"В чужом ряду. Первый этап. Чертова дюжина" - читать интересную книгу автора (Март Михаил)

6.

За массивным срубом генеральской обители рос куст шиповника, на полянке — высаженные молодые березки, стволы которых уже обмотали войлоком, готовясь к суровой зиме, а у самого забора возвышался холмик и стоял хорошо сбитый отполированный крест из местного кедрача. Генерал Белограй каждый день посещал могилу. Никто не знал, чья она, кто в ней похоронен. Старожилы смутно помнили и говорили, будто могила появилась здесь после войны, не то в 45-м, не то в 46-м. О семье генерала никто не слышал, он вроде бобыль, да и поисками подруги жизни себя не обременял, как многие из высокого начальства. А мог бы, пример хороший перед глазами имелся. Бывший государь Дальстроя Иван Федорович Никишов отправил свою жену на материк и на зависть всем завел себе «фронтовую». Перворазрядная красавица и самодурка Александра Романовна Гридасова, фея от искусства и местная царица, заодно с ним командовала бескрайними просторами Дальстроя. Здесь ее именовали Александрой Четвертой, не иначе. К концу 40-х территория царства составляла около трех миллионов квадратных километров, могучей лапой были накрыты Хабаровский край, Чукотка и большая часть Якутии. С Никишова многие брали пример. Тот же самый полковник Челданов обзавелся гражданской женой. А вот первый зам Никишова Белограй так и остался бобылем. Может, поздно уже, сорок седьмой год шел генералу. Но навряд ли. Энергии у Белограя на десяток молодых хватит.

В потайной уголок, где прятался от людских взоров лютый генерал, прискакал на полусогнутых его денщик Гаврюха, балагур и пьяница, царский шут, позволяющий себе такое, что уши вяли у простых смертных. А генералу нравилась неотесанность и грубые, подчас дерзкие шутки подданного — денщика и повара, шута и няньки, уборщика и душегуба.

— Ваше превосходительство, ужин готов.

Белограй поднял веки.

Гаврюхе одного взгляда хватало, чтобы понять настроение, желания и мысли хозяина. За двенадцать лет службы своему кумиру он научился по дыханию и пульсирующим вискам угадывать его состояние.

— Понял. Кроме япошки никого не звать. Запри Добрыню в клетке, достань из погреба соленых груздей и жбан горькой.

— Сей момент, ваше величество.

Гаврюха, передразнивая японца, с поклонами, раком попятился назад. Генерал посидел еще минут десять, бормоча что-то себе под нос — то ли молился, то ли стихи читал, а может, и проклятия на кого-то насылал.

Для многих, если не для всех, Белограй оставался темной лошадкой. На Колыме работал с основания Дальстроя по рекомендации первого начальника треста Эдуарда Берзина. Решение принималось на высшем уровне, мнение Белограя никого не интересовало. Так молодой талантливый оперативник из контрразведки НКВД майор Белограй превратился в надзирателя. С другой стороны, его можно считать счастливчиком. За время правления Ягоды, Ежова, Берии, Меркулова и нынешнего хозяина Лубянки Абакумова весь следственный и оперативный состав поменялся несколько раз. Бывшие коллеги Белограя прибывали на Колыму по этапу, а не по назначению высокого начальства. Многих он видел лично, но в контакт не вступал.

В конце прошлого года великий государь Колымы и всего Дальстроя северо-востока Иван Федорович Никишов ушел в отставку живым и здоровым. Уникальный случай. На свое место он рекомендовал своего первого зама Белограя. Не вышло. Абакумов, мягко говоря, недолюбливал генерала, и на вакантное место назначили Ивана Григорьевича Петренко. Тот через месяц попал в военный госпиталь в Хабаровске, врачи говорят, больше года не протянет. О случившемся в Москву решили пока не сообщать. Петренко подписывал важные бумаги, не вникая в суть происходящего, а Дальстроем командовал Белограй. Так было в последние годы царствования Никишова, безвылазно сидевшего в Москве, так продолжалось и теперь, когда формальный начальник доживал свои дни на больничной койке. Приставка «и.о.» вовсе не смущала Белограя. Его авторитет и власть никем не оспаривались. Как он был главным среди главных, так им и оставался.

Стол в доме был накрыт, медведь сидел в клетке, японец стоял у порога по стойке смирно. На длинном узком столе графины с самогонкой, тарелки, закуски и дымящиеся чугунки с картошкой. В плошке японца горкой возвышался рис, а рядом стояла узкая хрустальная рюмочка: он так и не смог привыкнуть к обжигающей огненной пятидесятиградусной русской отраве. У генерала наблюдался другой натюрморт. Салатница из кузнецовского фарфора служила хозяину тарелкой. В ней Белограй смешивал отварную картошку с резанным кольцами репчатым луком, селедкой и солеными груздями, поливал сверху подсолнечным маслом. Хлеб в доме не резался, а ломался руками. Тем не менее самогонка наливалась в хрустальный штоф и пил генерал ее из фужера. О слабости Белограя к красивой посуде было известно, посылки с хрусталем, фарфором и столовым серебром присылали со всего Дальнего Востока. Но то, как он использовал дорогие подарки, мало кто знал. К тому же хозяин терпеть не мог скатерти — изящные тарелки и сверкающий хрусталь выставлялись на грубые сучковатые доски.

— Садись, Тагато. Приступим к трапезе, помолясь.

Генерал снял кожаное пальто и бросил его на скамью. Хорошо протопленная изба со своеобразным уютом позволяла забыть о мерзопакостной погоде за окном.

Начинали есть молча. Пока Василий Кузьмич не разогреет кровь двумя фужерами самопальной травиловки, от него слова не услышишь. Потом язык развязывался, и он начинал философствовать и спорить. Спорить он любил. Тема не имела значения, важно было самоутвердиться. С подчиненными не поспоришь, те со всем сказанным всегда согласны. Выход нашелся в лице военнопленного японского милитариста Тагато Тосиро. Русский он знал в совершенстве, даже жаргон и мат понимал. Умен, смел, деликатен и, что важно, умел отстаивать свои позиции. Тосиро, как и его соплеменники, не боялся смерти. Плен — самый страшный позор, хуже не придумаешь. Смерть на поле брани — великий почет. Тысячи японских пленных вспороли себе брюхо, покупая у зеков за дневную пайку огромные заточенные строительные гвозди — самое портативное оружие сучьей войны. Тосиро был всего лишь военным переводчиком, он своей вины за крах так и не созданной Великой Восточно-Азиатской империи не ощущал. Умереть легко. Остаться живым труднее, а выжить и вернуться на родину почти невозможно, но пока есть хоть капля надежды, Тагато Тосиро обязан жить. Мертвым он никому не нужен.

Генерал вытер рот рукой, достал трубку, кисет с махрой и с блаженной улыбкой закурил. У\ыбка на лице Белограя — такая же редкость, как яркое солнце над Колымой. Откинувшись на спинку кресла, он долго разглядывал японца и наконец заговорил:

— Вот так, Тагато, рушится капитализм!

Этой непонятной фразой была задана тема сегодняшней дискуссии. Японцу оставалось уловить мотив и вступить в полемику с непременного отрицания. Началась игра в пинг-понг. Каждую подачу надо отбивать, каждую свечу гасить.

— Никаких особых разрушений я не вижу, — тут же ответил Тосиро.

— Видишь. Признаться в этом не хочешь. Китай провозгласили Народной республикой. Джу Дэ выгнал националистов с материкового Китая и самопальный генералиссимус Чан Кайши со своими войсками и гоминдановским правительством убрался на остров Фармоза^[7], где и будет раздавлен Мао Цзэдуном и Чжоу Эньлаем. Недолго ждать осталось. Союз Китая и СССР неизбежен. Ты ведь знаешь, какая это силища.

— А что вы скажете по поводу образования Североатлантического союза? В него вошло двенадцать стран Европы и Америка. По-вашему, нищие китайцы их шапками закидают? Хорошо вооруженная Европа при поддержке американцев тоже сила.

— Ты забыл о сообщении ТАСС. Теперь у нас есть своя атомная бомба.

— Я ничего не забываю, и что такое ядерное оружие, мне известно не понаслышке. Но бомбы сами не летают.

— Ничего. Лаврентий Павлович приделает им крылья. Он гениальный стратег, если за что-то берется, доводит дело до конца.

— Мне об этом хорошо известно.

— Похоже, Тагато, американцы тебе больше нравятся, чем русские. А? Мы на Японию атомные бомбы не сбрасывали.

— Бомбы — война. Теперь она кончилась. Спасибо американцам, что они не позволили вам разделить Японию на сектора влияния, как вы сделали это в Европе. Япония осталась единым государством и сохранила монархию. Американцы у нас ничего не отнимали, а сейчас прекратили взымать репарации и оказывают помощь в восстановлении страны. Русские же лишили нас стратегически важных территорий. За что мне вас любить?

— Территории и впрямь стратегически важные. Южный Сахалин и Курильская гряда перегораживают России выход в Тихий океан, мы сидели запертыми в Охотском море. Только ты забыл историю, Тагато. Мы вам проиграли первую войну и 5 сентября 1905-го подписали позорный Портсмутский мир. Тогда вы забрали себе Курилы и Южный Сахалин, Порт-Артур, железную дорогу и беспрепятственно браконьерствовали в наших водах. Мы долго с этим мирились. В 45-м даже американцы не стали возражать против возврата нам исконных территорий.

— Япония никогда не подпишет с вами мирного договора, пока вы не вернете Курилы.

— Что такое Япония, друг мой! Пятачок в океане. Мы не нуждаемся в мирном договоре. Нам хватит акта о безоговорочной капитуляции, подписанного четыре года назад на борту авианосца «Миссури». Курилы вы не получите никогда, теперь наш флот наравне с американским бороздит просторы Тихого океана.

— Русские не справляются со своими территориями, и вы это прекрасно знаете. Южный Сахалин и Курилы превратились в необитаемые острова. Кроме рыбачьих поселков на них ничего нет. Погранотряды составляют мизерные группы, живущие в палатках. Даже близкая к Соединенным Штатам Чукотка не защищена от вторжения врага. Или вы мобилизуете зеков на защиту родины? Тихоокеанский флот не сдержит натиска.

— Поздно, Тагато. Раньше надо было думать. Теперь, после испытания атомной бомбы, никто к нам не сунется. Курилы — сдерживающий плацдарм. И войск у нас на востоке хватает, только тебе об этом ничего неизвестно. Сейчас мы стали самой сильной военной державой в мире. Со стороны Европы у нас буфер из Чехии, Словакии, Польши, ГДР, Румынии, Венгрии. О Болгарии я уж не говорю.

— А ведь вы чего-то боитесь, Кузьмич-сан?

Наступила пауза. Белограй растерялся, выпад японца оказался слишком неожиданным.

Генерал налил самогонки в фужер и выпил залпом.

— Ты хоть представляешь себе, кто я такой?

— Конечно, Кузьмич-сан. Сила ваша безгранична. Я знаком с русским фольклором. Кощей Бессмертный тоже считал себя властелином земли, однако его смерть таилась в игле, спрятанной в глубоком ущелье. Ваша игла хранится в стенах Лубянки в Москве под присмотром генерала Абакумова. Пока жив генерал Петренко, вы отгорожены от неприятностей, за все он в ответе. Но часы Петренко сочтены, хрупкий бастион рухнет, по вам пальнут из всех пушек.

— С чего ты взял?

— Я состою при вас четыре года, мне не надо ничего говорить, достаточно уметь слушать и анализировать ситуацию.

— Пошел вон, Тосиро!

Японец резко встал, вытянулся в струнку, поклонился и зашагал к выходу.

Генерал выпил еще стакан и, откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза, на скулах заходили желваки.

Генерал

До 39-го года Магадан считался поселком, к началу 49-го он превратился в процветающий город: появился горный техникум, выстроили дома культуры, больницы. 22 января открыли памятник Ленину — событие особой важности. Дальстроевцев телеграммой поздравил Сталин. Начальство сверлило дырки в кителях, под ордена. В первом кинотеатре Магадана «Горняк» показали новый фильм «Поезд идет на Восток» с песнями на музыку Хренникова, после чего провели торжественное собрание и организовали вечеринку, но уже только для избранных, с накрытыми столами и настоящим шампанским.

С уходом Никишова в отставку и опалой Александры Четвертой банкеты и музыкальные вечера стали редкостью. Магаданская элита заскучала. Женские вечерние панбархатные платья ела моль, украшения тускнели, лаковые туфельки покрывались пылью. Но это был особый день: в Драматическом театре устроили под патефон танцы до утра. Женщин как всегда не хватало. К ночи, когда остались самые избранные, под строжайшим секретом привезли самого голосистого зека Вадима Козина. Его голос обожали, песни знали наизусть и подпевали, когда очередь доходила до «Магаданского ветерка», «Новогоднего одиночества» или «Осенний дождь стучит». Александра Романовна Гридасова, боевая подруга Никишова, заправлявшая культурой на Колыме, обещала вызволить Козина из лагеря, но не успела. Белограй решил довести дело до конца. Успеет ли — неизвестно.

Веселые, сытые и подпившие гости радовались. Вечер удался на славу. Только на такие праздники Белограй и надевал мундир с погонами и орденами. Протокол обязывал. Он позволил себе пригласить на вальс подругу Челданова Лизу, одну из самых красивых женщин, может, на всей Колыме.

Вечер испортил приезд фельдъегеря из Москвы с пакетом особой важности. Офицера проводили в кабинет директора театра, где его принял еще здравствовавший начальник Дальстроя Петренко. Народ в фойе переглядывался. Что за блажь гнать самолет за семь с лишним тысяч верст от Москвы ради какой-то бумажки!

Офицер покинул кабинет через пять минут, но генерал из него так и не вышел. Через десять минут адъютант Петренко пригласил к Ивану Григорьевичу Белограя.

Петренко сидел за письменным столом при свете настольной лампы с зеленым стеклянным абажуром, отчего его бледное лицо приобрело кошмарный оттенок и походило на маску смерти, выглядывающую из преисподней. Верхние пуговицы мундира были расстегнуты. Начальник смотрел на Белограя с надеждой, как смотрит умирающий на врача. Перед ним лежал развернутый бланк Министерства госбезопасности, заполненный печатным текстом, со знакомой закорючкой Абакумова. Рядом валялся пакет с надломленной сургучной печатью.

Не в силах произнести ни слова, Петренко взглядом указал на документ. Белограй подошел к столу и взял секретную бумагу в руки.

Документ начинался с поздравлений и высокой оценки вклада Дальстроя в развитие народного хозяйства страны и освоения северо-восточных территорий. Дальше шли сплошные приказы.

«Первое. В связи с докладом председателя правления Госбанка СССР и заместителя министра финансов СССР Попова В.Ф. "О состоянии золотого запаса и финансовых средств, выделяемых на восстановление тяжелой промышленности и перспективного развития атомной промышленности" особым совещанием Политбюро принято решение увеличить поставки золота с подведомственных вам источников до пятидесяти тысяч тонн в 1949-м году.

Второе. Приказываю отгрузить специальную партию в размере трех тонн россыпного золота по особому распоряжению Политбюро без учета планового задания. Указанную партию химически чистого сырья подготовить не позднее июня месяца сего года. Специальный транспорт будет выслан из Москвы.

План согласован с Главным управлением по геологии и ресурсам Дальстроя.

Министр Государственной безопасности генерал-полковник B.C. Абакумов».

Белограй бросил бумагу на стол.

— Почему бы им ни приказать луну достать с неба?!

— Откуда они взяли эти цифры, Вася? — едва дыша, спросил Петренко.

— Во всем виноват Берзин. Хороший был мужик, но выскочка. Все на свою жопу приключений искал. Заварил кашу Эдуард Петрович. В 34-м намыли пять с половиной тонн, так в Москве чуть ли не салют устроили на радостях. Нет, ему мало показалось. В 35-м он дал на-гора четырнадцать с половиной тонн, а в 36-м — тридцать две тонны, в те времена здесь спотыкались о золото. И чего он добился? Пять лет пыжился и его отблагодарили — в августе 38-го встал к стенке. Никакой аргументации. Дело состряпали по доносу говнистого профессора Семенова. Сделав свое грязное дело, Семенов повесился. Но начинание Берзина поддержал Никишов. Мы тут шутили: «Никишов войну выиграл». Стоимость одного дня войны зависела от количества добытого золота, если только людские жизни деньгами не измерять. Колыма не бездонная бочка, Ваня. Никишов давно это понял. К 48-му году кризис охватил весь Дальстрой, он разлетается по швам. Никишов тут же ретировался по состоянию здоровья, а нам что делать? Переход на эксплуатацию мелких россыпей на Колыме, Индигирке, Яне результатов не дает. Открытые места в отличие от забоев требуют вчетверо больше охраны и заградительных сооружений. Где взять? У меня каждый солдат на учете. Цинга, дизентерия, туберкулез косят людишек тысячами. Медикаментов не дают. Как хочешь это называй: саботажем, вредительством или даже войной.

— Хватит, Вася, реквием играть. Решение Политбюро не обсуждается. Что делать будем? Ты мужик ушлый, все знаешь, всех пережил и меня успеешь похоронить. Я сдохну, тебе придется ответ держать. Абакумов давно подбирается к твоей глотке. За великое переселение народов Кавказа ты его душегубом назвал, он этого не забыл и не забудет. Только Витька Абакумов приказ выполнял, а не каприз шалавы из притона, ему крымские татары и чечены жить не мешали.

— Я никого не боюсь, Иван Григорьевич, жизнь моя давно потеряла смысл. Мне что кнут, что пряник.

— Сколько золота намоем к весне?

— При хорошем раскладе — полторы тонны сверх плана. Это все. К осени мы ничего не соберем. Полтонны максимум. То, что положено, сдадим, но на лишку рассчитывать не приходится.

Генерал вытер пот со лба.

— Ладно. Пистолет с одним патроном у меня всегда под подушкой лежит. Позора не переживу.

— Не торопись, Иван Григорьевич, мы еще повоюем. Сниму людей с олова, вольфрама, уранита, угля и лесоповалов. Уголь у чукчей возьмем, они мне не откажут. Бросим все силы на Усть-Омчуг^[8], бог даст, выпутаемся.

— Хоть день, да мой? На год смерть от себя отведешь, а дальше что? — спросил Петренко.

— Усатый болен. Того гляди, в могилу сковырнется. Берия придет, во всем разберется, Абакумова первым к стенке поставит. Зарвался герой СМЕРШа, возомнил себя всесильным. Молокосос безграмотный. У Лаврентия Палыча времени на него не хватает. Бомбы, самолеты, ракеты… Не тем он занят. Пора порядок наводить.

— Не гони лошадей, Вася. Держи голову в холоде, а чувства спрячь под стельки сапог и ремни до поры до времени. Есть у меня одна новостишка для тебя. Страшно засекреченная. Только не спрашивай, как она просочилась ко мне. Я ведь, брат, не только железные дороги строить научился, а имею своих людей на Лубянке, и они мне преданы. Секретик этот Берии известен. В 45-м он тебя на вшивость проверял, и ты оправдал его доверие, но, не дай бог, об этой тайне Абакумову станет известно.

— О чем ты, Иван Григорьевич?

— Слушай меня, Вася. Жена твоя и дочь живы. Белограй вздрогнул. Мурашки пробежали по коже.

— Окстись, Иван Григорьевич. Погоди, я сяду.

Он подошел к кожаному дивану и осторожно присел на край, будто боялся помять его.

— Говори, Иван Григорьевич.

— История простая. То ли Полина вовремя подсуетилась, то ли обстоятельства так сложились, я не знаю. Это только она может рассказать. В июне, когда арестовали твоего отца, Полины и твоей дочери в Москве не было. А через три дня она с Аленкой вылетела из Ленинграда в Дрезден с группой искусствоведов и реставраторов. В подвалах и эсесовских катакомбах нашли более тысячи шедевров мировой живописи. Она поехала туда как специалист. Группа вылетала в срочном порядке по распоряжению самого Сталина. НКВД даже со списком делегации не ознакомились. Так Полина просочилась в Германию. Об аресте свекра она наверняка знала. Через три дня Полина и четырехлетняя дочь исчезли. Есть данные, что она перебралась в американскую зону вместе с ребенком и была переправлена в Соединенные Штаты. Там живет и по сей день. А вместо Полины была арестована ваша соседка и оформлена как твоя жена. Концов ее в лагерях я не нашел. Пустили в расход, чтобы следы затерялись.

— Я всюду Полину искал. Все архивы перерыл. Пусто.

— Все правильно, Вася. На то и был расчет.

— Ты меня убил, Иван Григорьевич.

— Воскресил, генерал. Мотал бы ты к жене и дочери, пока удавка не стянулась на твоей шее.

— Кому я там нужен? По их понятиям, я военный преступник, душегуб.

— Брось, Вася. Высшие эсесовские чины у них в консультантах ходят и тихо себе живут на виллах у голубых озер. Американцы ценят умных, знающих специалистов. А с твоим опытом ты государством править можешь. Ты еще молодой, хватит тебе в пастухах ходить. Ты же, Вася, на английском, как на русском, разговариваешь. Может, я ахинею несу, но у тебя только один правильный путь остался. Скажи, что нет? Аляска — вон она, под носом. В хорошую погоду Берингов пролив на катере пройти можно.

— Ладно, Иван Григорьевич, не береди душу, дай продохнуть. Голова крутом идет.

— Помни, Вася, из нас двоих тебе должно повезти, а я, дряхлый пес, свое отвоевал, мне свою шею не жалко, пущай рубят. А теперь ступай. Душно что-то.

— Я врача вызову.

— Врач ли, палач — исход один.

Ночью генерала Петренко переправили в больницу с диагнозом инфаркт, а через две недели самолетом — в хабаровский окружной военный госпиталь. Больше Белограй начальника Дальстроя не видел.