, как она бросилась на отца с ножом, пыталась сжечь дом, слышала и видела то, чего нет, кричала о призраках, которые впиваются когтями ей в голову. Отец никому не говорил о ее состоянии, решив с помощью местного доктора Нибонса приглядывать за ней. Однако месяц назад в Дартмур заехал граф и в ужасе от увиденного вызвал специалистов из Лондона, которые рекомендовали поместить ее в частную клинику мистера Борсона для «специального ухода».

– Не смотри на меня так, – закричала Амнита. – Я болела, нестерпимая боль терзала мою голову так, что мне все время мерещились призраки. Я не могла думать, не понимала, что говорю. Слишком много тайн, Дориан, а я была очень слаба, чтобы их хранить. О пожалуйста, дорогой, забери меня из этого ужасного места.

Так все или не так, не важно. Дориан знал лишь одно: он не может оставить мать здесь. Оглядевшись в поисках какого-нибудь одеяла и увидев только грязные простыни, он начал срывать их с кровати. Но тут в комнату вернулся санитар с подкреплением… и лордом Ронсли.

При виде графа Амнита сразу превратилась в дьявола. Выкрикивая оскорбления и ругательства, она кинулась на старика. Дориан никогда бы не поверил, что этот голос принадлежит его матери. Он попытался оттащить ее, но она расцарапала ему лицо. Тогда за дело взялись санитары, которые быстро привязали Амниту к кровати, где она и лежала, то сотрясаясь от душераздирающих рыданий, то сыпля проклятиями.

Когда Дориан попытался возразить против такого жестокого обращения, санитары по приказу графа вывели его из комнаты, а потом и из клиники. Оказавшись за воротами, он стал дожидаться деда около его коляски.

Дориана трясло от негодования. Он думал лишь о том, что сейчас испытывает его мать. В редкие минуты просветления она осознавала, где находится. Дориан мог представить ужас и гнев матери оттого, что ее воля слабеет, разум поглощает тьма, а в клинике с нею обходятся, как с безмозглым животным. Амнита, без сомнения, понимала, что острый когда-то ум предает ее, и это было хуже всего.

Поэтому, когда дед наконец вышел из клиники, Дориан собрал остатки хладнокровия и, проглотив свою гордость, умоляюще сказал:

– Пожалуйста, разреши мне отвезти ее в другое место. Я буду сам ухаживать за нею. Мне не обязательно возвращаться в Оксфорд, я закончу учебу позднее. Мы с отцом справимся. Умоляю тебя, дедушка, позволь…

– Ты ничего об этом не знаешь, – холодно оборвал его лорд Ронсли. – Ты ничего не знаешь о трюках, уловках и хитрости сумасшедшей. Она сделала дурака из твоего отца, а сегодня проделала то же самое с тобой.

Борсон сказал, что твой визит нанес вред. Ты поддержал ее против тех, кто разбирается в этом лучше тебя, и обещал то, чего не сможешь выполнить. Она теперь долго не успокоится, возможно, несколько недель. – Граф натянул перчатки. – Но ты же всегда был ее творением, и по характеру, и по внешнему виду. Сейчас ты намерен швырнуть на ветер свое будущее…. чтобы заботиться о той, которая никогда не заботилась ни о ком, кроме себя.

– Она моя мать, – возразил Дориан.

– И моя невестка, – последовал твердый ответ. – Я знаю свой долг перед семьей. За нею будет… надлежащий уход. А ты вернешься в Оксфорд и выполнишь свой долг.

Две недели спустя Амнита Камойз потеряла сознание во время тяжелого приступа и умерла.

Умерла в сумасшедшем доме, откуда Дориан не сумел ее вызволить, потому что был в Оксфорде, где топил свое отчаяние и гнев в учебе. Без денег он не мог спасти мать, а дед наказал бы любого, кто осмелился бы ему помочь.

Дориан никому не говорил о случившемся, даже своему единственному другу Берти Тренту.

Поэтому лишь семья Камойзов (причем только самые близкие родственники) знала, что Амнита умерла в дорогостоящей преисподней мистера Борсона.

Но даже тогда ее не оставили в покое. Старый граф разрешил докторам искромсать ее бедную голову и удовлетворить свое проклятое любопытство. Мозговая ткань оказалась поврежденной, были обнаружены признаки кровотечения. Во время последнего приступа разорвался сосуд, один из многих, которые рвались до этого, – настолько они были слабы. А нервное расстройство, как объявили доктора, явилось первым симптомом внутреннего распада, который начался задолго до проявления безумия. Но самыми опасными стали головные боли, свидетельствующие о нарушении кровообращения мозга.

Никто не смог бы для нее ничего сделать, заявили врачи. Медицина пока не в состоянии обнаружить начальную стадию заболевания и не способна лечить подобную болезнь.

Таким образом Борсон и его коллеги сняли с себя ответственность за смерть Амниты Камойз. Словно не они превратили в ад последние месяцы ее жизни.

А Камойзы позаботились о том, чтобы ни упреки, ни осуждение не задели их семью.

«Амнита страдала от неизлечимого упадка сил», – утверждали они. Ибо ни один Камойз не может быть сумасшедшим. Ни разу, с тех пор как Генри де Камойз пришел из Нормандии вместе с Вильгельмом Завоевателем, в их семье не было даже намека на безумие.

О болезни Амниты никогда не упоминали: как будто скрывая правду, можно избавиться от нее, словно от неугодного посетителя.

Это было даже к лучшему. Если бы Дориану пришлось выслушивать лицемерные разглагольствования о болезни матери, он бы совершил нечто непростительное. И его бы уничтожили, как и мать.

После похорон он вернулся в Оксфорд и, загнав внутрь свои чувства, отдался учебе. Единственное, что он мог сделать, единственное, чего дед не мог у него отнять или извратить в угоду своим деспотическим целям.

И вот в конце семестра Дориан получил не только ученую степень, но и диплом с отличием, чего ни разу не добивался ни один Камойз.

По этому случаю в Ронсли-Холле устроили торжество. Обычное притворство. Ведь Дориан никогда не был истинным Камойзом и знал, что его успехи раздражают остальных членов семьи. Тем не менее они просто обязаны хранить семейное единство, и на этот раз Дориан с легкостью притворялся, зная, что свобода близка. Скоро он будет уже на континенте и не вернется в Англию, пока его дед не окажется в семейном склепе рядом с предками.

А до тех пор, он будет играть свою роль, как делал это много лет.

«Ложь, крутом ложь», – говорила его мать.

Она считала, что ее мозг не выдержал напряжения.

«Слишком много тайн… очень слаба, чтобы хранить их».

Дориан еще не знал, что она выдала не только свои тайны.

Через двадцать четыре часа после так называемого праздника он молча и беспомощно выслушал многочасовую обвинительную речь, поставившую крест на всех его планах.

Он уехал из Ронсли-Холла с шестью фунтами и несколькими пенсами в кармане, а все потому, что граф ожидал от него умоляюще воздетых рук и покаянных слов.

«Пусть ждет хоть до Судного дня», – решил Дориан.

Дед назвал его отродьем шлюхи, рабом низменных желаний, который бесстыдно идет по пути, ведущему только к безумию и смерти от дурных болезней, которые он подцепил в той грязи, где валялся.

Хотя Дориан знал, что это правда, он не чувствовал ни сожаления, ни стыда. Только гнев. Он не сдастся!

Лучше голодать и умереть в сточной канаве, чем вернуться к деду.

Он поехал в Лондон, взял себе другое имя и стал одним из многих. Дориан нашел жилье в Ист-Энде – небольшую комнатку в многоквартирном доме. Днем он работал грузчиком, а ночью писцом у адвоката. Ни одно занятие не обещало светлого будущего, да и о каком будущем можно говорить, если перед Дорианом закрылись двери всех приличных домов. Хотя работа в порту время от времени останавливалась, зато адвокаты не давали ему скучать, и он мог не опасаться, что у них закончатся бумаги. А когда тяжелая работа грозила сломить его дух, пара монет обеспечивала ему временное забвение в виде относительно чистой шлюхи и бутылки вина.

Месяцы сливались в годы, дед ждал, что внук приползет к нему на коленях, а внук ждал смерти деда.

Но эпидемия гриппа, унесшая в 1826 году отца Дориана, дядю Хьюго, двух теток и нескольких кузенов, не тронула старого графа.

А летом 1827 года Дориан вдруг почувствовал себя плохо и понял, что заболел.