"В.Зорин(сост). Выше нас - одно море (Рассказы) " - читать интересную книгу автора

сне. Представляешь, группа моряков на причале. За их спинами видны мачты,
надстройки кораблей, под ногами влажные доски причала, а они стоят -
молодые, рослые, удалые. Вон крайний совсем ещё мальчишка (должно быть,
ходил в свой первый рейс) и сейчас осторожно притоптывает ногой, точно
пробует крепость земли - какова она, не качается ли. А с другой стороны -
статный парень с открытым воротом лихо заломил кепку и радостно смеётся,
повернув голову в сторону, туда, где, должно быть, только что прошла или
проехала на автокране какая-нибудь симпатичная девчонка с рыбокомбината,
бросившая на него застенчивый и восхищённый взгляд.
Клавдий Филиппович был так возбуждён, его так захватила эта видимая
одному ему картина, что он и сам весь как-то преобразился, глаза молодо
блестели, на впалых щеках пробивался румянец, и светлая "несжатая полоска"
над высоким лбом щетинилась, колыхалась, точно потревоженная ветром.
Он, как заведённый, крутился по тесной каюте и говорил, говорил.
- В этой живописной, колоритной группе я вижу и другие фигуры, и что ни
фигура, то свой характер, своё лицо, своя походка, своя, как говорится,
особенная стать. Но все они группируются вокруг одного. Он в центре, он
средоточие, магнит, ядро всей картины. Вдруг он круто обернулся на ходу и
спросил меня:
- Ты, конечно, бывал в Третьяковке и видел знаменитую картину
"Бурлаки"?
Я снова покраснел и хотел было объяснить, что, к великому своему стыду,
в Третьяковке ещё не бывал, да и в Москве-то был однажды проездом, так что,
кроме Ленинградского и Курского вокзалов, ничего не видел. Но он не дал мне
и рта раскрыть и снова дал полные обороты.
- И конечно, ты, как и каждый, увидел сначала этого великолепного
Канина.
- Кого? - удивленно спросил я.
- Ну, того, первого бурлака, который, навалившись грудью на лямку,
бредёт по раскалённому песку и смотрит исподлобья пронзительными умными
глазами.
- Разве он и взаправду был? - удивился я, - настоящий, живой, а не
только на картине?
Я вспомнил этого бурлака по многим репродукциям. И в душе обрадовался,
что он когда-то и в самом деле жил и его звали Каниным, оттого сама картина
представлялась мне теперь ближе, понятней и мне ещё больше захотелось
побывать в Третьяковке.
- Но, конечно, это не просто портрет того реально существовавшего
бедолаги Канина, - терпеливо начал мне пояснять Клавдий Филиппович. - Под
гениальной кистью Репина он преобразовался в художественный образ такой
покоряющей силы и глубины, что мы забываем о самой натуре, о каком-то одном,
никому неизвестном Канине. И всё-таки не будь его, того далёкого, неведомого
нам Канина, не будь художник так горячо влюблён в эту натуру, может быть, не
было бы и самой картины. Нет, Репин, конечно, написал бы своих бурлаков, но
это была бы другая картина. Понимаешь, Володя, другая, может, живописней,
лучше по цвету, по полотну, но только не та, которая существует и за которую
мы вечно благодарны художнику.
Клавдий Филиппович говорил горячо, взволнованно, как можно говорить
только о вещах тебе дорогих, кровно близких, выстраданных. И это меня ещё
больше притягивало к художнику.