"Борис Зотов. Происшествие на Невском (Сб. "Фантастика-91")" - читать интересную книгу автора

равные промежутки времени.
- А ты, Марина, все пишешь березки да болотца? - кивнул в сторону
мольберта гость, цокая бутылочным горлом о края стаканов.
Рука его вдруг зависла в воздухе с наклоненной бутылкой:
- О! У тебя что-то новое. Перешла на фантастические пейзажи?
- Я была на выставке Гущина. Он работал во Франции, потом вернулся
умирать в Саратов, - глухо сказала Марина, - некоторые гущинские вещи меня
потрясли. Он будто что-то мог разглядеть, понимаешь, неземное, точнее -
ненынешнее, из какого-то отдаленного будущего...
Мужчина поднял стакан:
- Из Франции, говоришь? А у нас один архитектор уехал в Вену и неплохо
там устроился. А ведь малый - середнячок. Вот и я думаю... Поедем, а?
Художница отхлебнула из стакана и, не закусывая, прижала тыльную
сторону ладони ко рту. Растерянно спросила:
- Но как же это - уехать? И все?
- А как уезжали и уезжают, - грубо сказал он, - что, все изменники, что
ли? Я ведь не с Россией хочу порвать, а с нынешней бестолковостью и
хамством, со стоянием в очередях, с бесконечным враньем и обещаниями. Я
устал ждать, пока меня оценят...
Ответ Марины "каппа" отсекла. Следующую порцию воспроизведения
компьютер выдал с еще большим эффектом иллюзорностисамоподстройка,
введенная, очевидно, в программу, работала за счет накопившейся
статистики. Было видно даже, как от выпитой водки у женщины набухли
подглазные мешки. Ее хорошенькая головка тяжело клонилась набок. Мужчина,
искоса взглянув на тахту, положил руку на шею Марины под стянутые тугим
узлом волосы. Она поежилась:
- У меня ощущение, что на нас смотрят. Вот странно.
Холмов влажным пальцем ткнул клавишу перемотки. Он понял, что проскочил
целое десятилетие, когда увидел большую бригаду деловитых школьников, с
азартом строивших модель космического корабля. "Время Гагарина: шестьдесят
первый год", - прошептал он, подкручивая аппаратуру: в этом более глубоком
слое взаимодействие оставило не такие сильные следы, компьютерная система
работала со сбоями, рывками. Все же можно было понять, что помещение
оборудовано, как подростковый клуб, - кто-то "качал пресс" на шведской
стенке, в углу резались в шашки. Звук был слабый.
Холмов углубился во время сороковых годов, переключив "каппу" на
максимальную производительность. Перед глазами его замаячили неясные
силуэты, вспышки лилового света чередовались с полной темнотой.
Хриплый, хватающий за сердце вой сирены и устрашающий грохот взрывов
рвал барабанные перепонки, стеклянный водопад звенел на асфальте Невского,
гремели сорванные листы кровельного железа. Чердак скрипел и охал, и все
здание ходило ходуном, как старый корабль в штормовом море. Мертвый свет
шарящих по небу прожекторов слабо подсветил темную внутренность чердака.
Холмов содрогнулся: прямо перед ним раскачивался, шаркая по стене,
изуродованный, развороченный человеческий торс. Изображение было смазанным
и от этого еще более жутким. Рядом на полу смутно белели, словно в
кошмарном сне, оторванные руки и ноги. Еще дальше, как догадался наконец
Холмов, громоздились кучей сломанные костыли и протезы, куски гипсовых
панцирей, снятых с изувеченных людей, умерших или выживших. Весь чердак
был наполнен, забит горем, непомерным людским страданием. Близкий разрыв