"Man and Boy, или История с продолжением" - читать интересную книгу автора (Парсонс Тони)34– Можно я посмотрю медаль? – попросил я. – Конечно, можно, – ответила мама. И отправилась в кабинет, туда, где стоял музыкальный центр. Я слышал, как она шуршит страховыми полисами, банковскими счетами, письмами – бумажками, накопленными за целую жизнь. Она вернулась с маленькой прямоугольной коробочкой, окрашенной в такой густой пурпурный цвет, что он казался почти черным. Внутри на бархатной подушечке лежала серебряная медаль – медаль моего отца. Орденская планка была бело-голубой: две широкие вертикальные белые полосы по краям, а между ними на голубом фоне – тонкая белая вертикальная полоска. На медали имелась надпись: «За отличную службу» – и выгравирован портрет короля. В углу коробочки на белом шелке значилось: «По специальному заказу», а потом шло название и адрес фирмы-изготовителя. И я вспомнил, как в детстве, название этой фирмы. А сохранилась ли она до сих пор? Найдется ли она по этому адресу, если я решу ее разыскать? Все это казалось мне продолжением похвалы за отличную службу. Я осторожно достал медаль из коробочки, удивляясь ее тяжести точно так же, как удивлялся ребенком. – Пэту понравилось играть с папиной медалью, – с улыбкой сказала мама. – Ты разрешаешь Пэту играть ею? – недоверчиво спросил я. – Ему нравится прикалывать ее на меня. Я при этом играю роль принцессы Лейлы в конце фильма. – Леи, мама. Ее зовут принцесса Лея. Было за полночь, и мы слишком устали, чтобы сидеть возле отца, однако нервы были чересчур напряжены, и мы не уснули бы. Поэтому решили выпить по чашечке хорошего чая. Для мамы чаепитие было ответом на любой вопрос. Пока она ходила включать чайник, я держал медаль в кулаке и думал о том, как игры, в которые я играл еще мальчишкой, подготовили меня к тому, чтобы стать похожим на отца и на отца моего отца: на мужчину, поцеловавшего на прощание заплаканную женщину, мужчину, надевшего форму и отправившегося на войну. Вспоминая игры, в которые мы играли в переулках моего детства, я понял, что это было нечто большее, чем просто ребяческое времяпрепровождение, восхваляющее мужество и смелость. Эти игры подготавливали нас к следующей войне – нашей собственной Нормандии, или Дюнкерку, или Монте-Касино. Мое поколение играло в войнушку с игрушечными пистолетами или палками, заменявшими ружья, а то и просто складывало пальцы, изображая пистолеты. Что угодно могло сойти за пистолет, и никто не считал, что это нездоровое проявление. Но все войны, которые выпали на нашу долю, когда мы выросли, были «локальными конфликтами» – «телевизионными» войнами, не более реальными и не более угрожающими жизни участников, чем компьютерная игра. Мое поколение, последнее поколение мальчишек, воевавших с игрушечными пистолетами в руках, само не понимало, как ему повезло. Когда мы выросли, нас не подстерегала война. Не нашлось никаких немцев или японцев, чтобы воевать с нами. Наши жены – вот с кем мы воевали! Блаженное поколение мужчин, не ведавших войны. И свои «грязные войны» мы вели в судах по бракоразводным процессам. Я часто видел шрамы на теле отца и понимал, что война – это не фильм Джона Уэйна. Но мужчины из поколения отца, которые выжили и вернулись домой не совсем изувеченными, нашли себе любовь на всю оставшуюся жизнь. Что лучше? Война и настоящая любовь? Или мир и любовь периодами по пять, шесть или семь лет? Кому больше повезло? Моему отцу или мне?… – Тебе нравилась эта девушка, правда? – сказала мама, возвращаясь в комнату с двумя чашками дымящегося чая. – То есть эта женщина, Сид. Она тебе очень нравилась. Я кивнул: – Я бы хотел, чтобы мы продержались вместе. Как вы с папой. В наше время это кажется невозможным. – Ты слишком сентиментально относишься к прошлому, – ответила мама без тени осуждения. – Ты думаешь, это было сплошь темное пиво и красные розы. На самом деле все было сложнее. – Но вы с папой были счастливы. – Да, были, – сказала она, и по ее взгляду было понятно, что мыслями она где-то далеко, куда мне не попасть никогда. – Мы с твоим отцом были счастливы. И я подумал: я тоже был счастлив с вами. Вспоминая детство, я видел перед собой высушенный солнцем август, самое начало месяца, когда передо мной торжественно разворачивались долгие шестинедельные каникулы, и я знал, что предстоят поездки на машине в деревенские пивные, там папа и дядья будут играть в дартс и выносить лимонад и чипсы для меня и моих двоюродных братьев во дворик, где мы играем на траве. А наши мамы будут сидеть за деревянным столом, попивая сидр и посмеиваясь, отстраненные от мужчин так же, как это принято у мусульман. Мне вспоминались и другие праздники. Например, Рождество, поздний вечер, и мои дядья и тетки курят и пьют за картами. Или футбол для мужчин и мальчишек в туманном Аптон-парке. Или же поездки на побережье в выходные, с огромными розовыми облаками сахарной ваты на палочке и запахом моря и жареного лука, или собачьи бега, где моя мама всегда ставила на собаку под номером шесть, потому что ей нравились цвета: ей нравилось, как смотрится красный номер на полосатом черно-белом фоне. Я был благодарен им за это пригородное детство, за эти воспоминания о поездках на машине, и благопристойных азартных играх, и однодневных путешествиях… Казалось, детство было постоянно наполнено радостью и любовью – прекрасное время для роста, когда Бобби Мур играл в «Вест Хэм», по ящику показывали «Мисс Вселенную», а моя мама и тетушки носили мини-юбки. Хотя детство моего сына наполнено дорогими и технически совершенными вещами, главным в нем стал развал семьи, ее моральное банкротство. Дипломатическая одаренность и эмоциональная броня, имеющиеся в распоряжении у пятилетнего ребенка, едва ли помогают ему теперь, когда его рикошетит то к матери с ее новым возлюбленным, то к отцу с разбитым сердцем. Видеомагнитофон и пассажирское сиденье в спортивной машине – слишком малая компенсация за все это. Создавалось впечатление, что мыс Джиной, как и миллион пар, подобных нашей, не оставили никакого наследства следующему поколению. – У нас все получалось, потому что мы сами старались сделать свои отношения долгосрочными, – пояснила мама. – Потому что мы хотели, чтобы нам было хорошо вместе. Потому что – даже когда у нас не было денег или когда у нас не получалось завести ребенка – мы не сдавались. За счастливый финал нужно сражаться, Гарри. Не бывает так, что он просто падает тебе в руки с неба. – Значит, ты думаешь, что я не сражался за счастливый финал? Ты полагаешь, у меня недостаточно бойцовских качеств? Не так, как у папы? Мне было любопытно узнать, что она думает. Не так уж много времени прошло с тех пор, как я, молодой и самоуверенный, полагал, что мои родители ничего не знают о жизни за пределами своего ухоженного садика и сильно натопленной гостиной. Но теперь я воспринимал все по-другому. – Я думаю, у тебя достаточно бойцовских качеств, Гарри. Но иногда получается так, что ты сам себя забиваешь. Ты не можешь быть таким же человеком, как твой отец, ведь ты живешь в другом мире. И практически в другом веке. Ты должен выдерживать другие битвы и не ждать, что кто-то приколет тебе на грудь медаль. В одиночку растить ребенка – ты думаешь, твой отец смог бы с этим справиться? Я люблю его больше жизни, но скажу: это было бы свыше его сил. Ты можешь быть сильным иначе. Ты тоже крутой парень, но по-другому. Я положил медаль обратно в коробку, и в это время зазвонил телефон. Мама бросила встревоженный взгляд на часы, потом снова на меня, и ее глаза наполнились слезами. Было четыре утра, в это время мог звонить только дядя Джек из больницы. Мы оба сразу же все поняли. Мы крепко обняли друг друга, слушая, как продолжает звонить телефон. – А нас не было рядом с ним, – сказала мама, как будет говорить много-много раз в последующие дни, недели и годы. – Нас не было рядом с ним! «Вот такой счастливый финал, – с горечью рассуждал я. – Ты проводишь с кем-то целую жизнь, а потом, если он уходит раньше, ты чувствуешь себя так, как будто от тебя отрезали половину». Мое поколение – поколение трахающихся на стороне, портящих все подряд и мающихся дурью – не будет знать, что означает эта ампутация. Конечно, при условии, что у нас не будет своего собственного счастливого финала. Я снял трубку, и дядя Джек сказал мне, что отец умер. Утром я пошел к Пэту на второй этаж, как только услышал, что он топает по полу к коробке с игрушками, которую мои родители хранили в комнате, где он всегда спал, когда оставался у них. Когда-то эта комната была моей. Он поднял на меня все еще припухшие со сна глаза, в каждой руке – по пластмассовой фигурке из «Звездных войн». Я взял его на руки, поцеловал его милое лицо и сел на кровать, держа его на коленях. – Пэт, ночью дедушка умер. Его голубые глаза моргнули. – Дедушка долго болел, а теперь он больше не будет страдать, – продолжал я. – Теперь ему спокойно. Этому можно радоваться, правда? Теперь у него ничего не болит. У него никогда уже ничего не будет болеть. – А где он сейчас? Это меня сразило. – Ну, его тело сейчас в больнице. Потом его похоронят. Я понял, что ничего не смыслю в бюрократии смерти. Когда его тело заберут из больницы? Где его будут держать до похорон? И кто именно все это будет делать? – Сейчас нам грустно, – сказал я. – Но мы будем благодарны дедушке за его жизнь. Мы поймем, что нам повезло: мне повезло, что он был моим отцом, а тебе – что он был твоим дедушкой. Нам обоим очень повезло. Но сегодня мы еще не можем чувствовать свое везение. Еще слишком мало времени прошло. Пэт кивнул очень по-деловому. – Он все еще в больнице? – Его тело в больнице. Но душа улетела. – Что такое душа? – Это та искра жизни, благодаря которой твой дедушка был тем, кем он был. – Куда она улетела? Я глубоко вдохнул. – Некоторые люди верят, что душа улетает в рай и живет вечно. Другие думают, что она просто исчезает, и ты засыпаешь навсегда. – А ты во что веришь? – Я думаю, что душа продолжает жить, – уверенно сказал я. – В раю или еще где-нибудь, в каком-то месте, о котором я ничего не знаю. Но она не умирает просто так. Она продолжает жить дальше. Даже если только в сердцах людей, которых она любит. – Я тоже так думаю, – сказал мой сын. Исполосованная крыша «Эм-Джи-Эф» хлопала, как рваный парус в сильный шторм. Я ехал по центральным улицам городка своего детства и не узнавал местность. Магазинчики и маленькие кафе, которые я помнил, превратились в агентства по недвижимости и филиалы супермаркетов. Нет ничего удивительного в том, что мы, англичане, принялись так отчаянно размахивать флагом святого Георга, стараясь напомнить самим себе, что наши корни так же глубоки и прочны, как корни ирландцев и шотландцев… Это был мой родной город. Но с такой же вероятностью мог быть и любой другой. Я не узнавал ничего, пока не увидел дядю Джека в укромном уголке в «Красном Льве» – эта пивная, похоже, была заповедной частью центральной улицы и находилась под защитой какого-то неофициального приказа. Он сидел в табачном дыму под дубовыми балками и медной упряжью и пил минеральную воду. – Прими мои соболезнования, Гарри. – Спасибо, дядя Джек. – Хочешь выпить? Или сразу приступим к делу? – Давай сразу к делу. Дядя Джек сидел рядом со мной, и мы разбирались с бюрократией смерти. Я был все еще в оцепенении из-за недосыпа и потрясения от того, что отца больше нет в этом мире. Но от присутствия дяди Джека, морщинистого, курившего одну сигарету за другой, мне становилось значительно легче. Мы поехали в больницу на «Эм-Джи-Эф», и я забрал из приемной жалкую сумочку с отцовскими вещами. Его бумажник с фотографией внука, его очки, его вставные челюсти. Вот и все, что от него осталось. Мне это передали без соболезнований. С чего бы им расстраиваться из-за него? Или из-за меня. Они не знали моего отца. Мы пошли дальше по цепочке. Из каких-то туманных административных соображений смерть нужно было регистрировать в маленьком городке, где я раньше никогда не бывал. Хотя филиалы супермаркетов и агентства по недвижимости делали его угнетающе знакомым. В очереди, в этой великой процессии жизни и смерти, мы стояли за молодой парой, регистрировавшей своего ребенка, и перед пожилой женщиной, регистрировавшей смерть мужа. И я удивился, зачем Найджел Бэтти жалуется на то, что мужчины умирают раньше своих жен. Насколько легче умереть первым, чтобы не пришлось заниматься похоронами – насколько легче тому, кто не приговорен продолжать жизнь в одиночестве. В конце концов мы вернулись в мой родной городок, чтобы встретиться с владельцем похоронного бюро. Подобно «Красному Льву» оно не менялось с давних пор. Способы напиться и умереть – только это и осталось неизменным на английской улице. Похоронное бюро с его мрачной витриной – белые надгробные камни на фоне черного шелка – всегда казалось закрытым. Так было в дни моего детства, да и теперь этот бутик для людей, потерявших близких, тоже казался закрытым. Когда я был ребенком и только-только узнал, что не буду жить вечно, я старался проходить мимо этого места как можно быстрее. Теперь я зашел внутрь. И все тут было нормально. Дядя Джек легонько положил руку мне на плечо, и я спокойно поговорил с владельцем бюро о приготовлениях к похоронам, как будто такое случалось со мной каждый день. Со свидетельством о смерти в руках казалось совершенно естественным разговаривать с мрачным стариком в черном о похоронах моего отца. Единственный неловкий момент наступил, когда он предложил нам глянцевый каталог. Я должен был выбрать гроб для своего отца. Это был обыкновенный красиво оформленный каталог, и владелец похоронного бюро спокойно демонстрировал его мне от самых дешевых, простейших сосновых моделей до самых роскошных гробов в ассортименте, огромных сооружений из дорогого дерева, обитых бархатом и снабженных большими бронзовыми ручками. Инстинктивно мне захотелось выбрать самый дорогой: для моего отца мне ничего не жалко. Но сразу же вслед за этим другой инстинкт подсказал мне, что самый роскошный гроб все-таки слишком пышен для того, чтобы моему отцу было хорошо спать в нем целую вечность. Я заколебался и сказал владельцу похоронного бюро, что выберу второй по цене гроб. И когда мы с дядей Джеком вышли на улицу, я был доволен своим выбором. – Твоего отца удар бы хватил при виде того шикарного гроба, – ухмыльнулся дядя Джек. – Самого дорогого? – улыбнулся я. – Да, я думаю, это было бы немного слишком. – Золотые ручки и красная бархатная обивка! – воскликнул дядя Джек. – Он больше похож на французский бордель, чем на гроб! – Отец перевернулся бы в гробу, – хмыкнул я. – И сказал бы: «Ты думаешь, я кто? Чертов Наполеон?» Я словно слышал его голос. Я больше никогда не услышу его голоса. Я всегда буду слышать его. |
||
|