"Рассказы" - читать интересную книгу автора (Романов Пантелеймон Сергеевич)

Видение

Учитель музыки давал урок, а в соседней комнате, надрываясь, кричал ребенок. Потом его кто-то стал пороть, он еще сильнее закричал.

— Ну, вот, черт его возьми, каждый раз так! Учитель бросил в угол потухшую папироску и сказал:

— Какая тут, к черту, может быть культурная жизнь в такой обстановке! Ведь это вся моя квартира была. А теперь нагнали сюда посторонних людей, — видите, что делается. Тут бы нужно наорать на них как следует, а я деликатничаю, молчу.

— Напрасно, — сказал ученик.

— Я сам знаю, что напрасно. Но не могу… Пользуются моими вещами, посудой. Все это ужасно раздражает, а сказать неловко. Мой приятель Василий Никифорович, тот, что привез мне в начале революции эту обстановку, бежал с женой за границу. Звал и меня, а я не решился. И вот теперь живешь в стране дикарей, где нет ни права, ничего.

В дверь постучали. Учитель вышел в переднюю. Там стояла молодая женщина, изящно одетая. У нее было робкое, несмелое выражение.

— Вы Андрей Андреич Сушкин? — спросила она.

— Да, — сказал учитель музыки, невольно остановившись взглядом на ее лице. Ее лицо — тонкое, хрупкое, точно освещалось огромными черными глазами.

— Я от Василия Никифоровича, — сказала молодая женщина.

— От Василия Никифоровича? Да где же он? Приехал?..

— Нет, он не приехал… я приехала.

— Простите, а вы кто же?

— Его жена… — сказала она не сразу.

— Его жена?.. Но простите, у него была другая жена…

— Я вторая…

— Ах, вторая?.. Ваше имя и отчество?

— Вера Сергеевна.

— Что же я вас держу здесь, вот так гостеприимный хозяин! Идемте сюда.

— У меня извозчик, ему нужно отдать пятьдесят копеек, — сказала, смутившись, молодая женщина, — а я забыла у знакомых сумочку и в ней письмо к вам от Василия Никифоровича.

— Ах, какая большая сумма — пятьдесят копеек! — и, сбегав вниз, он отпустил извозчика.

— Не успела приехать, как уже заставляю людей тратить на себя деньги.

— И очень хорошо, — говорил Андрей Андреич, снимая с нее пальто и чувствуя какую-то необыкновенную, непривычную для себя свободу в обращении с женщиной, как будто этот заплаченный за нее полтинник дал ему право свободного и дружески покровительственного обращения с этой незнакомой женщиной. — Вот как мы живем здесь, в одной комнате. Вам, наверно, странно и дико?

Молодая женщина, войдя в комнату и не снимая шляпы, осмотрелась.

— Я так себя браню, что не уехал из этой чертовой страны. Каждый год ждали, что все у них полетит к черту, нет, выплыли каким-то родом, — говорил хозяин, а сам смотрел на эту красивую молодую женщину. Ее шляпа с острыми краями и красным пером, изящный весенний костюм, в боковом кармашке которого торчал уголок шелкового голубого платка, точно внесли в его одинокую комнату струю свежего весеннего воздуха.

— А я, представьте, только что говорил сейчас о Василии Никифоровиче, продолжал возбужденно Андрей Андреич, и с этим возбуждением он смотрел в глаза молодой женщине, с которой он чувствовал, что может говорить тоном близкого знакомого, как друг ее мужа, и встречаться с ней глазами, как с интересной женщиной, приехавшей сюда без мужа.

Ученик ушел. А хозяин взял стул, поставил его против гостьи, севшей на диван, и почти придвинув свои колени к ее коленям, улыбаясь, смотрел на нее несколько времени своими подслеповатыми добрыми глазами, точно они давно были знакомы, долго друг друга не видели и теперь нечаянно встретились.

Ее глаза, большие и серьезные, тоже смотрели на него. И наконец она, как бы поняв простую и чистую душу собеседника и поверив ему, улыбнулась.

— Вы точно светлый луч из другой, прекрасной жизни. Я сейчас сидел здесь в раздражении, в унынии, и вдруг являетесь вы, смотрите с простой, милой улыбкой, точно вы только вчера здесь были. Я себя не узнаю: ведь я дикарь ужасный и женщин боюсь. Сижу один в своей скорлупе. И вот досидел до сорока лет.

— А мне странно и… тепло от такой милой встречи, — сказала она, задумчиво глядя на него. — Я очень много боли и зла видела от… людей. И привыкла от них ждать или зла, или корысти.

— Да, это правда, теперь особенно стало много черствости, расчета и эгоизма. Может быть, оттого, что жизнь тяжела. Теперь уже совсем и следа не осталось былой радости жизни, романтизма, беспечности. Разве вот только мы, старые хранители былых традиций, еще держимся. Да и то, хоть меня взять, думал ли когда-нибудь я, — композитор, что буду торговать мебелью, буду бояться выйти из бюджета. А когда-то все мы, интеллигенты, были только непрактичными романтиками, вечно влюбленными, вечно в мечтах…

— Мне кажется, вы и сейчас такой же, — с ноткой нежности сказала молодая женщина.

— Дай бог, если я такой. Я, правда, все-таки мало изменился. Но вообще наш брат интеллигент сильно подался, все, кто прежде были непримиримы, теперь стали как-то необычайно пугливы, шкурно-податливы… вообще, некрасиво. Нет, но как я вам рад! Как будто я вас ждал! — сказал Андрей Андреич, сжав перед грудью руки и откинувшись на спинку стула и глядя удивленно-радостными глазами на молодую женщину.

— А для меня это вдвойне неожиданно, я ехала сюда со страхом.

— Почему?

Она замялась.

— Жутко очутиться одной среди чужих людей. И я никогда не забуду, как вы меня встретили. Это какой-то символ: я думала, что здесь я — одна во всем мире, а оказалось… Ну, как же вы живете здесь? — спросила она, точно желая переменить слишком взволновавший ее разговор.

— Как живу?.. Живем кое-как. На одного хватает. Конечно, отказываешь себе во многом. Композиторство мое мне ничего не дает, но зато уроки довольно прилично. Да что же вы в шляпе? Снимайте скорей.

Вера Сергеевна покорно сняла шляпу и подошла к зеркалу. Каким-то домашне-простым движением поправила волосы.

А он от этой ее простоты почувствовал почти умиление.

— Как здесь свободно все-таки в сравнении с заграницей, — сказала она, заложив сбоку в волосы резную черепаховую гребенку. — Там много лжи и ханжества, и прийти к незнакомому мужчине в комнату — значит совершить преступление.

— Да, в этом отношении у нас теперь все просто. Сейчас устроим музыку: чайник на спиртовку, чашки — на стол. Вспомним милую, беззаботную, студенческую юность, когда жизнь представлялась легкой, прекрасной, полной романтических грез.

Когда чай был готов, он сбегал в лавочку и принес конфет и закусок. Они, смеясь, развертывали кульки, и молодая женщина раскладывала на тарелочки колбасу и сыр.

Он смотрел на нее, чужую, незнакомую, как она, точно своя, близкая, хлопотала у стола, разливала чай своими маленькими руками. И то, что она была чужая жена, жена его приятеля, который, вероятно, еще не скоро приедет, пробуждало неясные волнующие мысли о том, что эта встреча, не требуя никакой ответственности, может, быть удивительной.

— Если бы мне за пять минут до вашего прихода сказали, что в мой монастырь холостяка придет молодая, прекрасная женщина, я бы испугался.

— А теперь?

— Теперь вот что!.. — Он взял ее руку и поцеловал. — Теперь я юноша, теперь мне двадцать лет. Хочется по-студенчески петь, играть и дурачиться.

Она смотрела, как он целовал ее руку, и у нее вместе с улыбкой блеснули на глазах слезы. Он заметил их.

— Что с вами? — спросил он так тревожно и тепло, что его самого тронула эта прозвучавшая в его тоне теплота по отношению к незнакомой женщине.

— Ничего, ничего… Я очень беспомощный человек и, очутившись здесь одна, почувствовала было страх перед жизнью и перед людьми, но мне вдруг стало так хорошо, оттого что вы такой…

Она не договорила.

Ему хотелось сесть рядом с ней на диван, но после ее недоконченной фразы пришло соображение о том, что он может этим разбить у ней сложившееся о нем представление. А ему хотелось, чтобы она увидела, какая у него простая, чистая и в то же время интересная душа. Может быть, гораздо более интересная, чем у Василия Никифоровича.

— Но ведь вы на время только одна. Вероятно, Василий Никифорович скоро приедет, — сказал Андрей Андреич с целью узнать, сколько времени будет продолжаться их встреча.

Но Вера Сергеевна вздохнула и почему-то ничего не ответила. Потом стала убирать посуду, и от этих спокойных, домашних ее движений он опять почувствовал то же, что чувствовал, когда она при нем оправляла перед зеркалом прическу. Он подошел, поцеловал ей руку в ладонь и сказал:

— Вот бывает так: живет человек одиноко, скучно, душа его постепенно заволакивается серостью жизни, повседневными заботами и тревогами о куске хлеба, и вдруг светлое виденье. Он чувствует, как что-то давно забытое шевельнулось в его душе, просияло… Он смотрит вокруг себя и с удивлением говорит: «Так вот, какой мир, оказывается! Так вот каким я мог бы быть: светлым и радостным юношей!..» И вот вы явились таким виденьем для меня. Вы промелькнули, потом уйдете к другому человеку, которого вы любите… Но то, что мы с вами сидели сегодня вечером, это у меня останется навсегда. Потому что вы, несмотря на любовь к тому, другому… что-то оставили здесь своего. Быть может, и для вас эта встреча была не безразлична и не скучна…

Он говорил, а она, бросив руку на стол, смотрела своими огромными грустными глазами куда-то мимо него перед собой. Потом закрыла рукой глаза и тихо проговорила:

— Да… эта встреча для меня не безразлична и не скучна… И напрасно вы думаете, что душа ваша заволоклась серостью жизни. Такие души не поддаются этому…

— И слава богу, если так. Сегодня все чудесно! И я рад, что у меня такая обстановка, как будто мы — богатые люди, принц и принцесса. Для таких моментов нужна красивая обстановка.

— Сыграйте что-нибудь, — сказала Вера Сергеевна.

Он сел за рояль и стал играть. Когда он оглядывался, молодая женщина, сидя с блюдцем и полотенцем в руках, забывшись, смотрела перед собой. Почувствовав его взгляд, она переводила глаза на него, и он видел ее мягкую, грустную улыбку и иногда блеснувшие непокорные слезинки на глазах.

И опять Андрей Андреич чувствовал необычайную радость от присутствия этой женщины с грустными глазами и тяжелой прической.

Наконец она встала, подошла к нему, положив руку на спинку стула, на котором он сидел, смотрела через его голову в ноты. А он изредка, закинув голову, взглядывал снизу на нее, чтобы видеть ее лицо…

Он кончил играть, а она посмотрела на свои маленькие, висевшие у пояса, часики и испуганно воскликнула:

— Боже мой, уже второй час! Как же я пойду? Вам придется провожать меня.

— Нет, не придется…

— Почему? — спросила озадаченно Вера Сергеевна.

— Потому что вы попросту останетесь у меня.

— У вас?..

— Ну да. Сразу видно, что приехали из-за границы. Никаким оскорблениям и посягательствам вы не подвергнетесь. А от этого наша встреча будет еще необыкновеннее.

Молодая женщина некоторое время колебалась.

— Нечего раздумывать!

— Может быть, это — судьба? — сказала она, несколько смущенно улыбнувшись, но улыбка сейчас же сошла с ее лица, и она несколько секунд серьезно, вдумчиво смотрела на него, как будто в этой встрече она действительно видела веление судьбы.

— Ну вот, и прекрасно: раз судьба, тут долго разговаривать не приходится. Вы ляжете на этом диване, я — на том. Поставим эту ширму.

— В жизни своей никогда ничего подобного не испытывала…

Она даже взялась рукой за голову, и хотя она улыбалась, но видно было, что ее волновала создавшаяся обстановка.

— А я-то!.. Я говорю, что вы светлое видение, — прилетели, внесли с собой что-то прекрасное и опять улетите. Сон!

Они стали устраиваться на ночлег.

Когда Андрей Андреич смотрел, как в его комнате старого холостяка молодая красивая женщина, нагибаясь, стелила постель, он испытывал такое чувство умиления и радости, какого не испытывал никогда.

Постелив с его помощью постели, Вера Сергеевна подошла к зеркалу и, оглянувшись, сказала:

— Можно попросить вас на минутку выйти?

Но ему хотелось, чтобы она совсем не стеснялась его.

— Зачем? — Мы уже так просто относимся друг к другу, и вы ведь ни в чем не можете упрекнуть меня. А, кроме того, мы живем в стране диких. Будем же на один вечер дикими.

— Ну, хорошо… Только вы все-таки не смотрите, — сказала Вера Сергеевна с улыбкой, сделав глазами и головой движение, как бы прося о маленькой уступке.

Он зашел за ширму и закурил папиросу. Прислушиваясь к тому, как она, распустив волосы, клала на стол шпильки, гребенку, он подумал о том, сколько он в своей жизни пропустил таких чудных мгновений.

— Теперь выходите, — сказал ее голос.

Андрей Андреич вышел из-за ширмы. Она сидела с заплетенной на ночь по-девичьи тяжелой косой. И с какой-то несмелой, как бы признающейся улыбкой смотрела не него. В ней была еще большая простота, близость и доступность оттого, что она модную прическу с гребенками заменила косой.

Вера Сергеевна встала, выпрямив после долгого сидения спину и осмотревшись, как бы проверяя, все ли приготовлено на ночь.

— Ну, теперь спать?

— Может быть, ширму не нужно ставить, просто погасим огонь и будем раздеваться?

— Нет, нет, — сказала она, покраснев, — я не привыкла.

Он поставил ширму.

— Теперь гасите огонь.

— Уже?

— А что же?.. — спросила она с милой застенчивой улыбкой, приподняв брови.

— Мне хотелось бы не спать всю ночь и говорить, говорить без конца.

— Мы ляжем и будем говорить, пока не заснем.

— Ну, хорошо. Только давайте подольше не спать. Ну, раз, два!..

И он погасил свет.

Они стали ложиться. Она — на угольном диване. Он — около чайного стола на другом диване.

Раздеваясь, Андрей Андреич напрягал слух, стараясь уловить каждое ее движение, каждый шорох. С бьющимся сердцем он слышал, как она долго расшнуровывала высокие ботинки и осторожно ставила их, как бы стараясь не стукнуть. Потом слышал свистящий шелест шелкового платья, очевидно, снимаемого через голову. А он, когда снимал башмаки, нарочно стукнул ими, бросив их на пол, как будто ему хотелось, чтобы она слышала, что он тоже раздевается и так близко от нее, что их разделяет только темнота.

И пока они раздевались, каждый на своем диване, они не произносили ни слова.

Он всеми силами души старался представить себе, что она может чувствовать, и из всех сил напрягал зрение, чтобы увидеть ее сквозь темноту, но от напряжения в глазах появились зеленые круги, и он ничего не видел. Как она, вероятно, удивляется, что с ним все легко и нет никакой неловкости. А не будь он таким, могло бы получиться глупо, неловко… Если представить себе, что она, оскорбленная и возмущенная, встала бы, оделась и ушла.

— Если бы все это видел Василий Никифорович, — сказал Андрей Андреич, — что бы он подумал?

— А я думаю о том, что подумают ваши соседи, — сказал голос молодой женщины.

— О, мне совершенно все равно, что подумают обо мне эти слизняки. Вам удобно?

— Очень. Говорят, что на новом месте плохо спят. Не думаю.

— Если это так, то тем лучше. Сплю я каждые сутки, а вот это со мной случается не каждые сутки. Вернее — первый раз в жизни.

Он говорил, а его слух был все напряженно насторожен. Он ловил каждое ее движение, каждый малейший шорох и задерживал дыхание, когда слышал, как она поправляла подушку или отдохновенно вздыхала, как вздыхают, когда, устроившись, лягут на спину, закинув за голову обнаженные руки на подушку.

— Я хочу курить, спичку зажечь можно?

Он спросил это не потому, чтобы ему действительно хотелось курить, а для того, чтобы осветить комнату.

— Можно…

Андрей Андреич зажег спичку и посмотрел в ее сторону. Ее не было видно за ширмой. Только виднелись снятые ботинки, и на спинке стула белели части ее одежды.

— Не мало подушек? — спросил он с безотчетной надеждой, что она отодвинет ширму и взглянет на него. Ему до остроты хотелось, чтобы она, лежа там, на своем диване, смотрела на него и разговаривала с ним. Но спичка догорела, а она не выглянула и только сказала из-за ширмы:

— Нет, мне хорошо.

И так они лежали и переговаривались, пока незаметно оба не заснули.

На утро он проснулся раньше. И долго лежал, стараясь не шевелиться, чтобы не разбудить ее. У него было необъяснимое чувство нежности, какое бывает у неиспытавших чувства отцовства людей по отношению к чужому ребенку, о котором им пришлось заботиться и оберегать его.

Эта ночевка в одной комнате как будто разрушала какую-то преграду, какая всегда лежит между посторонним мужчиной и женщиной.

Это была уже не чужая женщина, а было в ней что-то близкое, и хотелось, чтобы это ощущение близости было еще ярче.

Она, думая, что он спит, осторожно отодвинула ширму и взглянула на Андрея Андреича. И сейчас же, покраснев, спрятала обнаженную до плеча руку под одеяло, не задвинув ширмы.

— Доброе утро! — сказал Андрей Андреич. — Как спали?

— О, прекрасно… Как же мы будем теперь вставать?

— Сначала я встану и выйду, потом вы.

Он быстро оделся и сходил за водой для умыванья.

— Я вам принес умыться сюда, — сказал он, подойдя к ширме и глядя через нее на молодую женщину, лежавшую под одеялом.

Она невольно бросила испуганный взгляд на одеяло — прикрыта ли она. Но Андрей Андреич, сам чувствуя свое бескорыстие, смотрел ей только в глаза и ни разу не перевел глаз на ее тело, скрытое тонким одеялом.

— Теперь я выйду, а вы умывайтесь. Полотенце в шкафу, — сказал Андрей Андреич.

Он нарочно не достал его, так как ему было приятно, что она сама откроет шкаф и достанет полотенце, точно она не у незнакомого, постороннего мужчины, а у себя дома.

После этого пили кофе, точно молодые муж и жена.

Потом она ушла, сказав, что письмо Василия Никифоровича пришлет ему, а сама придет вечером.

Когда Андрей Андреич остался один, он несколько времени ходил по комнате, возбужденно ерошил волосы, подходил к зеркалу и рассматривал свое лицо в нем. Он впервые увидел, что спина у него стала сутуловатой, а зачесанные назад волосы просвечивали на макушке.

«Но для таких женщин душа важнее наружности», — подумал он.

Как неожиданно, точно, в самом деле, какое-то виденье, в его серые дни вошла прекрасная женщина. Он перебирал момент за моментом и удивлялся себе, как у него все хорошо, все чудесно вышло. Ведь, обыкновенно, бывало так, что с посторонней женщиной он не находил о чем говорить, стеснялся, с усилием придумывал тему для разговора, а потом краснел и мучился при воспоминании о действительных и мнимых неловкостях.

В этот же раз все вышло необычайно! Точно нашло вдохновение: он был прост, естествен, нескучен и не только нескучен…

Вероятно, воспоминание об этой встрече будет долго, долго храниться в ее памяти.

Эти отношения были тем обаятельны, что их совесть была спокойна, так как они знали, что долг перед мужем и другом не допустит ничего лишнего. И потому они на основании этого могли отдаваться тому необычайному чувству, какое они испытывали от этой совершенно безопасной близости.

В первый раз за все эти ужасные годы он почувствовал во всей силе очарование и близость женщины, почувствовал себя человеком в полном значении этого слова!.. Это такое счастье, о котором он не имел ни малейшего понятия!

Конечно, если бы ему предложили теперь жениться, — на это было бы страшно решиться, ввиду необеспеченности, когда все его богатство — в этой обстановке, которая может пригодиться только на черный день в случае болезни или отсутствия уроков.

Он десятки раз представлял себе, что будет вечером. Останется она опять у него или нет?

Когда он проходил по коридору, то заметил удивленный взгляд, какой на него бросили соседи. А жена соседа-делопроизводителя, сплетница и скандалистка, остановившись у порога кухни, даже проводила его взглядом до самой двери.

Но он чувствовал в душе праздник и какое-то злорадное торжество. Эти узкие мещане в конце концов только завидуют ему. А он плюет на их подозрительные взгляды. И невольно подумал о том, что было бы, если бы это случилось лет десять назад, какой скандал подняли бы эти люди и его уважаемые знакомые, если бы узнали, что приехавшая к нему молодая женщина, жена его приятеля, осталась в первую же ночь у него.

И он, часто жаловавшийся на новый порядок и за чашкой чая рассказывавший ходячие анекдоты о «господах положения», теперь вдруг сам себя почувствовал чем-то вроде господина положения, потому что неожиданно оказался торжествующим нарушителем морали мещан.

И, конечно, они не поверят, что он переночевал с молодой женщиной в одной комнате и не тронул ее… Эти слизняки в каждом свободном движении видят только одну мерзость. А когда она придет опять сегодня вечером и опять останется у него, тогда уж, конечно, их не разубедишь. И ему было даже приятно, что они будут так думать.

«Думать, что угодно, можете, а сказать ничего не смеете, — подумал он, наступили мы вам на хвост».

В это время позвонили. Андрей Андреич вышел в переднюю. Там стоял мальчик с письмом и запиской от Веры Сергеевны.

Он взял письмо и записку и, дрожащими руками разорвав конверт, стал читать.

Она писала, что никак не опомнится после всего, что было, что таких вещей все-таки делать нельзя. И что вперед она будет осторожна, так как это для некоторых не проходит безнаказанно. Но что он так держал себя, что она ни в чем не может его упрекнуть…

Слова записки говорили о том, что таких вещей делать нельзя, сквозь эти слова прорывалась взволнованная необычайной встречей женская душа, которая и боялась, и хотела еще раз пережить то, что было ею пережито в прошлый раз. Это несомненно. «Для некоторых это не проходит бесследно»… — перечитал он еще раз это место. Значит, для нее не прошло бесследно.

И Андрей Андреич решил, чтобы не пугать ее и заставить сделаться менее настороженной, согласиться на словах, что этого больше не будет. Ведь женщины больше всего боятся слов. Если им пообещать, поклясться, что ничего не будет из того, что в прошлый раз было, то они, успокоившись, позволят гораздо больше, чем в прошлый раз.

«О, милая — она взволнована, она сама испугалась того, что пробудилось в ней».

То, что она была скромная, целомудренная женщина, да еще жена его приятеля, это еще больше увеличивало цену их близости.

И чем тоньше, чем длительнее будут у них такие отношения, тем больше будет неиспытанных переживаний.

Он сам предложит сегодня проводить ее и ни слова не скажет о том, чтобы она осталась у него. И какое наслаждение будет увидеть в ее глазах мелькнувшее желание остаться!

Андрей Андреич вдруг вспомнил про письмо Василия Никифоровича и, распечатав его, стал читать. Несмотря на то, что письмо было коротенькое, всего в один листок, он читал его очень долго. Потом положил на стол и утер платком выступивший на лбу пот.

Василий Никифорович писал о том, что он разошелся с своей второй женой, она едет в Россию, чтобы найти себе какую-нибудь работу. Отчасти он сам виноват в этой истории и просит его, как друга, передать ей оставленную обстановку и вещи, так как не в состоянии дать ей много денег. А она может оказаться в безвыходном положении, не имея ни родных, ни знакомых.

Когда пришел ученик, он заметил в своем учителе какую-то странную перемену. Учитель был тих, молчалив, точно чем-то пришиблен.

— Андрей Андреич, что с вами?

— Так, неприятность…

— В чем дело?

Андрей Андреич рассказал, что его приятель семь лет тому назад, уезжая, оставил ему свои вещи и обстановку с условием, что, если он через год не вернется, вещи переходят к нему. А теперь приехала его жена и требует их обратно. То есть не она требует, а он просит вернуть и передать их ей.

— Шлите к черту, — сказал ученик. — Основание для этого: первое — то, что он сам сказал, что через год можете вещи и обстановку считать своими. Это, так сказать, моральное основание. Второе — то, что определенно существует декрет, по которому лица, не заявившие в течение шести месяцев со дня объявления декрета о желании получить свою собственность от тех, у кого она находится, лишаются права на нее. Это — юридическое основание.

— Ах, все это не то… Тут совершенно другие обстоятельства и другие отношения, — сказал, поморщившись, Андрей Андреич. — А то, что вы говорите, так грубо, — и моральное и юридическое, — что совершенно сюда не подходит. Я ни одной секунды не задумываюсь о том, что обстановка должна быть возвращена. Тут вообще и разговоров никаких не может быть. Она не моя, и я должен отдать. Тем более, что я связан с владельцем приятельскими отношениями и, кроме того…

Он замялся и не договорил. Потом сказал:

— Но тут вот какая досадная вещь: если бы я знал, что придется возвращать, я не продал бы своей обстановки, и у меня были бы хоть какие-нибудь деньги на черный день. Но, с другой стороны, что же делать, он сам не знал, что так получится. А я не дикарь и не большевик, чтобы не понимать, что если вещь чужая, то сколько бы времени ни прошло, она так и останется чужой, а не моей.

— Напрасно, — сказал ученик. — Архаический взгляд. А если бы, скажем, вас не было и приятелю вашему некому было бы передать обстановку и пришлось бы ее тут бросить на произвол судьбы, она цела была бы или нет?

— Странный вопрос… раз бросил на произвол судьбы, конечно, она тогда пропала бы.

— Значит, если бы вас не было, то для него она все равно пропала бы. Следовательно, вы имеете имущество, не принадлежащее вашему приятелю, а как бы какое-то другое. Еrgо* не выпускайте из рук и шлите к черту.

* Следовательно (лат.).

— Оставьте!.. Говорю же вам, что здесь совершенно особенные обстоятельства и отношения.

— Архаический взгляд, — сказал опять ученик.

— Ну и пусть архаический. Вам меня в свою веру не перекрестить. И я горжусь тем, что у меня архаический взгляд. Слава богу, что у нас, у крошечной кучки уцелевшей от разгрома интеллигенции, осталась моральная крепость.

— Тогда хоть за хранение возьмите, — сказал ученик, пожав плечами. Он проиграл свой урок и ушел.

А учитель, как-то сразу осунувшийся и побледневший, стал ходить по комнате, каждую минуту болезненно морщась. Весь разговор с учеником был настолько груб и оскорбителен для того чувства, какое было у него к этой женщине, что он испытывал моральную тошноту, когда вспоминал отдельные выражения из этого разговора.

— Этот толстокожий, лишенный души и всяких идеалов, про нее говорит: «Шлите к черту… декрет!»…

В самом деле, пережить такое чувство, какое он пережил несколько часов назад, и потом эти грубые, отвратительные слова услышать в применении к ней.

Но, главное, он чувствовал, что теперь вся непосредственность, вся прелесть отношений нарушена. Вместо того, чтобы ждать ее с радостью и замиранием сердца, теперь он будет думать о том, всю ли обстановку передать сразу, или можно по частям, чтобы не остаться без всего. И потом, как перейти от того тона отношений, какой у него был к ней, к разговорам о возвращении вещей? Не подумала бы она, что ему жаль этой обстановки. И каким тоном заговорить об этом? Простым, теплым и дружеским или сказать об этом в шутливой форме? А вдруг шутка выйдет натянутой? Потому что, в самом деле, остаться без всего — это не так уж весело.

— Как все-таки в одном отношении счастливы эти толстокожие. Для них не существует никаких мучительных вопросов, никаких неловких положений, они рубят с плеча — и ладно. У них все просто и определенно.

Андрей Андреич ходил по комнате и положительно не мог представить себе, каким же все-таки тоном начать разговор.

Сказать просто, что все это имущество и обстановка в ее распоряжении. При этой мысли ему стало легко и радостно. Чем меньше слов, тем сильнее всегда действует на людей. Она, наверное, будет поражена и растрогана. А он скажет ей, что моральная крепость — это все, что есть теперь у нас, у оставшейся кучки интеллигенции. И что это не заслуга с его стороны, а долг… Может быть, только в самом деле… за хранение… Боже, какая нелепость может лезть в голову! — сейчас же воскликнул он.

Андрей Андреич посмотрел на часы. Было шесть. Через два часа она придет. У него забилось сердце при мысли о том, что будет в сегодняшний вечер. Их близость, наверное, еще подвинется. И как это жутко и сладостно следить обостренным чувством за каждой новой переходимой гранью… Но вдруг ему пришла мысль, которую он совершенно упустил из вида: именно, что она уже не жена Василия Никифоровича и, значит, совершенно свободная женщина. И что всякая вновь перейденная черта близости для него, как для честного человека, должна означать принятие на себя ответственности за судьбу женщины. Так как, что бы ни говорили эти представители новой жизни, по отношению к женщине он навсегда останется тем, что он есть.

А может ли он при своей необеспеченности принять на себя ответственность за другого человека? Тем более, что она сейчас без работы, без родных. Следовательно, она сама ничего не в состоянии заработать. Если, положим, она продаст его обстановку, то все равно этого ненадолго хватит.

А он с чем останется, если она продаст обстановку?

— Ни туда ни сюда! — сказал он в отчаянии, остановившись посредине комнаты. — И нужно же, чтобы к такому чудесному, светлому видению его жизни приметалась эта мерзость!

Но вдруг его точно ударила мысль: а почему она не отдала ему сама письма? Почему она прямо не сказала, что в нем? Неужели она не знала его содержания? Нет, знала, потому что, иначе, на что же она надеялась, когда ехала сюда без всяких средств? А эта обстановка и все имущество могут дать тысячи две. С такой суммой можно умеренно и аккуратно прожить два года. И может быть, она была так ласкова и проста с ним именно поэтому, и он, представитель кучки, сыграл роль святого чудака, попросту осла… Это неистребимое наследие прекраснодушного идеализма каждому слову заставляет верить так, как оно говорится, и забывать, что у людей могут быть и всегда есть свои расчеты…

Но эта мысль была так отвратительна и противна, что он, сморщившись, как от боли, крикнул:

— Глупо! Гадко! Это невозможно!..

Было уже около восьми часов, а он все еще не мог никак остановиться ни на одном решении относительно тона, каким с ней говорить по вопросу об обстановке, какое взять к ней отношение — продолжать относиться сердечно или быть более официальным и холодным? В голове спутался целый клубок противоречивых мыслей, позорных для него, оскорбительных для нее и невозможных с общечеловеческой точки зрения.

Он чувствовал себя, как ученик на экзамене за решением письменной задачи: сейчас войдет преподаватель и спросит работу, а она у него еще и не начата.

Когда раздался звонок, Андрей Андреич с забившимся сердцем вышел в переднюю, ничего не успев решить.

Он только знал одно, что он отдаст эти вещи тому, кому они принадлежат, а в данном случае тому, кому пожелал отдать их владелец, то есть ей.

Он как-то торопливо и суетливо помогал раздеться молодой женщине, точно он был в чем-то виноват перед ней. А виноват он был в тех скверных мыслях, которые против воли, помимо сознания, выскакивали у него в голове, вроде платы за хранение.

— Вот я и опять у вас… — сказала молодая женщина, входя в комнату и прикладывая к холодным щекам руки.

— Очень рад, очень рад… Ну, вот, все великолепно, — скачал Андрей Андреич, потирая руки, точно не она, а он пришел с улицы.

Вера Сергеевна подошла к зеркалу и, не оглядываясь на хозяина, стала поправлять прическу и в то же время говорила о своих планах поступления на службу.

На него почему-то неприятно подействовало, что она так просто и свободно при нем оправляет прическу, как будто благодаря ночевке здесь она уже имеет какое-то близкое отношение к нему и к его комнате.

Опять в голове промелькнула одна из отвратительных мыслей: «Кто она? Может быть, она очень бывалая особа?»

Если бы она была простая, искренняя женщина, без всяких задних мыслей, она бы хоть спросила про письмо, получил он его или нет. А у нее такой вид, что как будто она ничего не знает, или этот вопрос с возвращением обстановки такие пустяки, что все подразумевается само собой и говорить об этом нечего.

И значит, если бы он торжественно объявил ей, что он, как представитель кучки, держит свое знамя высоко и потому возвращает ей обстановку, она приняла бы это как что-то вполне естественное, и он попал бы в глупое положение со своим торжественным тоном.

Она вообще, очевидно, совсем не представляет себе общего положения и того, что слово «собственность» здесь никак не звучит. А тем более собственность эмигранта.

— Ну, вот, будем по-русски пить чай. Где же спиртовка? Я буду за хозяйку.

При слове хозяйка Андрей Андреич постарался улыбнуться ласково и гостеприимно. Но улыбка вышла натянутой и неестественной.

— Спиртовка в буфете, я сейчас подам.

— Сидите, сидите, с этим я справлюсь, — сказала она и, подойдя к буфету, открыла дверцы и достала спиртовку, прежде чем он успел встать.

Ему опять только осталось улыбаться и сказать что-го невнятное о ее способностях как хозяйки.

— Здесь мне, очевидно, придется к этому серьезно привыкать, — ответила она.

Андрей Андреич на это не нашел, что ответить, так как подумал о том, в каком смысле она говорит это?.. И что подразумевается под этим? Где именно здесь?

Вчерашние мечты о том, как они вдвоем будут сидеть уже вместе на диване, для него рассеялись как дым, потому что это могло самым отчетливым образом повести к тому, что между ними незаметно возникнет близость. А она незамужняя, сидит без места и без работы.

— А что у нас к чаю есть? — спросила Вера Сергеевна, улыбнувшись, как будто ей самой было странно, что она говорит: «у нас».

Андрей Андреич при этом даже не улыбнулся, а, как-то заторопившись и засуетившись, встал и неловко сказал, что сейчас принесет. Он вышел в коридор с тем, чтобы идти в лавочку, и почти столкнулся с соседкой, которая делала вид, что делает что-то у вешалок.

«Наверное, подслушивала», — подумал он с неприятным чувством. Оглянувшись в дверях, он увидел, что соседка, задержавшись на повороте коридора, смотрит ему вслед тем противным, двусмысленно-подозрительным взглядом, каким смотрят такого сорта женщины-хозяйки, любопытные до всяких историй, а потом разносящие о них грязные догадки и сообщения на всех перекрестках.

Андрей Андреич пришел домой, постаравшись незаметно проскользнуть через коридор, чтобы не столкнуться с соседкой.

— Уже? — сказала Вера Сергеевна, повернувшись к нему с улыбкой от стола, с которого она сметала щеточкой крошки.

— Да, я скоро.

Подойдя к нему, молодая женщина стала близко около него и начала вместе с ним развертывать покупки. Ее можно было бы тихонько обнять за талию, и она, наверное, не оскорбилась бы, а только с удивленной лаской, как нежданная, своя, близкая, оглянулась бы на него и, покраснев, продолжала бы развертывать, отдаваясь его несмелой ласке.

Но насколько вчера каждое ее движение в его сторону вызывало в нем ощущение необычайного, неожиданного счастья, настолько теперь всякое такое движение пугало его, как повод к ответственности.

Если же все предоставить силе стихийного влечения и судьбе, — будь что будет, — а потом уйти от нее, отдав ей обстановку?

Но это было бы хорошо, если бы он был у нее, а здесь она у него. Что же, ему из собственной комнаты уходить?..

И чем дальше, тем больше он чувствовал себя связанным и неестественным, потому что при каждом ее движении у него мелькала какая-нибудь отвратительная мысль о ней, о ее намерениях, о том, что он, кажется, попал в историю… в особенности, когда он вспомнил, что она вчера что-то говорила про судьбу.

Если бы в нем было меньше хрупкости и идеализма, то он чувствовал бы себя свободнее и не был бы таким подлецом по отношению к ней, каким он внутренно себя чувствовал. Он прямо сказал бы ей: «Вы что, мол, барынька, содержать я вас не могу, будем рассуждать трезво, — ежели я вам нравлюсь, как мужчина, что ж, пожалуйста, обстановку берите себе, но, кроме, я ничего не могу предложить и в мужья не гожусь, потому что привык жить аккуратно, и то едва-едва свожу концы с концами, а вот ежели так каждый день в лавочку будем бегать да сыр с конфетами покупать, то совсем прогорим…»

И, конечно, ученик его так бы и сказал. А он не мог так сказать благодаря своей излишней деликатности, и поэтому он говорил и делал то, чего как раз не хотел делать и говорить. И вследствие этого катастрофически шел к все большей и большей близости.

— Ну, вот, сейчас я приготовлю все, и будем сидеть, говорить и пить чай, сказала Вера Сергеевна.

Она точно молодая новобрачная, приколов на грудь как фартучек, салфетку, резала сыр, стоя перед столом, изящная и красивая, в лаковых туфельках, с шелковыми чулками и в изящном платье, плотно облегавшем ее округлые бока.

Она внесла с собой особенную атмосферу женской чистоты и порядка: стол накрыт был чистой скатертью, везде расстелены были салфеточки, чайник она покрыла вышитым петухом — все вещи Василия Никифоровича, лежавшие обычно без употребления.

— Вы верите в судьбу? — спросила она без улыбки, взглянув на хозяина.

— А что? — спросил Андрей Андреич, покраснев.

— Нет, ничего… Ну, садитесь сюда, на диван, со мной.

Он насильно улыбнулся и сел около нее, но зацепился за ножку стола и так близко сел, что его бок пришелся вплотную к ее боку.

Вера Сергеевна с улыбкой оглянулась на него. А он, покраснев, сделал вид, что ему нужна пепельница, стоявшая на другом конце стола. Он приподнялся за нею и сел дальше, чтобы не прикасаться своим боком к ее боку.

— Боже, как здесь все изменилось, — сказала Вера Сергеевна, — и люди, и все. Кто был богат, тот стал почти нищим.

— О, ужасно! Ведь я прежде жил так, что и на двоих хватило бы, а теперь один вертишься едва-едва…

— И нравы, вероятно, изменились?

— Ужасно, — опять сказал он. — За границей считается чем-то невероятным отобрать, например, у человека дом, вещи, а здесь это освящено законом. Часто бывало так, в особенности первое время, что люди, уехавшие по делам на несколько месяцев и даже недель, возвращались и находили в своей квартире новых обитателей. И ничего не могли сделать. Приходилось искать нового угла и перебираться туда в чем приехали.

Он как-то полубессознательно сказал это затем, чтобы она, когда он ей скажет, что возвращает ей обстановку, не думала, что это такая простая и обыкновенная вещь в стране, где попрано всякое право, а редчайшее, благороднейшее исключение, свойственное только кучке.

— Ну, это уж, наверное, самые отъявленные негодяи, — сказала она.

Эта фраза убила Андрея Андреича.

— Да не негодяи, а таковы здешние законы, не признающие никакой собственности! Вы смотрите на все глазами западного буржуа, а этот взгляд здесь совершенно неприемлем.

— И все-таки негодяи, — повторила опять Вера Сергеевна.

Андрей Андреич утер платком лоб и замолчал. Он понял, что ей трудно будет дать почувствовать, что он делает для нее, возвращая без всяких разговоров обстановку, когда она с наивностью буржуазной куколки не может и не хочет понять, что такие вещи здесь — исключение, что он в конце концов по декрету не обязан ей возвращать. И у него, действительно, начинало подниматься глухое недоброжелательное чувство к ней. И против воли думал о том, что он здесь перенес все тяжести варварского режима, отгрызался раз десять от посягательств на эту обстановку, а они там благодушествовали, отсиживались в перчатках да в шелковых чулочках, а теперь приехали, и у них нет даже простого удивления перед тем, что всё цело, не продано и всё им возвращается, несмотря на то, что, в сущности, она даже не жена Василия Никифоровича, а так — неизвестно что. И нет ни малейшей признательности. С них за одно хранение в течение семи лет… содрали бы столько, что вся обстановка этого не стоит.

А вот она даже не позаботилась отдать ему полтинник за извозчика, который он вчера заплатил за нее. Конечно, полтинник — ерунда. Но когда человек к чужим полтинникам относится небрежно, он и к рублям будет относиться так же, думал учитель, с насильственной улыбкой принимая из рук молодой женщины налитый стакан. И так как она при этом, улыбаясь, смотрела на него, — как бы этой улыбкой подчеркивая странность их встречи, — он поцеловал ее руку.

А она перевела взгляд, несколько времени смотрела перед собой, потом вздохнула, как будто задумавшись о чем-то, и сейчас же опять улыбнулась ему, точно боясь его встревожить минутной задумчивостью.

Он попробовал ответить ей улыбкой, но от рассеянности обжегся горячим чаем и расплескал стакан. От этого он еще больше почувствовал себя в мучительно-глупом положении и замолчал.

— Что вы, милый друг, странный такой сегодня? Совсем другой, чем вчера?

Он покраснел и неловко, торопливо сказал, что ничего особенного, неприятно подействовала встреча с соседкой в коридоре, потому что эти грязные люди готовы самые лучшие отношения истолковать отвратительным образом.

Вера Сергеевна выслушала и сидела некоторое время молча, глядя перед собой. Потом вздохнула и сказала:

— Больше всего я боюсь человеческой грубости и грязи. — Она опять на секунду задумалась и содрогнулась спиной от какой-то неприятной мысли. Потом встряхнулась и проговорила с улыбкой: — Но нужно стоять выше этого… Однако уже одиннадцать часов.

Андрей Андреич промолчал. У него сейчас же мелькнула мысль, что, может быть, она сказала это затем, чтобы услышать от него приблизительно такую фразу:

«Не смотрите на часы, устроимся по-вчерашнему»…

Но он не сказал этой фразы.

А может быть, она сказала это затем, чтобы напомнить ему, что она ждет от него ответа относительно вещей и обстановки, ведь она, вероятно, заметила, что на салфетках — метка Василия Никифоровича.

И зачем он эти салфетки подал!

Чтобы скрыть неловкость, он встал и сделал вид, что ему нужно позвонить по телефону. Выйдя в коридор, он опять увидел соседку, которая возилась над корзиной в дальнем конце коридора. И когда она оглянулась на стук его двери, он почувствовал почти отчаяние от этого, как ему казалось, упорного преследования.

— Просто сил никаких нет! — сказал Андрей Андреич и, сделав вид, что забыл номер телефона, пошел обратно в комнату. Мог ли он два дня назад предполагать, что он будет ежиться под взглядом этой противной мещанки и быть в моральной зависимости и на каком-то подозрении у этих слизняков!.. «Боже мой, ну, чего она сидит!» — подумал он с раздражением и полным упадком духа о молодой женщине. — Нужно было с самого начала, как она пришла, сказать ей самым простым, деловым тоном, без всякого пафоса и без этой — ни к селу ни к городу — интимной близости, сказать, что он возвращает ей имущество, несмотря на декрет, и только просит ее, в виду неожиданности, оставить ему на первое время самое необходимое.

— Да что с вами, милый друг? Какое-нибудь горе? — спросила внимательно и участливо Вера Сергеевна. Она так серьезно, с такой тревогой посмотрела на него, что у него едва не показались слезы от этой неожиданной ласки женщины. Он хотел было выдумать какое-нибудь несчастье, чтобы отвлечь ее подозрение от истинной причины, но сейчас же подумал, что если она начнет его жалеть, и он пойдет навстречу этой жалости и женской ласке, то это будет только лишним шагом к близости.

— Нет, ничего… — ответил он.

Но ответил с таким убитым видом, что она не поверила и, сев около него на диван, стала участливо-тревожно расспрашивать. Это вышло еще хуже, потому что она при этом даже взяла его за руку и нежно-успокоительно поглаживала ее.

Потом вздохнула и несколько секунд молчала.

— Я ехала сюда с отчаянием в душе, — проговорила она медленно, как будто его настроение вернуло ее мысли к своей судьбе. — Все, что произошло у меня с Василием Никифоровичем, вышло так нелепо, что я потерялась…

— Уже двенадцать часов… — сказал Андрей Андреич как-то совершенно неожиданно для самого себя и даже покраснел от мысли, что она его слова могла понять как намек на то, что ей пора уходить.

Вера Сергеевна, замолчав, тоже посмотрела на часы и поднялась.

— Я потому не предлагаю вам остаться, — сказал он поспешно, — что у нас эти люди… соседи, вы не можете себе представить… Лучше пропустить один день.

— Да зачем же, милый друг, у меня есть, где переночевать. А завтра или как-нибудь на днях вы сведете меня в театр? Я давно не была в московских театрах.

— Да, да, конечно… непременно, завтра же! — сказал Андрей Андреич как-то слишком поспешно, чтобы она не подумала, что ему жаль денег на билеты.

Она уже надевала шляпку, а он все еще не выбрал момента сказать ей про обстановку.

— Я пойду провожу вас, — сказал он, — кстати, мне нужно переговорить с вами. Только далеко вас проводить не могу, потому что мне нужно забежать к приятелю совсем в обратную сторону.

Когда они вышли, он проводил ее до ближайшего перекрестка и, собравшись с духом, сказал:

— Приходите завтра между тремя и четырьмя, мне нужно с вами переговорить по одному важному делу.

При прощании она в сумраке слабого фонарного света посмотрела на него долгим, задумчивым взглядом и сказала:

— Прежде я не была суеверной и не верила в судьбу, а теперь… теперь верю…

Она сжала его руку и, быстро повернувшись, пошла по пустынному тротуару ночной улицы.

Он долго видел ее тонкую, элегантную фигуру, потом, вздохнув, пошел к дому, оглянулся у подъезда, не вернулась ли она и быстро скользнул на лестницу.

А когда засыпал, то перед глазами вставала она в своем весеннем костюме, и он с бьющимся сердцем снова и снова вызывал в воображении ее тонкую фигуру в свете фонаря, ее последний взгляд и торопливое пожатие руки…

В три часа она пришла.

Андрей Андреич решил ей коротко сказать только о том, что он возвращает ей обстановку. И при этом дать понять, что ему нужно уходить по делу, чтобы не оставаться с ней долго и не стать опять на линию сближения.

Но ему все-таки хотелось дать почувствовать, что если он возвращает, то это является только результатом его личной порядочности, что законы все на его стороне. И другой бы на его месте ни за что не отдал, и сделать с ним было бы ничего нельзя. Даже опасно поднимать этот вопрос, ввиду того, что это имущество принадлежало эмигранту. А она, вероятно, по своему неведению, думает, что он обязан отдать и потому отдает ей.

Поэтому он все-таки сначала нарисует ей фон, ту ситуацию, при которой он возвращает, а потом корректно и сухо скажет, что она может брать обстановку когда угодно.

Его только возмущало отношение Василия Никифоровича, — главное, тон его письма, в котором он просил об этом, как о какой-то ничтожной приятельской услуге.

Эти господа все-таки великолепно умеют устраиваться: когда было опасно, он улепетнул, а теперь, когда мы тут наладили и своим горбом создали приличную жизнь, он присылает сюда разведенную жену, чтобы спихнуть ее с рук и не давать на содержание.

Что ж, у него правильный расчет, он знает, что отправляет к своему брату интеллигенту, которому будет стыдно и неловко не поддержать человека, а тем более женщину, у которой нет ни близких, ни родных. Это бы я тоже так-то женился, разводился, а потом бы посылал к приятелям, — делайте, мол, что хотите, хоть женитесь, хоть просто так содержите. Дураков много. Конечно, она — несчастная женщина. Что она должна чувствовать, когда очутилась здесь в чужом городе безо всего? И неужели она его любит?

Вера Сергеевная вошла совершенно неожиданно, так как он не слыхал ее звонка.

— Кто же вам открыл? — спросил он удивленно.

— Ваша соседка…

— А… присядьте, пожалуйста, очень рад, очень рад, — говорил Андрей Андреич и сам чувствовал, что совсем неуместно и нелепо это «очень рад» после тех отношений, какие у них были.

Он указал ей кресло у письменного стола, а сам сел по другую сторону, как садится адвокат, когда принимает пришедшего к нему по делу клиента.

И то, что он сидел по одну сторону стола, а она по другую, делало их разговор как бы строго официальным.

Молодая женщина даже удивленно приподняла брови. Он заметил это, покраснел, но пересилил себя и сказал официальным тоном:

— Я прочел письмо Василия Никифоровича…

Андрей Андреич взял в руки карандаш и, подняв кожу на лбу, продолжал:

— Я должен вам сказать, — продолжал он тем же тоном, решив сначала нарисовать фон, — должен вам сказать, что здешнее законодательство таково, что… если становиться на официальную, законную точку зрения, то обстановка… не может быть возвращена…

Молодая женщина подняла на него глаза, и он видел, как вслед за выразившимся на ее лице глубочайшим удивлением, щеки побледнели, точно она увидела перед собой совсем другого человека, чем ожидала.

Но он не смутился, потому что знал, что отдаст обстановку, а если она временно подумает о нем дурно, то тем больше будет приятное разочарование у нее потом.

— Теперь есть декрет, который определенно говорит, что лицо, не предъявившее право на свои вещи в течение шести месяцев со дня обнародования декрета, лишается этого права.

— Зачем вы говорите мне это? — сказала, еще более побледнев, молодая женщина и поднялась со стула.

Теперь было самым подходящим моментом сказать ей, чтобы она не беспокоилась, так как он только рисует фон, на котором им приходится действовать. Но ему хотелось еще упомянуть про Василия Никифоровича, про его бесцеремонное, небрежное письмо. И он стал говорить о том, что у него всегда было подозрительное отношение к этому субъекту.

Вера Сергеевна, уже стоя у стола, лихорадочно, нервно натягивала перчатки, а он, боясь, что она не дослушает, торопясь и чувствуя, что у него выходит совсем не то и он точно летит в пропасть и не может остановиться, стал говорить крикливым голосом:

— Странно рассуждают эти господа, они там отсиделись в самый опасный момент и, наверное, презрительно фыркают на нас, как на перебежчиков… А потом… когда мы… тут с величайшими усилиями создали всё… вы, то есть он, приезжаете сюда на готовое и вам отдавай все. То у него одна была жена, а теперь вы говорите, что вы его… жена… а там приедет еще жена…

Все это вырвалось у него совершенно вопреки сознанию и желанию. Он на секунду спохватился, увидев, что это уже не фон, хотел схватиться за голову, извиняться и умолять простить. Но молодая женщина, с ужасом смотревшая на него, вдруг почти бегом выбежала из комнаты.

У него мелькнуло сознание, что такого позора с ним никогда еще не было и после этого невозможно жить, бросился за ней, чтобы вернуть ее, объяснить… но она уже выскользнула на площадку и бросилась вниз по лестнице.

Тогда он, сам не понимая, как это случилось, — у него только похолодело под сердцем и кровь бросилась в голову, — высунулся на лестницу и крикнул:

— К черту! К дьяволу!.. Мы на вас не работники. Тю!.. А-я-яй!..

Андрей Андреич вбежал в свою комнату, схватил себя за голову обеими руками, весь сморщился, точно от нестерпимой зубной боли, потом, случайно остановившись перед трюмо, несколько времени широко открытыми глазами смотрел на себя в зеркало, все еще держась руками за голову…