"Мемуары дипломата" - читать интересную книгу автора (Бьюкенен Джордж)

Глава XV 1914

Опровержение некоторых утверждений относительно моей позиции по отношению к участию Великобритании в войне. — Манифест императора о войне. Объединение нации вокруг трона. — Патриотические сцены в Москве. Наступление в Восточной Пруссии. — Танненбергская битва. — Польская кампания. — Недостаток боевых припасов и оружия в России. — Мирная кампания графа Витте

В предыдущей главе я передал то, что, по собственным сведениям, я считаю откровенным и точным отчетом о позиции России за девять дней, предшествовавших войне. Ни один из ее поступков и ничто в ее бездействии не может служить доказательством того, что барон фон-Шён называет "волей к войне". В своем старании сохранить мир Сазонов не отвергал ни одного сделанного ему указания. Он последовательно соглашался на предложения о конференции четырех, о посредничестве Великобритании и Италии и о непосредственных переговорах между Австрией и Россией. Германия и Австрия, с другой стороны, или совершенно отвергали эти предложения, или мешали их осуществлению, отвечая в неясных выражениях. Сазонов не мог сделать только одного: он не мог позволить Австрии раздавить Сербию. Германия и Австрия прекрасно это знали, потому что во время балканского кризиса им дано было понять, что нападение Австрии на Сербию вызовет выступление России. Правда, Россия мобилизовалась, но только тогда, когда ее вынудило к этому известие о тайных военных приготовлениях Германии и угрожающая позиция Австрии. Германия прекрасно знала, что военная программа, принятая Россией после нового закона о германской армии в 1913 году, будет выполнена только в 1918 году, а также и то, что русская армия недостаточно обучена современным научным методам ведения войны. В этом был психологический момент для вмешательства, и Германия ухватилась за него. В тот день, когда она отправила свой окончательный ультиматум, в Петербурге одно высокопоставленное лицо из германского министерства иностранных дел рассказало представителю нейтральной тогда державы, что единственно, чего боялась Германия, — это, чтобы в последнюю минуту Россия не покорилась и приняла этот ультиматум. Я знаю это от представителя той же нейтральной державы в Петербурге.

Что касается позиции Англии, то я уже объяснил причины тех взглядов, которые я выражал в беседах с Сазоновым. Англия никогда не давала России обещания поддержать ее вооруженной силой, ни других обещаний, которые способствовали бы крайней решимости России. До самого последнего момента британское правительство сохраняло за собою полную свободу действий, хотя мы совершенно правильно предупреждали германское правительство, что наши дружественные заявления не помешают нам вступить в войну, если будут затронуты наши интересы.

Против собственной воли я должен говорить себе, чтобы опровергнуть выдвинутые против меня обвинения. В номере от 8 апреля 1922 года «Graphic» опубликовал два отрывка, в которых, указав подходящее заглавие для будущей книги "Кто-то совершил глупость", продолжает: "Маловерным людям придется плохо. Иллюстрацию этого дает новая книга г. Палеолога о России в 1914 году. В ней говорится, что сэр Джордж Бьюкенен сказал г. Сазонову: "Я боюсь, что наше общественное мнение не понимает того, что с такой очевидностью диктуют нам наши национальные интересы (оставаться нейтральными в Великой войне)". Слова в скобках принадлежат "Graphic".

Я бы не обратил внимания на этот глупый отрывок, если бы вскоре один из моих друзей не сказал мне, что многие удивляются, почему я не отвечаю на обвинения, выдвинутые против меня Палеологом. Я ответил, что Палеолог — мой старый друг, который был моим сослуживцем в Петербурге и в Софии, и я уверен, что он обо мне мог сказать только хорошее. Впрочем, я решил прочитать его книгу. В ней я прочел, что он приписывает мне слова, сказанные мной 24 июля: "Я боюсь, что наше общественное мнение далеко не понимает того, что нам с такой очевидностью диктуют наши национальные интересы". Предполагая даже, что я, действительно, употребил это выражение, я только хочу спросить, пошло ли бы английское общественное мнение в день представления австрийского ультиматума вслед за своим правительством, если бы оно тогда толкнуло страну в войну за то, что в тот момент рассматривалось как ссора между Австрией и Сербией. Но даже независимо от этого вопроса «Graphic» не только неправильно перевел вышеприведенный отрывок, но, прибавив слова "остаться нейтральными в Великой войне", придал им ради удовольствия своих читателей смысл, который они не могли иметь. Это совершенно ясно из содержания. Сазонов, согласно Палеологу, сказал: "Нейтралитет Англии равносилен ее самоубийству". — "Я того же мнения", ответил я, а конец моего ответа, правильно переведенный, гласит следующее: "Но я боюсь, что наше общественное мнение еще очень далеко от понимания того, что именно диктуют нам наши национальные интересы". Зачем, хотелось бы мне знать, «Graphic» прибег к такой неправильной передаче? Мой личный взгляд на участие Англии в войне был выражен в Моей тогдашней официальной переписке с министерством иностранных дел. Передавая мне в ночь с 1-го на 2-е августа ответ на телеграмму короля, царь просил меня присоединиться к призыву о поддержке Англии, и я без колебания сделал это. Я осмелился заявить британскому правительству, что, если мы останемся в стороне, мы лишимся всех друзей в Европе; что даже, помимо вопроса о нашей собственной безопасности, мы не можем позволить Германии раздавить Францию; что рано или поздно мы будем вынуждены вмешаться в войну, и что, чем дальше мы будем откладывать вмешательство, тем более дорогой ценой нам придется расплачиваться.

Телеграмма эта прибыла в министерство иностранных дел в искаженном виде, прерванная на средине фразы. Поэтому она не могла быть опубликована в Белой книге, в которой, за одним этим исключением, собрана вся переписка между мной и министерством в течение этих переходных дней.

На следующий день после объявления Германией войны в Зимнем дворце было совершено торжественное богослужение, на котором присутствовал единственный иностранец, французский посланник, представитель союзницы России.

В течение первых трех дней войны моя позиция была не из приятных. Беспокойные толпы собирались перед посольством, требуя известий из Лондона и в далеко не дружеском тоне справляясь, может ли Россия рассчитывать на нашу поддержку. Я, насколько мог, успокаивал их туманными заявлениями, но почувствовал огромное облегчение, когда в 5 часов утра 5 августа один из моих секретарей принес мне лаконическую телеграмму из министерства иностранных дел: "Война с Германией, действуйте", которая показала мне, что Англия оказалась верна самой себе и своим сочленам по Тройственному Согласию. Я протелефонировал об этой доброй вести во французское посольство, в министерство иностранных дел и в Царское — государю, а позже, в то же утро, присутствовал на торжественной мессе во французской католической церкви, как представитель союзницы Франции и России. В посольстве меня дожидалось много цветочных подношений, присланных русскими всех рангов и состояний, как дань благодарности своему новому союзнику.

В течение этих чудесных первых дней августа Россия казалась совершенно преображенной. Германский посланник предсказывал, что объявление войны вызовет революцию. Он даже не послушался приятеля, советовавшего ему накануне отъезда отослать свою художественную коллекцию в Эрмитаж, так как он предсказывал, что Эрмитаж будет разграблен в первую очередь. К несчастью, единственным насильственным действием толпы во всей России было полное разграбление германского посольства 4-го августа. Вместо того, чтобы вызвать революцию, война теснее связала государя и народ. Рабочие объявили о прекращении забастовок, а различные политические партии оставили в стороне свои разногласия. В чрезвычайной сессии Думы, специально созванной царем, лидеры различных партий наперерыв объявляли правительству о своей поддержке, в которой отказывали ему несколько недель тому назад. Военные кредиты были приняты единогласно, и даже социалисты, воздержавшиеся от голосования, предлагали рабочим защищать свое отечество от неприятеля. Объединяясь таким образом вокруг трона, либеральные и прогрессивные партии были одушевлены надеждой, что война, вызвавшая такое тесное соприкосновение царя с народом, послужит началом новой эры конституционных реформ.

Я не собираюсь проследить действия русской армии во все последовательные фазы войны, потому что это уже превосходно сделано моим другом и бывшим военным атташе, генерал-майором Альфредом Ноксом в его книге "С русской армией" (1914–1917 годы)". Поэтому я ограничусь кратким описанием главных событий восточного фронта войны, особенно в связи с их влиянием на общее положение России.

Уступая настояниям своих министров, царь отказался от своего намерения принять главное командование армией и назначил верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича. Несмотря на то, что Германия объявила войну 1 августа, Австрия, вызвавшая войну, последовала ее примеру и отозвала своего посла только 6-го. Следуя плану кампании, начертанному генеральным штабом, Россия должна была сразу начать наступление на Австрию на юге и обороняться на севере до тех пор, пока все не будет готово для более серьезного наступления на Германию. Если бы Россия считалась только со своими интересами, это был бы для нее наилучший способ действия, но ей приходилось считаться и со своими союзниками. Наступление германской армии на западе вызвало необходимость отвлечь ее на восток. Поэтому первоначальный план кампании был соответствующим образом изменен, и 17 августа, на следующий день после окончания мобилизации, генерал Ранненкампф начал наступление на Восточную Пруссию.

В первые 10 дней его действия шли с таким большим успехом, что, казалось, вся область вскоре будет в его власти. Но он, однако, продвинулся дальше, чем позволяла осторожность при данных обстоятельствах. Германский генеральный штаб, испугавшись количества беженцев, наводнивших Берлин, перебросил войска с запада и назначил генерала фон-Гинденбурга главнокомандующим на востоке. В то же время, благодаря вынужденному отступлению союзных войск на западе, французскому посланнику даны были инструкции заставить русское правительство продолжать наступление в Восточной Пруссии. По мнению лучших русских генералов, такое наступление было преждевременно и осуждено на неудачу. Армия в отдельных своих частях не была еще вполне организована; трудности транспорта были неимоверны; войска еще не были сосредоточены, как следует, и местность с ее лесами, озерами и болотами не даром сравнивали с губкой, впитывающей в себя все, что ей дают. Но Россия не могла оставаться глухой к голосу союзника, столица которого была под угрозой врага, и армии Самсонова был отдан приказ наступать.

Последовала битва под Танненбергом. Из-за тактических ошибок фланговых корпусных командиров и отсутствия необходимых способов сообщения между ними и Самсоновым, два центральных корпуса остались без поддержки и должны были сложить оружие. Русские оставили всю свою артиллерию и огромное количество броневиков и других военных материалов, которые им с трудом удалось собрать. В течение нескольких недель немцы, развивая свою победу, совсем очистили всю область от неприятеля, потерпевшего урон в 250. 000 человек, помимо серьезного морального удара, нанесенного армии и престижу ее командиров. Хотя позднее, в том же году, русские вновь вошли в Восточную Пруссию и заняли пограничные области, они в феврале следующего года опять должны были ее оставить.

Это несчастие на севере уравновешивалось до некоторой степени блестящими победами на юге, где командующим был генерал Иванов при начальнике штаба генерале Алексееве. Армии генералов Рузского, Брусилова и Радко-Дмитриева гнали австрийские войска, — в сентябре был взят Львов, а в ноябре была осаждена большая крепость Перемышль. Австрийцы потеряли 1.000 орудий и 200.000 пленных. Такое быстрое продвижение вызвало в некоторых кругах преувеличенные надежды на будущее, и мой французский коллега был одно время так оптимистически настроен, что пошел со мной на пари в 5 ф. стерл. за то, что война будет окончена до Рождества. Но русские руководящие круги в своем стремлении облегчить напряжение на западе зашли слишком далеко для сложного механизма своей армии. России приходилось очень тяжело. Ей нужно было перебрасывать войска на огромные расстояния по скверным дорогам, а в Польше, которую немцы заняли в начале войны, ей приходилось сражаться, имея с обоих флангов враждебную территорию. В октябре немцы были почти у ворот Варшавы. Своевременное прибытие сибирского запаса армии произвело благоприятный поворот в положении. Русские вновь начали наступление, немцы были отогнаны и едва не потерпели решительного поражения у Лодзи. Они были спасены только подкреплениями, которые они сумели вовремя доставить, благодаря развитой сети стратегических железных дорог. Обстоятельства снова стали им благоприятствовать, русские вынуждены были отступить, и в середине декабря их наступление было совершенно остановлено. Поднялся занавес, и начался вводный акт великой русской трагедии.

25 сентября генерал Жофр запросил, достаточны ли русские запасы снаряжения, чтобы покрыть все увеличивающиеся расходы его, и получил успокоительное заверение, что на этот счет беспокоиться нечего. Потом внезапно, 18 декабря, французский посланник и я были извещены начальником штаба военного министерства, что, хотя у России вполне достаточный запас людей, чтобы пополнить колоссальную убыль на фронте, но что у ней нехватает ружей, и артиллерийские припасы истощились. Генерал Беляев прибавил, что сданы заказы за границу, и что приняты меры к тому, чтоб поднять производительность русских заводов, но что все же в ближайшие два-три месяца положение не только затруднительно, но и опасно. Это сообщение было ударом грома среди ясного неба. В этот начальный период войны между союзными верховными главнокомандующими не существовало общего плана кампании, и они действовали по системе сообщающихся сосудов. Если на западе не могли наступать, русские были вынуждены наступать, и наоборот, так что у немцев были специальные армейские корпуса, которые они перебрасывали туда и обратно, с одного фронта на другой, в зависимости от того, где их присутствие было необходимо.

Выразив протест против того, что недостаток вооружения держался втайне, я указал на необходимость более тесной связи между главными штабами союзников. Русские, очевидно, основывали свои расчеты на своем опыте Японской войны и не запасли военных припасов на долгий срок. Я вспоминаю, как во время балканского кризиса я спросил у видного члена Думы, настаивавшего на более твердой политике со стороны России, готова ли она к европейской войне. "Нет, — был ответ, — но она никогда не будет готова". Он был прав. Ее промышленность была еще в отсталом состоянии; у ней не было достаточного количества фабрик и заводов, а на тех, которые существовали, нехватало необходимых машин и нужного числа квалифицированных рабочих. Союзникам вскоре предстояла труднейшая задача перевооружения России. Лично я не разделял пессимизма, охватившего русскую столицу, переименованную в Петроград, но я чувствовал, что вряд ли русским удастся занять Берлин через Силезию, и что их будущая роль сведется к задержанию и уничтожению неприятельских сил в войне на истощение.

Вдобавок к чувству растерянности из-за военного положения, мирная кампания, руководимая графом Витте и его сподвижниками-германофилами, была далеко не успокаивающим моментом. Как я уже указывал в главе XIV, граф Витте всегда считал, что в интересах России — более тесное сближение с Германией, а теперь он открыто утверждал, что Россия ничего не выиграет от продолжения войны и должна заключить мир. В одной из наших бесед с Сазоновым в начале ноября мой французский коллега указал, что пора бы уже царю принять какие-либо меры против этой кампании, принимающей опасные размеры. Сазонов на это возразил, что французский посланник должен сам обратить на это внимание царя и обещал устроить ему для этого аудиенцию. В этой аудиенции, имевшей место неделю спустя, царь не упомянул имени графа Витте, а Палеолог не рискнул заговорить о нем первый.

Нападки графа Витте были направлены главным образом против Англии, почему я и решил поднять брошенную перчатку и сделал это в своей речи в Английском клубе накануне Нового года. "Некоторые известные германофилы, сказал я, — обвиняют нас в том, что мы толкнули Россию в войну ради наших личных выгод, а теперь предоставляем ей одной нести весь ужас ее. Эти господа постоянно спрашивают нас: "Где ваш флот? Что делает ваша армия?". Я хочу рассказать им, — продолжал я, — что сделали британская армия и флот". Перечислив все услуги, оказанные ими союзным армиям, я указал на Германию, близкого друга наших обвинителей, как на свидетеля истины моего утверждения. Ибо германские поэты посвящали Англии свои гимны ненависти, а германские профессора изливали на Англию потоки своей ярости, и делали они это потому, что знали, что только Британская империя преграждает им путь к владычеству над всем миром, о чем мечтал "Vaterland".[17]

Эта речь имела огромный успех. Она была опубликована в выдержках во всех русских газетах и послужила предметом обсуждения в длинных передовицах, приветствовавших меня за мужество, с которым я вскрыл гнойник, заставлявший Россию страдать. Царь, которого я видел несколько позже сказал мне, что он очень рад, что я был так откровенен.

Эта история имела еще продолжение. Несколько дней спустя меня посетил довольно известный журналист, который сообщил мне, что его прислал ко мне граф Витте, тогда болевший, чтобы узнать, была ли моя речь направлена против него. Я ответил, что на этот вопрос я не могу ответить, так как германофилов в Петрограде много. Каждый из них может задать мне тот же вопрос, и я не могу отвечать каждому в отдельности. Однако мой друг журналист не удовлетворился этим, заявив, что граф Витте настаивает на определенном ответе. Тогда я сказал: "Вы можете передать графу Витте от моего имени, что, когда я произносил свою речь, я имел в виду всех тех, кто говорит указанные в ней слова. Если ему угодно принять это на свой счет, это — его дело".