Станислав Куняев “БЫВАЛИ ХУЖЕ ВРЕМЕНА...”

Я НЕРЕДКО ВИЖУ этого молодящегося, лощеного чиновника на телеэкране, встречаю его фамилию в газетных репортажах об открытии выставок и фестивалей, а недавно столкнулся с ним в фойе консерватории на концерте, посвященном памяти Георгия Васильевича Свиридова. Наши взгляды на мгновение встретились, но мы тут же сделали вид, что незнакомы друг с другом. Хотя познакомились еще при Советской власти, лет пятнадцать тому назад, на обновлении церкви Пресвятой Богородицы, что уже шесть с лишним веков стоит в селе Городня на высоком берегу Волги.

Мои друзья, художники Алексей Артемьев и Искра Бочкова, которые расписывали церковь, пригласили меня на торжественную церемонию обновления. Конечно, с согласия настоятеля храма отца Алексея Злобина...

— Церковь старинная! В ней еще Дмитрий Донской молебен служил по пути на Куликово поле. Митрополит таллинский на освящение приедет, Володя Солоухин обещал, они друзья с отцом Алексеем. Отец Алексей тебя ждет и стихи твои любит!

— Да у меня как раз в этот день, двадцать седьмого ноября, день рождения.

— Ну и что? Там отпразднуем! — простодушно обрадовался Алексей Артемьев. — Даже хорошо — в день обновления храма!

Алеша с Искрой уехали в Городню днем раньше, а мы с художником Сергеем Харламовым отправились в Тверскую землю на моей машине утром двадцать седьмого ноября.

В Городне все началось по-церковному торжественно и по-домашнему тепло: и светлый обряд обновления в нарядном храме, и встреча со знакомыми и незнакомыми русскими людьми — священниками, художниками, семинаристами, местными прихожанами, и необычное для меня застолье в просторной горнице отца Алексея. Вдоль стен горницы стояли ряды столов, художники с писателями устроились поближе к дверям, чтобы легче было выйти, перекурить, а напротив по диагонали, в красном углу под иконами разместились вокруг митрополита таллинского Алексия епископы и священники из соседних епархий и храмов. Однако рядом с митрополитом занял место молодой человек в модных очках с тонкой оправой, в дорогом костюме, с внешностью и манерами комсомольского работника брежневской эпохи. В соседней же комнате устроились человек двадцать то ли иподьяконов, то ли семинаристов — помню только, что они были из Троице-Сергиевой Лавры. Вели они себя в меру шумно и весело, в то время как в нашей горнице царили чинное спокойствие и иерархический порядок. Но вскоре после первых возлияний за отца Алексея, за матушку Любу, за реставраторов-художников, за местное начальство и в наших стенах то тут, то там стали возникать очаги непринужденного общения, постепенно размывшие атмосферу первоначального благочестия.

Вот тут-то я и решил, как мне помнится по просьбе Искры и Леши, прочитать одно стихотворение, приличествующее празднику, встал, естественно, со стопкой в руке, и обратился к иерархам, сидевшим в сверкающих золотом облачениях в красном углу:

— Мне было необычно легко и радостно на сегодняшней службе, — сказал я. — Дай Бог здоровья всем, кто замыслил и завершил это святое дело. Я вот вспоминаю мою Калугу. В ней до революции было сорок церквей. Писатель Сергеев-Ценский в романе "Севастопольская страда" описывал, как в Севастополе праздновали во время его обороны в 1855 году какую-то небольшую победу и заметил, что по этому поводу "колокольный звон стоял, как в Калуге, на Пасху". А сейчас, что в моем родном городе? Всего лишь две действующие церкви, остальные либо снесены, либо превращены в склады, в кинотеатры, в спортзалы. Приезжаю на родину, брожу по улицам, смотрю на каменные скелеты, на обесчещенные без крестов купола — и горько до слез... Слава Богу, что на вашей Тверской земле дела обстоят лучше. А стихотворение о моих калужских храмах я написал давно, почти двадцать лет тому назад, в одна тысяча девятьсот шестьдесят пятом году:

Церковь около обкома

приютилась незаконно

словно каменный скелет,

кладка выложена крепко

ладною рукою предка —

простоит немало лет.

Переделали под клуб —

ничего не получилось,

то ли там не веселилось,

то ли был завклубом глуп.

Перестроили под склад —

кто-то вдруг проворовался,

на процессе объяснялся:

"Дети. Трудности. Оклад..."

Выход вроде бы нашли —

сделали спортзал, но было

в зале холодно и сыро,

результаты не росли.

Плюнули и с этих пор

камни выстроились в позу —

атеистам не на пользу,

верующим не в укор.

Только древняя старуха,

глядя на гробницу духа,

шепчет чьи-то имена,

помнит, как сияло злато,

как с причастья шла когда-то

красной девицей она...

ТИШИНА ВО ВРЕМЯ моего чтения стояла полная, я чувствую, как меня слушают, некоторые строки произносил чуть ли не полушепотом, еще внимательнее заставляя гостей вслушиваться в каждое слово. Закончив чтение, я выпил и хотел было сесть, но увидел, как митрополит Алексий поднял бокал с шампанским и пригласил меня жестом подойти к нему. Кто-то из сидевших рядом тут же снова наполнил мою стопку, я пересек горницу и почтительно склонил голову перед митрополитом, который поздравил меня со стихами, сказал какие-то одобрительные слова и даже пригубил, чокнувшись со мной, глоток шампанского.

Но когда я воротился на свое место, то неожиданно для всех сосед митрополита, молодой человек в очках с золотой оправой, с искусно подвитыми в парикмахерской кудрями, встал во весь рост под иконами:

— Я вот послушал стихи поэта и не согласен с ним. Партия и правительство везде заботятся об интересах верующих, все храмы, если даже они и не действуют, охраняются государством. Во всех областях есть люди ответственные за соблюдение норм религиозной жизни... Так что наш поэт плохо знает то, о чем пишет, либо клевещет на советскую действительность...

Кровь бросилась мне в лицо. Я приподнялся было, чтобы ответить прилизанному демагогу, но почувствовал на своих плечах ладони матушки Любы, шептавшей мне на ухо:

— Станислав Юрьевич, дорогой, промолчите, мы так зависим от этого человека. Он у нас в области большой начальник, не отвечайте ему, Бог терпел и нам велел...

А тут еще подоспел отец Алексей:

— Станислав, митрополит спрашивает: напечатаны ли где-нибудь эти стихи? Если напечатаны — подари ему книжку!

Ну как мне было не внять их душевным увещеваниям! Я сел, молча налил себе очередную стопку, с молчаливым презрением прослушал речь своего коллеги — поэта Алексея Маркова, который ни с того ни с сего, видимо, перепугавшись, решил обнародовать свою лояльность властям и заявил, что он не разделяет моих взглядов и что он вообще из "другой команды"...

Словом, покойный Алеша опростоволосился, но это уже не особенно расстроило меня. У выхода в горницу стоял оживленный шум. Я поднял глаза и увидел нескольких молодых бородатых иподьяконов-семинаристов, которые всяческими одобрительными знаками приглашали меня войти в коридор. Я вышел, и они чуть ли не на руках затащили меня в свою компанию, заседавшую в соседней по коридору комнате:

— Станислав Юрьевич, читайте нам стихи!

После каждого стихотворения подвыпившие молодцы в двадцать луженых глоток пели мне "Многая лета", да так, что крыша у дома чуть ли не приподымалась, а в главной горнице вздрагивали иконы, висевшие в Красном углу над головой партийно-советского функционера из города Калинина. Словом, компенсацию за свое унижение я получил многократную: и с семинаристами многажды чокнулся и, когда в доме появился однокашник отца Алексея по учебе уже весьма известный в те годы Александр Мень, я и с ним познакомился и даже по самонадеянности своей ввязался с прославленным проповедником в какие-то богословские споры...

Однако часам к трем ночи гости начали расходиться, хозяева валились с ног от усталости, и до меня дошло, что надо уезжать в Москву. Адреналина в крови было хоть отбавляй, на меня всегда во время предельного возбуждения алкоголь почти не действует, и я, как ни уговаривала нас чета Злобиных переночевать, решил вместе с друзьями-художниками возвращаться в Москву. Мы сели в машину, и она ринулась в сырую ночь, разрезая фарами тьму и освещая дорогу, усыпанную желтыми листьями, плавающими в мокроснежной слякоти...

Я вроде бы достаточно быстро отрезвел, и все было бы хорошо, если бы километров через семьдесят на полдороге к Москве на каком-то шоссейном перекрестке не совершил мелкого нарушения. Сотрудник с жезлом возник передо мною как из-под земли. К своему ужасу, я почувствовал, что у меня почти нет сил, чтобы выйти из машины. Бдительный сержант заподозрил неладное, открыл дверцу машины, помог мне вылезти, и мы побрели через дорогу к его скворечнику, куда надо было подыматься по многоступенчатой металлической лестнице. В скворечнике было светло и даже уютно. За стеклами шумели листья, сыпался мокрый снег, а сержант и его напарник стали определять степень моего опьянения. Когда я дунул в ихнюю трубку, то с ужасом увидел, что в прозрачном сосуде, куда вошло мое отравленное дыхание, образовались завитки черного дыма, которые, как я читал, должны были быть всего лишь навсего светло-зелеными.

Гаишники покачали головами и, заглядывая в мои права и техпаспорт, начали составлять протокол. Они не торопились, до утра было еще далеко, на шоссе в такую непогодь не было никакого движения, и ребята откровенно скучали. Я попытался воспользоваться этим обстоятельством.

— А рассказать вам, как все произошло? — в отчаяньи начал я свою исповедь, понимая, что никуда отсюда уже не уеду и что придется мне и моим друзьям коротать в машине до утра, а потом кое-как добираться до Москвы, и что водительских прав я лишусь — и надолго. Отчаянье придало мне вдохновения и я весьма живописно, кое-что приукрашивая, рассказал им, как был на обновлении церкви, как прочитал стихотворение, за что был привечен митрополитом, с которым не посмел не выпить, как был оскорблен советским чиновником, как в мою честь несколько раз хор иподьяконов исполнял "Многая лета"...

— Ну как после всего, что произошло, ребята, я мог остаться трезвым как стеклышко? — картинно разводя руками, оправдывался я.

— А какое стихотворение ты прочитал? — спросил меня сержант. Градус вдохновения в моей душе моментально поднялся и я продекламировал в милицейском скворешнике "Церковь около обкома" с таким чувством, которого не испытывал никогда.

Ребята переглянулись и задали мне тот же вопрос, что и митрополит: "А оно напечатано?" И тут словно молния меня осенило — вот он, шанс на спасение!

— Ну, конечно же, напечатано! Книжка у меня в бардачке! Сейчас принесу!

На совершенно трезвых ногах я скатился по мокрой железной лесенке, подбежал к машине, вытащил из бардачка тощенькую книжицу и как на крыльях взлетел в скворешник.

— Глядите! Напечатано! Только одно слово цензура заставила переделать — "Церковь возле гастронома!"

— Ну дари, подписывай!

Сержант протянул мне шариковую ручку, а пока я писал что-то размашистое и сентиментальное, он на моих глазах демонстративно разорвал уже составленный протокол и протянул мне права и техпаспорт.

— Держи, поэт! Езжай осторожно, дорога скользкая! Впереди еще один наш пост. Мы туда позвоним, чтобы тебя не задерживали, не беспокойся. А когда переедешь в Московскую область — то молись, чтобы пронесло. На московской земле нашей власти нету.

До Москвы мы доехали благополучно.

ЛЕТ ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ после этой ночи я, уже главный редактор "Нашего современника", вместе с Распутиным и Крупиным удостоился приема у Святейшего патриарха Всея Руси Алексия II, бывшего митрополита таллинского. Мы готовили пасхальный номер журнала, который собирались открыть словом Патриарха к верующим читателям нашим.

После душевной и довольно длительной беседы мы стали прощаться с Патриархом, и я осторожно напомнил ему:

— А мы, Ваше Святейшество, встречались в прежние времена в день обновления храма в Городне.

Алексий II внимательно посмотрел на меня и спокойно произнес: "Да, я помню..."

Что же касается лощеного чиновника, о котором одна из центральных газет в 1991 году писала, что он нечист на руку и замешан в грязных делах, связанных с хищением икон в Тверской губернии, то он, естественно, превратился из напыщенного партийного идеолога в ярого демократа, был замечен Ельциным, который сделал его начальником Останкинского телецентра и сыграл весьма подлую роль в проведении кровавой октябрьской провокации 1993 года. Честный английский журналист, заведующий корпунктом английской газеты "Гардиан" в Москве, Джонатан Стил так писал о нем в своей газете 13 ноября 1993 года: "Председатель телецентра Вячеслав Брагин, выдвиженец Ельцина, приказал прекратить передачу новостей из "Останкино". Они возобновились позже вечером, но из другого телецентра. Этот перерыв в передачах имел целью раздувание несуществующей опасности атаки "Останкино" в глазах россиян, которые следили дома за развитием событий. А последовавшие за этим репортажи контролируемого правительством радио и телевидения давали извращенную картину того, что происходило, словно бы сражение за "Останкино" с непредсказуемым результатом длилось многие часы..."

В роковые дни 3-4 октября 1993 года все главные действующие лица того далекого и светлого праздничного вечера в Городне были словно бы некой сверхчеловеческой волей задвинуты в эпицентр исторической катастрофы, и каждый из них занимался своим делом.

Вячеслав Брагин осуществил сценарий останкинского кровавого спектакля.

Я, приехавший на телецентр, чтобы выступить в "Русском доме" в день рождения Сергея Есенина, когда началась стрельба, укрылся за каменным бордюром и с ужасом глядел, как вокруг мечутся и падают люди, как звенят и поскакивают на бетонных плитах автоматные гильзы, летящие со второго этажа.

Отец Алексий Злобин, депутат Верховного Совета России, на другой день, как и положено русскому православному священнику, причащал, крестил и исповедовал мужественных смертников "Белого дома" в коридорах, наполненных дымом и кровавым смрадом.

Патриарх в эти роковые сутки молился за Россию, раздумывал о том, кому объявить анафему, кто первый пролил русскую кровь на камни Москвы.

* * *

Мне остается лишь добавить, что Брагин ныне является заместителем министра культуры Российской Федерации.

Министры приходят и уходят, а такие, как он, остаются несменяемыми регентами всех режимов.

Бывали хуже времена, но не было подлей...

Полностью воспоминания С.КУНЯЕВА публикуются в “Нашем современнике”

Практичные защитные уголки 6 из картона