"Москва-Лондон. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Лехерзак Ефим Григорьевич)Глава IIКазалось, могуЧие сосны царапали небо своими мощными кронами. Они, чудилось, сдирали с него тонкие лоскутья темно-серой кожи, оголяя нежную голубизну недоступного тела. Впрочем, таких лоскутьев на небе было сейчас совсем немного… День близился к закату… Мороз заметно крепчал… Мужик с головою зарылся в свой огромный тулуп, полностью предоставив своей сильной коренастой лошади, обросшей непомерно длинной шерстью, самой выбирать дорогу в этом царстве полнейшего бездорожья дремучего северного леса… Время от времени мужик лениво высовывал голову в рыжей лисьей шапке и оглядывался назад, где лежал привязанный к саням пленник. Вот и сейчас мужик обернулся, коротко кашлянул и хрипло спросил: — Эй, жив покуда, щенок? Не получив ответа, он тяжело повернулся спиною к лошади, все так же неторопливо шагавшей между деревьями, и увидел неподвижно лежащее тело мальчика. Лица его не было видно: островерхая суконная шапка, отороченная золотистой беличьей шкуркой, закрывала даже рот пленника… Мужик отодвинул шапку и открыл лицо. На него не мигая смотрели широко раскрытые серые глаза — сухие и искрящиеся такой невыносимо лютой ненавистью, что мужик невольно вздрогнул и передернул плечами… — Ишь, звереныш, каков… весь в отца своего бешеного… — злобно пробормотал он, в сердцах снова накидывая шапку на лицо мальчика. — А вот погляди-ка на меня еще эдак-то, живо глазищи выдавлю!.. — Волк… — услышал он вдруг ясный и чистый детский голос. — Где? — Мужик мгновенно выскочил из саней, упал в глубокий снег, запутавшись в тулупе, поднялся, остановил лошадь, закрутился вокруг своей оси… — Где? Где… волки? Один? Стаей? Ну? — Стая. Мужик сорвал с мальчика шапку, схватил всей пятернею его белесые густые волосы и приподнял голову все с теми же немигающими глазами почти к самому своему длинному и плоскому лицу, утонувшему в дремучей черной бороде. — Где волк? — шипел он в лицо мальчика. — Где стая? Ну?! — Вон… — Где? — Ты… А там — стая… Волки! Волки! Волки! Вол… Удар… Колючие искры… Удар… Удар… Рычание… Темнота… Все или… Нет, не убил покуда… Удар… Удар… Волки… Люди… Волки… Волки… Люди-волки… Теперича — все… Убил насмерть… — Забью, гаденыш! У-у-у, семя дворянское… Мужик выпрямился и глубоко вздохнул. Потом поглядел на свои руки и на кровавое месиво, во что было им превращено кукишное детское лицо с большими и бесстрашными, совсем взрослыми серыми глазами, и проговорил: — Эй, змееныш, жив покуда ай нет? Ишь ты, кровищи-то сколь… Сытно, видать, кормленный-поенный… Дышишь еще ай уже того… нет? — Он нагнулся и подставил свой правый глаз почти вплотную к тому месту, где, по его мнению, должны были бы находиться губы строптивого мальчишки в этом кровавом месиве. Глаз не дрогнул. Мужик выпрямился, пожал плечами и поежился. Потом вытер руки снегом, перекрестился и пробормотал: — Кажись, унянчил дитятко напрочь, что и не пикнуло… Достал топор, большим пальцем проверил его остроту, еще раз вздохнул и перерубил веревки, которыми мальчик был привязан к саням. Сбросив бездыханное тело на снег, он тяжело упал в сани, с головой уйдя в огромный тулуп… Лошадь слегка всхрапнула и пошла дальше своим путем… …На него смотрели огромные, с какими-то синеватыми всполохами, неподвижные, словно примерзшие глаза. Их было великое множество — этих странно и страшно мерцающих глаз… — Волки! — выдохнул он. Леденящий душу страх, от которого, казалось, вот-вот остановится сердце, поставил его на ноги и прижал к толстому телу сосны. Ничего… Темнота… Он хотел протереть глаза и вдруг закричал от страшной, режущей и непереносимой боли — словно глаза натерли железными опилками… Эта страшная боль в глазах, свист и колокольное гудение в ушах, кровяные ручейки во рту, скачущая с места на место резкая боль в голове и нестерпимый зуд на лице — все это вместе взятое окончательно вернуло мальчику сознание. Он нагнулся, обеими ладонями зачерпнул пушистый снег и поднес к разбитым губам и лицу. От прикосновения холодного снега к теплой кровяной коросте, покрывшей все истерзанное лицо мальчика, боль, резь и зуд, казалось, еще более усилились. Ноги задрожали, и он медленно опустился на колени… Сначала слезы остро жгли глаза и щеки. Но вскоре мальчик понял, что они промыли узенькую дорожку свету. Проявились снег, деревья и те огромные и бесчисленные глаза, которые своим загадочным мерцанием первыми пробили дорогу к сокрушенному сознанию, — звезды снова ослепили его, но теперь они уже не казались волчьими глазами, освещающими волчьим зубам их рабочее место… Звезды обсыпали все небо… Луна красовалась всеми оттенками своих золотистых одеяний… Снег же сверкал молодым серебром… Даже темные тела деревьев, казалось, излучали некое сумеречное, неровное и неброское свечение… Прекрасная зимняя ночь умиротворяла суетную и такую холодную землю… Не слышно было голосов лесного зверья… И только частые всхлипывания до полусмерти избитого и коленопре- клоненного мальчика, осиротевшего так внезапно и страшно, по-зверски бестрепетно брошенного на окончательную погибель, нарушали это праздничное торжество природы… В его воспаленном сознании мелькали сейчас, сменяя друг друга, обрывистые, но яркие видения. Они были такими же колючими и явственно ощутимыми, как и его слезы… …Вот в ушах затрепетал встревоженный голос матушки: — Отец! Василий Андреевич! Петрунька запропастился! Митька! Федька! Манька! Ищите маленка! Ах ты господи… Петрунька-а-а-а! Сы-ы-но-о-ок! А двухлетний Петрунька в это время заполз в большую собачью будку и смешался с мохнатыми щенятами в веселой и увлекательной возне за соски добродушно урчащей хозяйки этого гостеприимного дома… Когда кто-то из дворни вытащил Петруньку из собачьей будки, мать схватила его на руки, прижала к своей большой груди и долго причитала: «Ах, пострел… ах, пострел… Кровинушка ты моя… Сердце ведь вовсе оборвалося…» …А потом отец посадил его рядом с собою на высоченную и мощную неоседланную лошадь. — Господь с тобою, Василий Андреевич! Дитятко ведь еще вовсе малое, расшибешь, не приведи господь! — Ништо, Анфисушка, не тревожься… — говорил отец. — Не расти же мужику в собачьей будке! А что мал еще… Верно — мал покуда… Так ведь куда как бык велик, да воду на ем возят, а мал соболь, да на голове носят!.. …Вместе со всеми своими двенадцатью работниками-крестьянами дворянин Василий Андреевич Саватеев выезжал по весне в поле. Пропахав первую борозду, он становился на колени, бережно брал обеими ладонями парную землю и тихо, почти шепотом, словно боясь нарушить святую тишину земли, говорил шести-семилетнему сыну Петру: — Вдохни, Петрунька, — сладость-то какова! Дыши, дыши ею, да по- глубже, чтоб до самых до корней души дошло! — А чего ее нюхать-то? — недоумевал мальчик. — Земля и земля… Сырая еще… И нет на ей ничего такого… Сам, поди, сказывал, будто и глазу зацепиться не обо что… Отец добродушно улыбался и говорил: — Живая она, земля-то… дышит… А сырость ее — так это же слезы! Мать всегда перед родами плачет, а земля — та же мать наша родимая: с ее все мы пошли, туда Господь всех чад своих по скончании их века и определяет… — Так ведь рай же на небе, а не в земле! — горячо возразил Петрунька. — Что батюшка Никодим в церкви-то сказывал? То-то же… Не полезу я в землю, тятенька! Я хочу на небо — в рай!.. …В прошлом году отец рано вернулся со службы государевой, гостинцев навез полон дом — всем чадам своим и домочадцам, крестьянам и их семьям. Как говорится, не дорог подарок, дорога любовь… Утром сказал сыну: — А что, сын дворянский Петр Васильев Саватеев, пора тебе к делу нашему, службе государевой, приставать ай нет? — Пора, тятенька! — возликовал Петрунька. — Давно пора! Вон сколь годов-то уже набегло… даже сосчитать трудно… — И то… тринадцатый уж грянул… По Рождеству и двинем с тобою на Москву, град стольный государя нашего пресветлого Ивана Васильевича. Сподобит Господь — царю тебя покажу, службу при нем испрошу… У Петруньки аж дыхание перехватило! — Неужто — самому царю… меня? — прошептал он. — Коли Господь сподобит… — повторил отец. — Царь-государь хорошо меня знает да чтит-милует… Потому как служу ему верно и честно не один годок. И родитель мой, дед твой, стало быть, Андрей, тоже в чести немалой при великокняжеском дворе московском пребывал. Ан ученье-то книжное в ум твой вошло ли? — Ну… так… — вздохнул Петрунька. — Вошло… будто бы… — На пару с розгою, поди? — засмеялся отец. — С ею… Сечет батюшка Никодим, словно там не мясо, а камень… Тоже, поди, Бога-то побоялся бы… — Ништо, сынок! Сеченый зад для ума что дождь для земли… Ты птиц-то наших ловчих сберег ли? — Целы, тятенька! Я с их глаз не свожу! — Ну, так сбирайся на охоту, слуга царев!.. …А вот уж и совсем недавнее в мозгу горячий след проторило… На самое Богоявленье[87] нежданно-негаданно целым санным поездом нагрянул в деревню Саватеевку какой-то грузный и важный боярин. Петрунька от дотошной дворовой девки и своей няньки узнал, будто явился сам князь Борис Агафонович, наместник вологодский и большой боярин! — Землею сосед батюшки твоего… — добавила дебелая двадцатипятилетняя Манька, по прозвищу Конь. — Ой, не к добру гостинчик-то сей… не к добру… всей шкурой своей чую… Весь день до глубокой ночи пили да ели высокие гости вологодские, а когда наутро сели вновь за стол, Петрунька, подкравшись к приоткрытой двери, услышал такой вот разговор: — Так что сбирайся, Василий Андреевич, на Москву. — Пошто так, боярин Борис Агафонович? — Такая уж служба тебе государева вышла — пушной налог в государевы кремлевские закрома от всей Вологодщины за год свезти. Я столь великую казну до места доставить лишь бы кому доверить не вправе. Ты же — дворянин государев, к царской службе приставленный, стало быть, и служи без страха и отказа. К тому же царь тебя знает да милостью своей метит. Вот и за службу сию авось и отметит тебя… прещедро… как всегда… Свой какой ни есть товарец заодно прихвати, да и мой не откажись взять — Москва зимою что волк голодный: камнем закусит, глиной запьет… Жену свою богоданную, Анфису Серафимовну, да чад своих на Москву попутно и свози: когда еще подобная оказия выпадет? То-то веселье им подаришь, заслужили, поди. Ну, само собою, стрельцов-охранников тебе своих дам, а ты уж сам добавишь, коли мало покажется, из челяди своей, оборуженной не как попало. Ну да службу дворянскую ты получше меня ведаешь… А теперь, помолясь, испьем да откушаем от яств сих… …И вот наступил тот день… В Сретенье[88] на рассвете большой обоз из двадцати семи саней покинул Комельский посад, что в полтридцати[89] верстах от Вологды. Петрунька с отцом ехали верхом конь о конь впереди всего своего санного поезда. В больших санях, крытых медвежьими шкурами, со всеми возможными для подобного путешествия удобствами разместилась Анфиса Серафимовна со своей семнадцатилетней дочерью Ольгой, а правила парой крепких молодых лошадей Манька Конь в большом тулупе и в высоком мужичьем шлыке.[90] По обеим сторонам обоза и в его хвосте ехали верхом вооруженные до зубов стрельцы в шишаках[91] и кольчугах. — Словно войско походом идет! — ликовал Петрунька. — А ты — воеводою над ним! — ласково улыбался отец. — В таком походе чрез дебри лесные войско, однако, идет не шибко, но кучно и обережно. Воеводы тоже при своих местах сидят, не высовываются без толку. Мы же с тобою, кажись, на полверсты войско свое опередили. Обождем его тут малость… Они остановились на крутом повороте узкой дороги, едва приметно струившейся между вековыми деревьями. Вдруг откуда-то из-под снега или прямо из стволов деревьев (так, по крайней мере, показалось тогда Петруньке) выскочили какие-то бородатые огромные люди с топорами, кольями, вилами, боевыми шестоперами,[92] косами, осилами,[93] большими ножами, а то и просто с дубьем в руках… — Станичники![94] — в ужасе закричал Петрунька. — Тятенька!.. Стрельцы!.. Эй, стрельцы!.. Где же вы?!.. …Петрунька едва поднялся на одеревеневшие ноги и всем телом прижался к дереву, крепко обняв его. Наверное, только сейчас, когда сознание наконец начало возвращаться к нему, он впервые со всей остротой понял, что остался вдруг совсем один на белом свете, и стало ему так жутко, что силы, казалось, вот-вот покинут его… — Проклятые!.. Проклятые!.. — выстукивал кровоточащими зубами Петрунька. — Волки!.. Лешие!.. Исчадия!.. Геенна на вас огненна!.. Воры-ы-ы!.. Проклятые!.. Тятенька!.. Маменька!.. Сестричка!.. Вы ведь уже в раю? Скажите Господу Богу про меня… Не хочу я оставаться тут… Мне страшно… один ведь я… пожрут меня волки-то… Я хочу к вам… в рай… И он вдруг отчетливо услышал, что ему ответило чье-то далекое завывание… Или — плач?.. Или — зов?.. — Волки! — в ужасе прошептал Петрунька. — Лешие!.. Ведьма!.. Матуш-ка-а-а!.. И он бросился было бежать, но провалился в глубокий снег. Выбираясь, он увидел широкий след санных полозьев, а между ними — отпечатки копыт лошади. Стараясь наступать на лошадиные следы, Петрунька вместе с ними долго, быть может, верст десять (сто верст, показалось ему…), петлял между деревьями, пока вдруг не натолкнулся на что-то и не упал на примятое сено. Он вскочил на ноги и обомлел: он стоял на тех же санях, на которых его везли куда-то в лес, а та же самая лошадь стояла у большого и бесформенного стога сена и спокойно пережевывала примерзшую свою пищу. Вожжи и кнут были накинуты на высокий передок саней… А где же их хозяин, что едва не убил Петруньку? Не дай бог — тоже где-то здесь… сатана?!.. Петрунька в ужасе зарылся в сене и замер… Никого… Тихо — аж в ушах звенит… Но вот он почувствовал, что страх, словно туман на ветру, начал рассеиваться, и на его месте теперь прочно обосновалась отчаянная мысль — бежать, бежать, пока не выпрыгнул из земли этот страшный леший! Бежать! Петрунька осторожно вылез из своего укрытия и осмотрелся, напрягая зрение избитых глаз и стоя на четвереньках, словно молодой волчонок на первой охоте… Вокруг стога, шагах в тридцати от него, расположились землянки с низкими треугольными деревянными входами и с дверями, больше похожими на прикрытия лазов. Из всех землянок торчали невысокие трубы печей, но ни одна из них сейчас не топилась, и трубы постепенно заваливались снегом… Так вот оно какое — становище лесных разбойников! Словно звери, зарылись в землю!.. Не звери — дьяволы!.. Звери такое не творят… Дьяволы!.. Дьяволы!.. Все двери землянок были приоткрыты, а входы-лазы завалены сеном. Петрунька, согнувшись, бросился к одному из этих дьявольских жилищ и распластался возле самого лаза, затаив дыхание и весь уйдя в слух. Вдруг он услышал какое-то прерывистое рычание… — Медведь! — прошептал он сам себе… Он еще сильнее вжался в снег, затрепетав всем своим телом. Рычание, только слабее первого, повторилось снова. Нет, на медведя не похоже… Петрунька осторожно встал на четвереньки и прижался ухом к сену. Вдруг он вскочил на ноги и скорее всего засмеялся бы, если бы не острая боль, пронзившая все лицо… — Храпят… станичники… дьяволы… — снова самому себе прошептал Петрунька. А вот другая землянка… еще… еще… еще… Ого — сколько их тут… дьяволов проклятых… Храпят… Возле одного из лазов он вновь упал на снег — оттуда явственно доносились обрывки человеческого разговора: — Не брыкайся… корова… от меня не отобьешься… сама пластайся, не то придушу… Всем стадом нашим мять тебя снова будем… покуда телка твоя тут не объявится… Ну!.. То-то же… Петрунька все-таки слегка усмехнулся — ишь ты… корова… телка… скотий двор у них там, что ли… а то — мужик с бабою возится… знамо дело… не маленькие, чай… не титешные ужо вовсе-то… наслышаны, поди ж ты… Ах, если бы он знал, кто был этот мужик и с какой бабою он возился!.. Он обежал все лазы! Трижды прислушивался у того, где мучилась «корова». Какая-то не осознанная еще сила неодолимо тянула его именно к этой землянке… Но отовсюду доносился однообразный могучий, заливистый и с при- свистом подземный звериный храп… Петрунька присел на корточки у притухшего костра и протянул озябшие руки к ленивому и неяркому огню. Огонь… А геенна ведь тоже бывает огненная… Геенна… огненная… Батюшка Никодим рассказывал про Библию… и про эту… геенну… А это кто — геенна?.. Вроде — гнев Божий… люди сказывают… Кажись, грешников великих — в эту самую геенну огненну… Ишь, как ладно все складывается — ведь станичники-то эти, дьяволы сущие, и есть грешники самые великие!.. Стало быть, — в огонь… в эту самую геенну огненну!.. извергов сих… дьяволов… окаянных… В огонь их! Петрунька несколько раз обежал затухающий костер и вдруг явственно, словно наитие свыше, понял, что следует сейчас делать… Только у того лаза, откуда он однажды услышал некий голос, похожий на человеческий, Петрунька еще раз прислушался — долго и тревожно. Но там, как и всюду, царствовал храп… Петрунька выпрямился и пристально осмотрел входы во все землянки. Хорошо — сено плотно закупоривало их! Теперь — геенна огненная!.. Теперь — дымящимися рукавицами горящие и искрящиеся головешки подкладываются под сухое сено… Последняя — в стог! Петрунька вскочил в сани, изо всей силы хлестнул лошадь кнутом и с головою зарылся в сено… |
|
|