"Ведьмы цвета мака" - читать интересную книгу автора (Двигубская Екатерина)

Глава 26

Вадик стоял в большом зеркальном холле Сбербанка, посреди которого бил фонтан. Всё вокруг дышало чистотой и молилось деньгам. Было тихо, но в этой хорошо продуманной тишине чувствовалось неспешное служение доллару. Монахи в аккуратных костюмах в серую полоску вежливо и благоразумно служили ему, кадя сигаретами в строго отведённых местах, читая молитвы с подмигивающих экранов компьютеров. Мимо Вадика прошла уборщица, таща за собой тележку с химикатами — даже она выглядела опрятно, вся пропитанная святым духом стяжательства. Молодой человек посмотрел на себя в зеркало, и ему впервые за долгие месяцы понравилось собственное отражение. Вадик прикоснулся к стеклу и вдруг потонул в его холодной, блестящей глади.

Он оказался в лесу среди дубов-исполинов, которые своими бычьими глазами смотрели на него и кивали. Поток воздуха окутал его и понёс, превратившись в серебристую пыль, спустил Вадика на землю. Трава под ногами звенела, а высокие с белыми головами горы вторили ей басистым смехом. Сквозь туман проступила взволнованность озера, похожего на огромный, одуревший от собственной алости мак. На поверхности озера качалась звезда, от которой к земле бежали красные вены. Вадик стоял в брызгах цвета.

— Вадик, ты чего? — донёсся до него голос уборщицы.

— Душа гремит, — сказал молодой человек, потом огляделся вокруг — с другого конца зала к нему направлялся толстый парень — его сменщик.

— Привет, лимита! — громко сказал тот и беззлобно расхохотался. — Как себя чувствует Наташа?

— Ничего, — Вадик расторопно улыбнулся. Он попал на работу благодаря начальнику охраны банка, который доводился двоюродным братом его матери, а этот толстун, рассекающий пространство своими ногами-башнями, был его сын, значит, троюродный брат Вадика. Толстяк протянул налитое яблоко, смахивающее здоровым румянцем на его упругие щёки.

— Это для неё из Алма-Аты. Апорт. Очень вкусное! — он опять хохотнул своим внушительным смехом.

— Не надо, человек-гора, у неё на них аллергия!

— Ну, ладно! — не особо расстроившись отказом, сказал он и откусил кусок с половину яблока. Уборщица увезла свою телегу, и молодые люди остались одни, толстяк, послюнявив палец, стал чистить пятно на груди.

— Не люблю непорядок.

Вадик улыбнулся и вдруг спросил:

— Чего ты больше всего хочешь в жизни?

— В смысле?

— Ну, твоя мечта.

— А-а-а, ну арфу.

— Зачем?

— Дурак ты, это моя мечта! А мечта не бывает зачем, она миф, придуманный сердцем. Обалдел я от повседневности, от загаженных сортиров, от вонючих бомжей, которые смотрят на тебя и ждут, что ты их позовёшь с собой в сытую жизнь. У моего друга недавно был концерт в католической церкви. Женщины сидели надушенные, собранные, стремящиеся вон от своих похотливых мужей и засранных деток. Мужики не обгладывали ноги соседок. После представления мне разрешили сыграть на арфе. Ощущение было незабываемое. Звуки вырывались из моих рук и неслись к сводам, а потом рушились, сметая всё пыльное, пошлое, смердящее. Мне даже не было голодно, а это со мной случается нечасто. Впервые в жизни мне захотелось вылезти из своего толстого, пердящего тела. Разве такое можно забыть?

— А почему именно арфа?

— Она красивая, большая и похожа на женщину, которая льнёт к твоей промежности.

— Ух ты, а ещё чего ты хочешь?

— Бешбармак, — он тихо рассмеялся.

— Что это?

— Куски варёной баранины и домашняя лапша. Так вкусно, что можно язык проглотить. В конечном счёте, человек — обивка для потрохов, которые всё время требуют к себе острейшего внимания. А ещё я хочу кружку холодного пива, чтобы сидеть и рыгать, смущая тех самых надушенных дам, чтобы неповадно было бросать своих волосатых принцев.

— Странный набор желаний!

— А ты чего хочешь?

— Денег, славы и чтобы, когда я возвращался домой, меня встречало улыбающееся лицо.

— Наташи?

— Ну, хотя бы.

Через час Вадик сидел в электричке и размышлял о своей жизни. В вагоне дремала коричневая старуха, на её косном и в то же время суетливом лице застыло выражение, что надо куда-то спешить и что-то успеть сделать. Вадик усмехнулся и отвернулся к окну. Там светило широкое солнце, оно ни к чему не стремилось, просто наслаждалось каждым мгновением своего бытия, давно потеряв счёт промелькнувших секунд. Оно смотрело на Вадика, как смотрят старики, прожившие щедрую жизнь. Вадик поёжился и представил, как Наташа напоит его чаем, как будет ласково мять суставы пальцев, и от этого стало невыносимо уютно.

В это время Марина подходила к многоэтажному зданию налоговой полиции, при взгляде на которое у человека создавалось впечатление, что архитектор, проектируя и строя его, делал это с закрытыми глазами, такое оно было невзрачное и безалаберное. Женщина привычно поднялась на четвёртый этаж, постучала. За дверью играла музыка из фильма Феллини «Восемь с половиной». Никто не ответил. Марина осторожно вошла. Иван Сергеевич Диденко кружил по своему кабинету в обнимку с непонятным железным предметом. Марина, попытавшись сдержать уголки губ, всё же не справилась и расхохоталась.

Взгляд старшего налогового инспектора упал на стеклянную дверцу шкафа, его лицо сильно побледнело. Иван Сергеевич положил железный предмет в угол и, не оборачиваясь на женщину, сел за стол. По комнате разлилась та чарующая атмосфера напряжённости, что бывает, когда вламываешься в квартиру лучшей подруги, которая в это время ебёт твоего мужа. Марина осторожно присела на краешек стула, в углу лежала электропила и ревновала к посетительнице, она бы с удовольствием раскромсала Марину на сотни кусков и съездила ей по черепу.

— Зачем она вам? — ужаснувшись, спросила Марина.

— Для дачи.

— Любите Феллини.

— А кого ещё любить?

Человек в сером костюме, с серой кожей и с серым выражением лица уткнулся в бумаги. Марина пристально смотрела на него.

— Садитесь, — сказал инспектор.

— Я уже сижу.

— Как дела? — не отрываясь от бумаг, спросил он.

— Пасквиль пишете?

— Что, простите?

— Пасквиль сочиняете?

— Нет, отчёт сдаю. — Наконец Иван Сергеевич поднял голову, и их глаза встретились, его зрачки расширились, затопив весь глаз чернотой, потом сузились, так что их перестало быть видно, и от этого у глаз появилось слепое, беспомощное выражение. Инспектор прилип взглядом к её рту, Марине стало неловко, и она сбивчиво начала говорить, чувствуя, как он пристально следит за движением её губ.

— Почему же вы не хотите помочь мне?

— Вы не умеете давать взятки.

— А может быть, вам просто нравится меня мучить?

— Красивых женщин всегда приятно мучить. Вы ничего не заметили?

— Нет.

— Я сбрил усы.

— Вам так лучше.

Марина протянула пухлый конверт. Иван скосил глаза в угол, где стояла электрическая пила, внимательно посмотрел на неё и сказал осевшим голосом:

— Переспите со мной.

— Вот так поворот!

— Какая вам разница!

— Вы что?!

— Пожалуйста.

— Это смешно! — Марина брезгливо бросила на стол конверт с деньгами.

— Нет, денег мне не надо. — Его глаза словно разбежались по разным концам комнаты. Марина никогда не видела, чтобы зрачки могли так далеко раскатываться от своего естественного положения. Он весь сжался, зрачки стукнулись друг об друга, звякнув злобой.

— Вы не закроете моё дело?

— Нет. Скажите, зачем вы надели этот красный шарф?

— Чтобы лучше себя чувствовать!

— Понятно, — с тоской сказал он. — Заберите сейчас же деньги, иначе я вас привлеку за дачу взятки должностному лицу.

— Сколько ещё я буду тратить время, приходя сюда?!

— Сколько нужно!

— Слушайте, если я вам нравлюсь, нанесите мне визит в ателье. Будем пить чай или шампанское.

— Ничего вы мне не нравитесь! И пошло пить шампанское. Вы нарушили закон, и я в этом разбираюсь.

— А клубника? Я устала.

— Ничего.

Марина вышла из кабинета и сорвала с шеи шарф, она задыхалась, ей хотелось удавить сукина сына и в то же время ей было жалко его. Она повесила на ручку двери свой любимый шарф и со все силы долбанула по стене.

Из окна четвёртого этажа старший налоговый инспектор Иван Сергеевич Диденко с грусть смотрел на удаляющуюся Марину. Потом подошёл к электропиле и дёрнул за шнур. Инструмент рыкнул, рванулся, немного потрясся, но в конце концов поник в руках мужчины.

— Королева, лишившаяся трона! — прошептал он и положил пилу на место.

Инга, в доме которой жили Наташа и Вадик, сидела у окна и смотрела в сад, у неё было обрюзгшее страстями лицо, полуслепые глаза медленно щурились на солнце. Наташа тихо, чтобы та не услышала, вошла в комнату.

— Что крадёшься, таща за собой свои грехи? Набедовала? Теперь не знаешь, что делать? Не плюй в колодец, из которого придётся напиться!

Лицо Инги было румяное утренним солнцем, а фигура большая, одетая в чёрное, печальное платье с всплеском сиреневого цвета на плечах, покрытых шалью. Инга, всё так же смотря в распахнутое окно, вдруг начала клацать зубами, и в этом дробном звуке слышалось что-то недоброе.

— Тебе нужно признаться во всём Наташе, — она замялась на секунду, — то есть Марине. Демоны умершей матери обступили её и не дают вздохнуть, пока она не расплатится за каждый её поступок. Это страшно, очень страшно, моя девочка. Ты даже не можешь представить в своей юности, как это ужасно! Но она победит, она скоро, очень скоро восстанет, её жизнь свершит все её мечты. Если ты не пойдёшь к ней и не покаешься, твой ребёнок вздохнёт три раза, а четвёртый вздох его убьёт. — Голова Инги поникла, и она впала в полузабытьё.

Наташа вышла в сад и посмотрела на окно — там никого не было. Девушка отошла чуть подальше и увидела тётку, она отодвинулась в глубь комнаты, на её шаль стекали сонные слюни. Наташа поморщилась. Во сне Инга тяжело вздыхала.

Девушка вздрогнула, что-то холодное дотронулось до её руки. Она обернулась — перед ней стоял Вадик, держа в руке белые астры.

— Как ты себя чувствуешь, моя любимая?

— Хорошо. Это мне?

— Конечно. Я оставлю их на столе. Пойдём прогуляемся? — предложил Вадик и бережно положил цветы на деревянный стол, на котором стояли немытые чашки с коричневым налётом.

— Они завянут.

— Ладно, тогда напои меня чаем.

— Сам сделай.

— Ты что?

— Ничего. — Наташа отвернулась.

— Тебе здесь плохо?

— Нет, — раздражённо сказала она.

— Но ты же сама решила сюда переехать, чтобы отдохнуть.

— Я устала.

— Ляг, поспи.

— Не могу, меня всё время донимает Инга.

— Как она может донимать? Она совсем слабая. — И Вадик вложил в её руку свою, чтобы она начала массировать пальцы. Наташа отодвинулась.

— Знаю, что ты сейчас скажешь, что три месяца назад у неё был инсульт. А она не говорит, а вещает, а это значительно хуже.

— Скажи, пожалуйста, а что было в той сумке, которую я привёз из дома? — Он погладил её по затылку, который ему всегда нравился — он был круглый, женственный и разумный.

— Деньги, — Наташа мотнула головой.

— Доллары? — весело спросил Вадик.

— Да, доллары!

От этого слова Наташа почувствовала, как к голове приливает кровь. Она побежала, шурша листвой, пахнущей гнилой, мокрой землёй. Вадик ничего не понимал, только ощущал, как профильтрованный сумерками свет вдруг начал мутить его сознание, как всё потеряло смысл и опустело, как внутрь его проник холод и сковал каждый член, каждую частицу его тела.

— Да что с тобой? — гнался за Наташей раздосадованный голос Вадика.

— Ничего.

Обессиленная Наташа повалилась под яблоней. Зелёное яблоко налилось соком, тягучий аромат начал капать с ветки, соблазняя съесть плод немытым. Едва надкусив яблоко, она почувствовала, как что-то шевелится на языке. Наташа боялась двинуться, потом высунула язык и дотронулась до него. Она почувствовала сладкую массу разжёванного яблока, и вдруг кто-то ужалил её в язык, боль сползла в сердце. Наташа метнулась в сторону и плюнула.

На жёлтом, обглоданном морозной ночью листе корчился белый червяк.

— Опять черви! — Наташа начала в бешенстве кататься по земле. Подбежавший Вадик попытался остановить её, но она, брыкаясь и пыхтя, отпихнула его. Молодой человек судорожно, с отчаянием, как будто это последний шанс ухватиться за спасительную верёвку и вылезти из моря бед, обнял её за плечи и прижал к себе. Он услышал, как бьётся её сердце, а под ним ещё одно — поменьше, и как оно сокращается страхами матери, как оно впитывает из её крови жизнь, свет, гнилое яблоко и ужас. Это поразило его, по лицу Вадика пробежала дрожь, он сжал Наташу, и впервые до его сознания дошло, что он в безвыходной, конечной ситуации, что наконец-то он умер и через несколько месяцев возродится в своём ребёнке и что теперь он на всю жизнь обязан этой женщине, что на всю жизнь через неё будет проходить его кровь и что даже на смертном суде они будут связаны пуповиной их ребёнка.

Марина шла вдоль дороги и думала, что же ей предпринять. Мимо, резво плескаясь и топоча в лужах, проехал «Мерседес», вследствие чего её костюм стал похож на полотна художника Точка, упрямого последователя пуантилизма, который с щедростью разбрызгивал краски по загрунтованному холсту. К тому же грязная вода, пробравшаяся в туфлю, хлюпала и хрюкала, разъедая светлые колготки отвратительными серыми потёками. Женщина скинула башмак и замахнулась им, но кинуть всё же не решилась. Она начала махать руками и браниться, так что грубые слова выскакивали изо рта крикливыми сгустками, а всё тело, казалось, раздёргалось злобой на отдельные части. «Мерседес» резко затормозил и стал сдавать назад, Марина тоже начала сдавать назад, испугавшись, что переусердствовала в проявлении гнева. Из машины вышел мужчина лет сорока пяти — подтянутый, загорелый, в белоснежном костюме и лайковых перчатках.

— Ба, Иосиф Борисович!

— Марина, что же ты не жалеешь себя. Так можно атипичную пневмонию подхватить!

И они бросились друг к другу на шею, в этом взаимном жесте было столько театрального, что Марина отпрянула, подумав про себя, что жизнь намного театральнее, чем театр жизнен. Она не любила современный театр, ей всегда казалось, что из него убрали реальность, доверху наполнив ватой и уложив в неё истуканов, у которых нет ни человеческих чувств, ни страстей, ни недостатков. Они стерильны, ненавязчивы и немного болезненны, как может быть болезненна пластмасса. А она, Марина Добродушева, настоящий молодец, потому как кипят в её сердце возрожденческие страсти, а вся жизнь подчинена планам, которым позавидовал бы Наполеон.

— Как я рада вас видеть!

— Не ври. — Иосиф Борисович наклонился и поцеловал ей руку, она почувствовала, как его усы щекочут кожу.

— Ой, не вру.

— Поедем обедать.

— Только надо по дороге заехать ко мне. Сами понимаете — не мешало бы переодеться.

— Конечно, мне очень хочется оказаться наедине с такой привлекательной женщиной. Но я спешу, поэтому предлагаю отправиться в «Вернисаж». Там большой выбор платьев.

— Это будет дольше.

— Поехали. Для женщины ты слишком несговорчива!

— А я лучшая из лучших!

— Вот поэтому ты мне и нравишься!

В светлом, пахнущем заграницей здании они зашли в бутик «Prada». К лицам продавщиц были приколоты улыбки, а волосы так туго стянулись в высокие хвосты, что едва ли в их головах могла возникнуть хоть одна мысль, лишённая наклейки «Prada».

— Господи, как всё дорого!

— Марина, хватит меня позорить. Выбирай.

— Не буду. У меня платья лучше и дешевле.

— Ты мне об этом потом расскажешь. Выбирай сейчас же, я есть хочу!

Марина надела бело платье, которое представило на всеобщее обозрение её худые плечи с острыми ключицами. Иосиф Борисович слегка поморщился, вид у Марины был не самый убедительный. В своей красоте она была похожа на журнальную картинку, на глянце выглядит экстравагантно, а в жизни комично и угловато.

— Тебе так не холодно?

— Но мы же не на метро поедем? Но право же — лучше деньгами!

— У тебя денег нет?

— Деньги такая субстанция, что их всегда нет, по крайней мере, у меня.

Иосиф Борисович многозначительно усмехнулся и подал Марине руку. Они ехали в роскошной машине, пили ледяное шампанское и ели клубнику. Белым, безукоризненно чистым сиденьям не хватало двух-трёх пятен, чтобы диваны приобрели историческую значимость, что, мол, здесь сидел величайший дизайнер всех времён и народов — Марина Львовна Добродушева и ела клубнику взахлёб с вдовой Клико.

— Банально, а приятно, — сказала Марина.

— Что?

— Когда в плохих фильмах показывают сладкую жизнь, то это всегда машина с мини-баром, шампанским и клубникой. Иосиф Борисович, мне нужна ваша помощь.

— Каждый раз, когда я тебя встречаю, тебе что-нибудь от меня нужно.

— Я всю жизнь приучала себя к взаимовыгодному использованию. Вы меня, я вас.

— Интересно, как я тебя?

— Я могу сшить потрясающий костюм.

— Тебе ещё нужны сто тысяч?

— Нет.

— Теперь больше?

— У меня они были, их украли.

— Поистине неожиданная женщина! Кто?

— Неважно. На меня донесли в налоговую полицию. Вы же меня знаете — я сама бардачница, и бухгалтер у меня пьющий, начнут по-серьёзному ковыряться — мало не покажется. У вас есть кто-нибудь в налоговой полиции?

— Какого района?

— Киевского?

— Нет, но в городском есть.

— Помогите, пока не поздно. Сейчас я только на свидания хожу, инспектор решил в меня влюбиться, поэтому взяток не берёт, делу хода не даёт, но и не отпускает.

— Как фамилия?

— Диденко.

— Постараюсь.

— Какой вы душечка!

— Ты какую кухню любишь?

— Хочу чего-нибудь жирного и вкусного и чтоб много.

— Как ты не поправляешься?

— Нервная.

Когда они подъехали к ресторану «Варио», неожиданно пошёл сильный ливень. Густые, бурые капли замирали в воздухе, а потом, сорвавшись вниз, с отчаянием падали в сливные ямы. Из дверей ресторана вышел толстый человек. Он говорил по телефону и курил сигару, около него семенила маленькая девушка, которая несла над ним зонт. Господин, раскачивая своё жирное тело, подошёл к машине, стал разворачиваться, девушка услужливо открыла дверь, он продолжал говорить по телефону, а она мокнуть под дождём. Марина перевела взгляд — около входа стояло пять джипов с мигалками, в которых сидели вальяжные люди в военной форме, в руках они держали автоматы и горящие сигареты.

— Наверное, Арчил здесь, — сказал Иосиф Борисович.

— Кто такой Арчил?

— Видный деятель российского бизнеса.

— Это его так охраняют?

Войдя внутрь, они отразились в семи зеркалах, сплошь утыканных лампами. Боковая дверь с золоченными ручками отворилась, и оттуда выпорхнуло пять девиц, они облепили зеркала и забились в них своими лёгкими платьями. Марина повела плечами:

— Поедем отсюда.

— Почему?

— Есть не хочется.

Но Иосиф Борисович уже обнимался с Арчилом, который был среднего роста, с нависшими бровями и грузным носом. Марину никто не представил, её посадили между двух громил с переломанными ушами и неповоротливыми шеями, их массивные руки ловко выковыривали улиток, Марина замерла, боясь, что и её подцепят на булавку и вытащат из ракушки.

Пять девиц расселись по своим местам, Марине показалось, что у каждой в глазу блестит по долларовому значку. Они не обращали на неё ни малейшего внимания, сидели чинно и ели ежевику. Иосиф Борисович тихо разговаривал с Арчилом, два гиганта поддерживали светскую беседу рассказами о своих победах над французскими полицейскими, поражая присутствующих дам разнообразием и изысканностью языка.

Марина ела рыбу с певучим названием и дивилась своей тишине, даже соль она не решилась спросить.

По кактусу бежала мошка, она взбиралась вверх по его колючему стволу. Светлана вспоминала, как она выскользнула из дома — метрах в ста от неё шла Марина. Эта её подпрыгивающая походка, весёлая чёлка из-под берета злили девушку, злили до тёмных кругов перед глазами. Ведь что же получается, что она училась четыре года, окончила институт с красным дипломом только затем, чтобы стать тенью, мучимой ненавистью к этой проклятой женщине. А Марина радуется холоду, замирающему в воздухе снегу, идущим навстречу людям. И ведь не берёт её никакая зараза! Всё равно, сука, вихляет бёдрами и в глазах ни намёка на сожаление, что родилась! В тот вечер, когда она кралась за ней, ей нравилось мучить себя, бередить многолетнюю рану, ведь хуже не будет, а это уже надежда, самая большая надежда, которую может испытывать человек, надежда отчаявшегося человека. Светлана обогнала Марину, вбежала в подъезд, быстро поднялась в свою убогую, пахнущую кошкой квартиру, схватила куклу и начала драть ей волосы, срывать одежды и топтать, топтать лицо до тех пор, пока пластмассовый череп не треснул, потом, обессиленная, повалилась на пол. Она плакала, а перед глазами лежало детское пальтишко, которое ей когда-то подарил папа, оно село и было почти впору кукле.

Света взяла куклу и отнесла к дверям Марины, но, передумав, выкинула чудище с расколотой головой в мусоропровод.

От перепадов электрического тока лампа чуть подрагивала. В доме Инги раковины были сделаны на английский манер, когда нет смесителя, а из каждого крана течёт холодная и горячая вода в отдельности, и чтобы получить тёплую, надо наполнить умывальник. Вадик набрал воды, помусолил кисточку об кусок пахнущего ландышами мыла и задумчиво намазал им лицо, опасной бритвой принялся соскабливать вместе с пеной двухдневную щетину, его движения были плавные, словно преисполненные какой-то таинственной значимости. Вдруг ночную медлительность прорезал крик. Он вспорол чёрное брюхо своей надрывностью, сулящей беду. Вадик опустил бритву в воду, в мутной слизи которой начали кружиться волоски. Сердце бежало скачками. Он быстро вошёл в комнату. Около раскрытого окна стояла Наташа, смотрела на луну и выла.

— Что с тобой? — спросил Вадик.

Девушка резко обернулась — перед ней незнакомый человек с белой плесенью на щеках и с чем-то блестящим и опасным в руке. Наташа рухнула на пол. Вадик подбежал к ней и попытался поднять — ему не хватало сил, тело было тяжёлым. Он волоком дотащил Наташу до кровати и опять постарался приподнять — ничего не вышло, тогда он закрыл окно, сорвал с постели одеяло и прикрыл беременную женщину, которая начала говорить детским, ущербным голосом, что делало её речь жутковатой:

— Каждую ночь мне снится один и тот же сон. Я бегу, меня преследует огромный великан, и от него невозможно убежать, он повсюду, он везде. Он встаёт из-за домов, вырастает из маленьких камушков, исчезает и появляется вновь. Он настигает, но не хватает, а продолжает надо мной издеваться.

— Тихо-тихо, т-ш-ш-ш, — зашептал ей Вадик, — всё будет хорошо. Я люблю тебя и буду любить до конца своих дней.

— Что?

— С тобой всё хорошо.

— Да нет же, как ты этого не понимаешь, что со мной всё плохо! — шёпотом возмутилась она.

— Это обычная беременная депрессия.

— Лучше убей меня, но не разговаривай со мной так. Мне снится один и тот же сон…

— Ничего не бойся, я рядом!

— Господи, ты только посмотри на себя! Он рядом! Да кого ты можешь защитить?! — Девушка резко села.

— Тебя.

— Ты сначала пойди деньги заработай.

— Наташа!

— Тоже мне Наполеон! Где завоёванные земли? Где царства? Где богатства? Ненавижу тебя, хлюпик ты несчастный. Ты никогда на мне не женишься! А ребёнка я убью.

— Наташа, что ты городишь!

— Я больше не могу так жить. Я не выдерживаю, — сказала она.

И вдруг Вадик начал плакать жалостливо и не к месту. Он как будто уменьшился ростом, Наташе показалось, что он одет в байковую распашонку и чепец, а снизу абсолютно голый. По полу покатилась пустышка. Наташа облизала её и хотела было засунуть обратно в рот Вадику, но он плаксиво потёр веки, ему попало мыло, а хнычущие дети меньше всего любят мыло, дерущее глаза. Он зарыдал ещё сильнее. Наташа бросилась к Вадику, начала вытирать ночной рубашкой его лицо, а потом целовать веки, щёки, нос, шею…

— Ты самое нежное существо на свете! Прости, прости меня, пожалуйста, — шептала она.

— Это ты прости. Это всё тот вечер, когда я заперся в ванной. Я знаю.

— Нет. Это не то.

— Ты ошибаешься. Это только говорят, что слова — сущая безделица, на самом деле они убивают, ими можно навсегда отбить охоту быть вместе. Я подлец, и поделом мне, жалкому трусу!

— Я сделала страшную вещь.

— Что полюбила меня?

— Да нет!

— Тогда другого?

— Нет. Давай ляжем спать. Я ужасно устала.

— Ты меня ещё любишь?

— Нет. — И она прижалась к нему головой, и запах её волос говорил, что губы врут.

Они легли рядом, и сон успокоил обоих. Кошмар больше не мучил Наташу, а Вадик всё время отодвигался от её горячего тела, хранящего сразу две жизни.

Светлана стояла около детского дома и смотрела, как дети беспокоят своими тяжёлыми ботинками жёлтую, притихшую листву — они пинали мяч, который от каждого удара жалостливо пищал. От этого звука лица детей озарялись вспышкой румянца, и они с новой силой кидались на бедный мяч. В их глазах играл странный блеск, а губы складывались в неприятные ухмылки. Наконец мяч, не выдержав мучений, испустил последний вздох. Дети резко развернулись и убежали за дом, а мёртвое красное тело так и осталось лежать на листве.

— Тётенька, хотите любви?

Светлана опустила глаза, перед ней стоял тот самый мальчик, которому она дала деньги. Он был одет в то же девчачье пальто и нагло смотрел на неё своими вздутыми глазами. Его большие отвесные уши просвечивали на солнце, что придавало ребёнку сходство с драгоценным божком, только уж больно тощим.

— Чего хочу?

— Любви.

— Какой любви? Тебе сколько лет?

— Тринадцать, сто рублей, и я вас по полной программе. — Он расстегнул ширинки, и тонкое запястье надломилось в неловкой позе.

Светлана строго сдвинула брови, ещё раз посмотрела на мальчика и представила, какая у него должна быть жизнь. Ничего не сказав, побрела домой.

В продуктовом магазине мужчина внимательно изучал товары. Он был маленький, худой, с гигантским носом, но самое удивительное в его непропорциональном лице были глаза — настороженные, чуть грустные и смиренные, он словно слушал ими. Безвольно склонённая голова в то же время была напряжена и будто ждала от окружающей жизни приказаний. Мужчина дотронулся до шоколадки, бережно взял её и понёс в вытянутой верёд руке. Расплатившись, вышел на улицу, сел на лавку и, закрыв глаза, начал медленно есть, присваивая себе каждый миг вкуса.

Из чёрной громадины осеннего вечера вышла девушка, она сильно хромала, но что-то в её лице, в красивых, словно вывернутых наизнанку волнением глазах понравилось ему, он сунул треть шоколадки в карман и незаметно проводил её до подъезда. Незнакомец, задумавшись, машинально нащупал свёрток и, доев лакомство, расправил фантик, вложил его в старый кошелёк. На шестом этаже включился свет — должно быть, девушка вошла в свою квартиру, ему захотелось приподняться на цыпочки и заглянуть ей в душу. Он перешёл на противоположную сторону дороги, чтобы лучше разглядеть, что происходит там, высоко, за тонкими шторами, испуганно вздрагивающими при сквозняке. Через несколько секунд свет погас. Мужчина посмотрел на нижнее окно, огромный мужчина обнимал хрупкую женщину. В соседнем окне бабушка расставляла на подоконнике пустые банки, наверное, стерилизовала посуду для консервирования, в третьем никого не было, но свет светился уютно и не одиноко.

Мужчина съёжился от холода и куда-то побрёл — вскоре темнота растворила его, не оставив ничего, кроме эха. А в небе повесилась луна. Она, ядовито-жёлтая, барахтались в луже подмороженного жира, снизу вздымались скелеты деревьев, тоскливо молящие о любви.

Света спала тревожно, ей снился мальчик, который рос в женской одежде, и его платье росло вместе с ним. И вот он стоит на сцене и высоким голосом распевает надрывные песни. Все хлопают в ладоши, и в одном из лиц Светлана узнаёт своё. Она немного постарела, на пальце обручальное кольцо, и она с обожанием следит за молодым человеком на сцене. Он, извиваясь гибким телом, пляшет на помосте. Зрители беснуются, взрываются аплодисментами и смехом. Актёр щедро дарит свой талант, пёстрый костюм, голые ляжки, но почему же она смотрит на него такими любящими глазами?

Светлана долго ела яичницу, промокая желток куском чёрствого хлеба, потом положила тарелку в раковину, из которой выбежало несколько тараканов. Девушка посмотрела вокруг себя — замызганные, с тупым рисунком обои, продавленная кровать, а на шторах видно чёрное пятно, кто-то вытер ими свои начищенные башмаки…