"Москва-Лондон. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Лехерзак Ефим Григорьевич)Глава V…ЗадыхаЯсь от бега по глубокому снегу, они добрались наконец до первой усадьбы какой-то большой деревни. — Все… паду… пусть… пусть… грызут… до смерти… Манька повалилась в снег и зарылась с головою в его пушистое покрывало… — От… отстали уж… нету их… — проговорила Ольга, едва переводя дыхание и тоже упав на снег, раскинув руки по сторонам. — Лошадью, знать, утешились… Жаль животину безвинную… Собою нас от лютой смерти спасла… — Неужто Господь ниспослал нам спасение? — Манька подняла голову. С лица ее лилась вода от растаявшего на нем снега. — От волков… пожалуй… спаслись. А вот от людей… — От разбойников… татей проклятых… сбежали. Того и так немало… Это Господь в доброте своей неизреченной избавление от них ниспослал нам. Ужо молебен знатный отслужим! — Отслужим… — с вздохом согласилась Ольга, лежа рядом с Манькою на снегу, у самого бревенчатого забора, рядом с распахнутыми настежь мощными дубовыми воротами на больших кованых петлях. — Ан сейчас-то мы где? — Один Бог ведает… Вот дух переведем, у людей и справимся… — А усадьба-то куда как велика… И забор что у крепости царской… Ворота настежь — может, ждут кого-то… А то прикрыли бы от греха подальше — вон как волки-то разгулялися! А пуще волков тех — люди… человеки иные всякие… Бога не чтящие… — Ольга вдруг всхлипнула. — Вот ведь чего творят, проклятые… с нами… с батюшкою моим, Богом данным… с матушкою моею милою… с Петрушенькою, братиком моим меньшеньким… — Ну-ну, неразумная, не отпевай загодя матушку, Анфису свет Серафимовну, хозяюшку мою ненаглядную. Заместо матушки родимой она для меня стала, сама ведаешь… И братика своего… Петрушеньку нашего золотого… тоже не поминай в покойниках-то… Потому что Господь не даст им погибнуть! — А батюшку… батюшку-то моего как же… как же недоглядел? — Людей-то вон сколь наплодилося — поди, угляди за всяким-то… Может, задремал Господь на миг единый, а того и хватило злодеям… — А с матушкою моею… что сотворили… нелюди… на глазах детей ее… — Недоглядел Господь… — тяжело вздохнула Манька и перекрестилась троекратно. — Работы ему чрезмерно много теперича выпадает… Грешат люди без страха и совести — как пасти такое стадо блудливое? Отец Никодим в церкви сказывал, будто люди Господа Бога бояться перестали, а оттого… — Ой, гляди, Манечка! — встрепенулась вдруг Ольга, рукою вытирая глаза. — Ратники[95] с пищалями![96] Пади наземь, увидят, не дай бог! Девушки распластались на снегу, почти невидимые в своих светлых полушубках из домашней овчины, и одним глазом каждая из них с тревогой следила за происходящим на большом, плотно утоптанном дворе. Вот четверо ратников привязали лошадей к длинной коновязи и вошли в двери большого дома из толстых просмоленных бревен с углами в обло.[97] К дому с одной стороны вплотную примыкал длинный и высокий бесстенный, но крытый сарай-сенник, до отказа набитый отличным сеном, а с другой — такой же большой сарай, но с двумя рядами коновязей вдоль всей его длины. Не меньше двух десятков лошадей сейчас мирно жевали сено и попеременно пофыркивали. Кажется, мороз не слишком беспокоил их, и они лениво переговаривались друг с другом тихим и уважительным ржанием… — Да ведь это же Комельский ям![98] — воскликнула вдруг Манька, вскакивая на ноги. — Мы же на рассвете уехали отсюда, помнишь, Оленька? Пойдем в дом, отдохнем да отогреемся малость, о лютой беде нашей поведаем, лошадей возьмем с санями и домой помчимся — людишек по всей округе собирать на татей богомерзких! Отец Никодим в набат бить велит… Ольга тоже поднялась на ноги. — Ям-то он ям… — глухо проговорила Ольга. — Я его тоже, чай, признала. Только в дому ратники чьи-то объявилися. Того гляди, хозяин или еще кто похуже нагрянет. Побежали в сенник, схоронимся там малое время, оглядимся, присмотримся, прислушаемся, а там и дело наше сделаем… Пригнувшись, словно в густом лесу или кустарнике, они быстро перебежали безлюдный двор, протиснулись между стогом и стеной дома и стали совершенно невидимыми снаружи, хотя через оставленные в сене крохотные прощелинки они отлично видели весь двор и не хуже слышали. — Ну и дух же здесь! — прошептала Манька. — А тепло-то, тепло-то как! А то я уж было и озябла вовсе… Ах, благодать-то какая!.. Теперича поисть бы чего-нибудь да молочком парным запить… А то брюхо с голодухи сводит… — Эй, гляди-кася, Манька, уж не Серко ли это наш разбежался? Он! Он! Ей-богу — он! И сани… сани-то ведь тоже наши… матушкины! — О господи! — откликнулась Манька. — Он… Серко… Истинный Бог, и сани матушкины… А в их-то, в их-то кто же? — Может, Господь смилостивился над нами да матушку с Петрунькою ниспослал к нам навстречу? О-о-о! Сатана! Сатана! Снова он — сатана! — Окстись! Окстись! Чего мелешь-то? Чего лукавого манишь? — Да ты гляди… гляди, кто из саней-то наших вылезает! О Господи, за что наказываешь?! — О-о-ох… — едва выдохнула Манька, — во…е…во…да-а-а… ихний… тать наиглавный!.. И это действительно был он… Подведя коня к стогу шагах в пяти-шести левее замерших от ужаса девушек, он обшарил пристальным взглядом весь двор и нырнул в просторную и глубокую будку саней, обтянутую медвежьими шкурами. Зажав рты обеими руками, девушки, казалось, окаменели… Они затаили дыхание, целиком обратившись в зрение и слух… Вот из дома вышли четверо вооруженных ратников, сели на своих лошадей и выехали за ворота. Но очень скоро вернулись — на этот раз сопровождая четверку рослых и сытых темно-серых лошадей, запряженных в большие и широкие сани с короткой меховой будкой на задке. Девушки едва не выдали себя криком невыразимого изумления и ужаса: прямо на них ехали сани, в которых сидел… да, да, да — сам князь Борис Агафонович, наместник вологодский, закутанный в меха, в высокой боярской шапке темного соболя. Они вовсе сжались и перестали дышать: им казалось, что страшный князь видит сквозь сено через узкие прорези своих невидимых глаз и их самих, и даже то, чего рядом с ними вовсе и нет. Но он сидел неподвижно, лениво и брезгливо перебирая своими толстыми, словно подкрашенными губами. Длинная с густой проседью борода его покоилась на меховом пологе, натянутом почти до самой шеи… Подъехав к сеннику, возница соскочил с саней, развернул лошадей и заставил их сделать несколько шагов назад, пока сани не уперлись задком в сено, почти впритирку с санями воеводы, друг против друга, чтобы можно было видеть и слышать собеседников, не выходя из их саней — у тайной этой встречи не должно быть соглядатаев… Теперь девушки не видели ни князя-наместника, ни разбойника-воеводу, но зато они отчетливо слышали не только каждое слово, но даже, казалось им, само дыхание двух этих людей, тайная встреча которых представлялась им такой же невозможной и неправдоподобной, как объятия земли и неба, ада и рая, Господа Бога и Сатаны!.. — Здравствуй на долгие годы, княже, — заговорил воевода. — И ты не помри бездельно… Ответствуй, как дело сделано? — А дело — что тело: коли ноги из заду растут, так и удача тут как тут… — Не юродствуй, смерд! — резко оборвал князь. — Не в станице своей… Кратко говори да лишь по делу! Ну! — Не серчай, княже, все слажено как сряжено. У поворота заболотного стрельцы твои в обратный путь завернули, как им тобою и велено было, а уж за тем поворотом мои детушки за работу взялись… Исправно все сотворили, княже, любо-дорого поглядеть было… Кабы… — Кабы — язык от бабы! — отрезал князь. — Что дворянин? — На колышки вздели его, сердешного… Однако… — С женою его каково обошлися? — По совести, княже, по совести — детушкам своим там же ее и пожаловал. Оголодали, сердешные, так ее замяли, что… — Тьфу… черти… Жива ли? — Бог ведает, черт знает… В стану-городу нашем долго бабе не протянуть, однако… Ить… — Ладно… Сам об ей озабочусь… Доставишь… коли твои умельцы до смерти ее не затерли… Чада дворянские каково ухожены? — Сыночка, звереныша истинного, на потеху и усладу детинушкам своим в стан отправил, а там его… — Тьфу… — брезгливо сморщился и сплюнул князь. — Сатанинское племя… прости господи… А девка дворянская? — Покуда в землянке… хоромах моих хозяина-господина своего дожидается… — Тебя, что ли? — А что с бою взято, то свято, княже! Только вот… — тяжко вздохнул вое-вода, — моя ягодка да не в мой рот будет кладена: ужо поутру, как меня, воеводу своего, хватятся, сорвут сладку ягодку да всем товариществом… — Следов, следов много… воевода липовый! В прежние времена после тебя мусора не оставалось… На печь пора! Ожирели, видать, мозги, что у хряка стоялого… — Не гневись, княже, — глухо сказал воевода, — ибо во гневе от истины правда отлетает… — Ишь пророк — мыслишек много да все без ног… хм… хм… Обоз-то цел ли? — Что у монахини… — Где схоронил? — Того места никто, окромя меня, не ведает… — Ладно… Сам туда обоз вел? — Сам не мог — людишек своих вокруг себя держал. Двоих тем часом туда и отправил… — Где они теперича? — У Господа Бога, царствие им небесное… прибрал сердешных… справные были мужики… кровей не страшились… — Отмолим, Бог даст… Доставишь обоз в Ярославль! — Туда же? — Вестимо… — И деньги — тоже там? — И они. Где только ты их, прорву эдакую, копишь? — У Бога под мышкой, чтоб не грызли мышки! — Не смей Бога метить! У котла у адского зарываешь — тому веры больше… — В аду не быть — богатства не скопить… Сам о том получше иных прочих ведаешь, княже… — Но-но, попридержи-ка язык, коли не лишний! Страх, я гляжу, потерял вовсе! Не доводил бы меня до гнева праведного — сам ведаешь, каков он! Когда в путь отправляешься? — Немедля… Охрану дай, княже. От волков, а паче от людишек лихих… Не ближний путь-то, чай… — Десяток лучших ратников своих с огненным боем дам я тебе. В Яро-славле же… — Князь многозначительно замолчал и поднял указательный палец правой руки кверху. — Сам ведаю, — зловеще усмехнулся воевода, — первый ли раз: до Ярославля они пасут меня, а там я передаю их Господу Богу из рук в руки… — Не богохульствуй, смерд! За Всевышнего взыщу да за себя добавлю! Все! Убирайся с глаз долой! Людишки мои уже ждут тебя по ту сторону забора. Ну, с Богом… — С Богом-то завсегда легче: коли на себя твою беду возьмет, чужую тебе распожалует, вовсе без беды не оставит… Однако не все еще дела от зубов отлеплены, княже. — Чего еще? — А грамотку мне на поместье дворянское? А службу царскую? А кормление?[99] Полюбовного договора меж нами и митрополит не отнимет! — Не отнимет… — мрачно согласился князь. — Мое слово что креста целование… — Ну да, ну да… Только целовал ястреб курочку до последнего перышка… — тихо проворчал воевода. — Гляди, княже… Слово давши что одежку снявши: жить-то можно, да не на людях… — Ишь, смел на язык стал не по чину-разуму… Клещи по ему давно плачут… Ладно… Сочтемся… Весною на Москве соболями да золотишком каким-никаким людишкам нужным и поклонимся… Быть тебе дворянином служилым, поместным да при кормлении сытном… На том — слово мое княжеское! Я чаю, не забыл ты еще, коего я роду-племени? Не проще нынешнего князя Московского… Ну, все, все, недосуг мне тут с тобою вожжаться. В Ярославле покуда начисто отмывайся, на самое дно ложись, меня там ожидаючи. Людишками твоими в становище я сам озабочусь нынешней же ночью… иль на рассвете… чтоб не поминали воеводу своего всуе, не искали бы попусту, не мешали бы ветру землю вычистить да выгладить от следов неминучих… Ну, с Богом, с Богом… — Благослови тебя Господь, княже. Добычка у тебя нынче вышла цар- ская! Вот и милости твои должны быть царскими… обожду малость… Но-о-о-о, мила-а-а-ай! И он вылетел из ворот на полном скаку… Князь же все еще неподвижно сидел на своем месте в санях, по-прежнему гневно и брезгливо перебирая своими толстыми и красными губами. Девушки, казалась, окаменели… Большой меховой полог на княжеских санях вдруг зашевелился, и из-под него вылез какой-то молодой сухощавый человек с короткой, стриженной клинышком бородкой и усами с колечками кверху (ни дать ни взять — московский иноземец, коих на Москве он видел в прошлом году вовсе не по пальцам считанных). Был он в одном кафтане,[100] с мурмолкой[101] на голове. Молодой человек сел рядом с князем и проговорил: — Вовсе дурак стал, смерд вонючий! Хм… воевода! И заяц в погоне столь следов не оставляет! Кончать его надобно, батюшка, кончать! — И ничуть не медля! Сбирайся накоротке. Самолично в землю зарой! Живуч он непомерно… И мертвый-то он опасен, а уж живой… И людишек наших, кои к делу тому приставлены были, приберешь поголовно… да бесследно, гляди! — Ах, батюшка, ведь ученого учить что мертвого лечить! А со станом воеводовым братец мой разберется иль как? — Зелен он еще в такие дела встревать… — Как жениться — он в самом соку, а как воевать — сопли ему вытирать! — Цыц у меня, губошлеп! Смел да предерзостен стал не по уму и не по чину! Плеть мою позабыл?! Охожу, не замешкаюсь! Тебе после меня княжить в роду нашем, тебе и вершить дела наши тайные, а у Андрея совсем иная судьба мною предначертана… — Воля твоя, батюшка. Мне бы не гневить тебя, а тебе бы не гневиться на меня… То-то мир да лад будут… Управлюсь я, чего уж там… — Угу… Да гляди — чисто чтоб после тебя было, ни единого следа! Ни единого! — Справлюсь, батюшка. Не оплошаю. Землицу-то дворянскую на себя возьмешь? — Давненько о сем помышляю. Весною на Москве слажу, Бог даст… Ну, с Богом… князь Алексей! Ступай… Молодой князь достал из-под полога овчинный полушубок, быстро надел его и спрятал лицо в большом воротнике. Низко поклонившись отцу и получив от него крестное благословение, он побежал, полусогнувшись и держа рукой воротник полушубка на своем лице, к коновязи, и вскоре из-под копыт коня полетели в разные стороны комья смерзшегося снега… Князь Борис перекрестил его вслед и пробурчал вознице, выбежавшему из дома: — Пшел! Сани, скрипнув на снегу, двинулись с места. Четверо ратников пристроились на своих конях сзади. А девушки… Все, что выпало им пережить и перечувствовать всего лишь за один неполный этот день, было так велико и тяжко, что они на какое-то время утратили способность говорить, понимать и чувствовать. Даже голод, холод, страх, отчаяние, усталость и ломящая боль во всем теле, перемешавшись в некий колючий комок, только мешали дышать и двигаться, а не воспринимались каждой отдельной болью или страданием. В ушах свистело и стрекотало, словно в летнем лесу… — Пошли… — едва проговорила Ольга. — Пошли… — едва отозвалась Манька. Они, не таясь и не суетясь, потеряв чувствительность даже к очевидной опасности, прошли к коновязи, взяли первых попавшихся оседланных лошадей, не торопясь сели на них и шагом выехали из настежь распахнутых ворот Комельского яма, такого же безлюдного, как и тогда, когда девушки вбежали сюда, спасаясь от волков… (Откуда им было знать, что задолго до встречи князя Бориса с воеводою люди вологодского наместника ворвались в дом хозяина яма и затолкали его со всем семейством и работниками в погреба, надежно завалив крышки от входов туда всяческим домашним и хозяйственным скарбом. Узникам было обещано освобождение лишь с наступлением темноты…) Девушки долго ехали молча по узкому саннику, проложенному между могучими деревьями бескрайнего леса. Лошади шли голова к голове, наездницы часто сталкивались своими коленями… Манька не сводила глаз с лица Ольги. С каждой новой верстой ее тревога за Ольгу возрастала: та сидела в седле точно каменное изваяние — губы были плотно сжаты, а глаза, даже когда попадали туда снежинки, не мигая смотрели куда-то вдаль. Щеки запали, лицо заметно вытянулось, стало каким-то жестким и чужим. Невысокий прямой нос на кончике вдруг слегка опустился… — Оленька, — прошептала Манька, — скажи хоть чего-нибудь… Мне страшно… — Угу… скажу… — проговорила Ольга резким, изменившимся голосом, не отрывая, однако, остановившегося взгляда от какой-то точки впереди. — Нет у нас отныне никого! Кроме Господа Бога… Да и он немилосерден к нам… Даже никакого крова нет у нас отныне. Мы с тобою, почитай, покойницы… В нашу деревню нам тоже казаться никак нельзя… — Как так? — оторопела Манька и даже своего коня остановила. — Чего ты такое молотишь-то? — Живые-то мы — князева смерть, — жестко говорила Ольга, продолжая ехать дальше. — Коли вернемся в нашу деревню, тати эти сатанин- ские вырежут всех людей под корень, с нас начавши. Даже попа Никодима не пощадят… Малюток титешных искрошат… Этой же ночью шабаш свой сатанинский они и учинят… Иль завтра же поутру… Им белый свет не помеха… — О Господи! — взмолилась Манька, воздев руки к небу. — Пощади сирот своих безвинных! Пошто забыл про нас, покинул… Вспомни-и-и-и да оборони-и-и-и!.. — Не вопи! — резко бросила Ольга. — На что Господу сироты нищие? Пустые хлопоты с ими… Молчи! Не мешай думать… Нет для нас отныне иных котлов: что сами надумаем, то и проживем… — А куда ж мы тогда спешим, на ночь-то глядючи? — в ужасе спросила Манька. — К нам… В деревню нашу… На час краткий… — Так нельзя ж нам туда, сама сказывала! — Оттого и на ночь глядючи… Там скажу, что решила… Все! Молчи! Манька испуганно закивала и заплакала навзрыд… Ольга вдруг резко обернулась к ней и обожгла ее таким гневным взглядом, что слезы Манькины мгновенно высохли, а громкие всхлипывания она удерживала во рту, зажатом руками… Стало быстро темнеть… День, этот бесконечно длинный, страшный и тяжелый день, уходил в неведомую бездну. Огромная луна повисла над лесом. Она была вся в густой и яркой крови, словно отражение этого жуткого дня на крохотном клочке земли… …Глубокой ночью они спешились в полуверсте от своей родной деревни. — Ступай! — тихо проговорила Ольга. — Оглядись пуще звериного… Чтоб нигде ни единого огонька не было. И ни единой живой души… Да собаки чтоб тревогу не подняли… Отворишь наши ворота, двери отопрешь домовые. Да чтоб все без единого скрипа! Людей всполошишь — на всех беду накличешь, не отмолишься! Ну, ступай, ступай… — А ты? — прошептала Манька, для чего-то прикрывая рот рукою. — Как ворота и двери отворишь, так я и явлюсь. Да ступай же! Чего стоишь-то? — Боязно… небось… Домовые аль еще чего… Да и тебя одну в глухомани ночной тоже оставлять негоже… — Я тут свой страх перетерплю, а ты уж — там… Ну, ступай! Манька глубоко вздохнула, а потом истово перекрестилась и, не оглядываясь, побежала в деревню по рыхлой санной дороге. Деревня казалась утонувшей в ночной тишине и мраке. Лениво и не- охотно перебрехивались собаки. Ни единый дымок не тянулся из домовых труб к черному звездному небу. Морозило… Ольга так глубоко вздохнула, что холодный воздух резко и неожиданно обжег все ее нутро и застрял где-то у самых корней его… Она невольно закашлялась… А потом подняла голову к небу и долго, с напряженной надеждой раз- глядывала его яркую темноту, словно пытаясь в бесконечной звездной путанице отыскать то заветное и манящее место, где слезы высыхают навечно, отчаяние исчезает навсегда, а человеческое счастье стало единственным мерилом существования… — Ах ты, моя сладкая ягодка, вон ты куда закатилася! А я-то кручинился, что в стан мой тебя отправил… Что — откупились от разбойничка моего Изотки, ай как? Небо, почудилось ей, покачнулось вдруг, но зацепившись за кроны деревьев, удержалось все-таки на своем месте… Ольга резко повернулась на этот спокойный, насмешливый голос и окаменела с широко раскрытыми, полными невыразимого ужаса глазами и безвольно отвисшей челюстью… Да, перед нею стоял… воевода! — Не по грехам нашим Господь милостив, — широко и самодовольно усмехаясь, говорил этот невзрачный и вовсе не богатырского сложения человек в меховом зипуне,[102] опоясанном черным кушаком, за которым холодно сверкало широкое лезвие топора. — Бог на милость не убог. А меня вот милует он от самого от моего рождения. Ишь какую красу для утехи мне отрядил! И то сказать: Бог не простой мужик — коли бабу отымет, так девку подаст! — Ты… ты… ты… — стуча зубами, прошептала Ольга. — Ты нелюдь и… и… сатана… Ты кипеть… кипеть будешь в адском… в адском котле… Ты… ты… — Ах, свят, свят, — перекрестился воевода. — Не поминала бы лукавого всуе! — Проклятый… сатана… как нашел нас? — Да с помощью Божьей — по слуху и по духу… Обретался я туточки неподалечку, от неких царевых слуг спасаясь. Ан чую, копыты по корням постукивают да голоса будто на ветру колышутся… Пригляделся — ба! Да это же ягодка моя сладкая катится! Господь ведает, что творит… Ну да будет мороз-то холодить! Пошли-ка в твою избу. Девку Маньку прибрать придется… топориком али еще как потише… ни к чему она нам отныне-то… Сами же первую ноченьку нашу короткую на перинке мягонькой скоротаем, аки в церкви венчанные, а поутру — дуй по пеньям, черт в санях! Гляди, ягодка, коли возлюбишь меня — озолочу! Богат я уже, а дворянство царское и ждать не надобно — само меня догоняет! Так что возлюбить меня не грех… Возлюбишь, чует мое сердце! Ну а коли огурство[103] лихое окажешь — последнему юродивому прокаженному тебя подложу, а то и вослед за родителями твоими пешком отправлю! Сердце-то у меня доброе, да вот рука тяжела… Ну да не страшись заранее — бабою сейчас станешь, и весь страх пройдет… Эй, да ты чего это закачалась-то? Уж не захворала ли ненароком? Ну, ништо: псовая болезнь — до поля, а бабья — до первой постели… Ладно, ягодка, бери ноги в руки да веди мужика своего разлюбезного в избу. Отныне — судьба я твоя! Все — ходим!.. Небо со всеми своими звездами и луною в придачу круто развернулось сначала одесную,[104] потом ошуюю,[105] а потом завертелось, закружилось февральской метелью и рухнуло наземь… |
|
|