"Женя Золотов. Исповедь школьника " - читать интересную книгу автора

даже какое-то трагическое. Он танцевал на балу вальс со светловолосой
девочкой в белом платье, которая мне сразу не понравилась. Тетя играла,
играла вальс на пианино, не очень точно попадая в такт движений на экране,
но это впечатления не испортило - настолько, что я неожиданно обнаружил, что
сижу и опять плачу в три ручья, чуть ли не в голос, беспомощно шаря в
карманах своих шортов в поисках, что ли, платка. Зажгли свет, тетя бросила
мучить инструмент и все с тревогой уставились на меня, и только изображение
продолжало двигаться на экране, еле видное при электричестве. Между тем,
юноша перестал танцевать и теперь стоял очень одиноко у раскрытого окна, на
фоне ночного неба, скорбно опустив голову... Эта деталь окончательно меня
добила, я тоже опустил голову и, закрыв лицо руками, зарыдал совсем уже
откровенно, хлюпая носом, так и не найдя своего платочка. Родители не могли
понять, что со мной происходит, решили, что может быть, я перегрелся (в
определенном смысле они были правы). После этого происшествия я упорно
уклонялся от просмотра фильмов, под какими угодно предлогами, или вообще
просто куда-нибудь незаметно смывался - например, играть в шахматы.
Отец приезжал в выходные на машине. Я несколько оживал - настолько,
насколько это было возможно. Помогал отцу что-то делать с ягодами и
яблоками; вместе с бабушкой они варили варенье. Отец брал меня с собой на
рыбалку и попутно занимался со мной английским. Я пытался между тем узнать,
как поживает семья начальника его охраны, которого он отправил в отпуск на
месяц. Отец удивлялся, отвечал скупо, так что про Леньку я разобрать ничего
не мог, и английский разговор возвращался на прежнюю тему, вроде: "Наша
бабушка сварила сегодня шестнадцать банок варенья". В воскресенье вечером
отец уезжал, ничего не изменив, и все оставив на своих местах. Таким
образом, я снова оставался совершенно один в огненном кольце, шел шептаться
со своим цветком, после чего бежал вверх по лестнице, звякая застежками
сандалий, и закрывался в своей горестной комнате... Вот так шло мое
шестнадцатое лето.
Но все-таки август пришел, и, должен сказать, первый раз за свою
небольшую жизнь я был ему рад. И он кончился, и тридцатого числа отец
приехал на машине, чтобы перевезти меня в Москву, на городскую квартиру. Все
утро шли сборы. Часа в три мы выехали.
Двухчасовую поездку на отцовской машине (Мерседес Е - 123/230, 1982 г.,
цвет черный, литые диски, стереосистема) я воспринял, как приятное
развлечение, в некоторой степени (как я пытался себя убедить), способное
рассеять мою печаль. Чемоданы с моей одеждой, книгами и другими вещами,
которые мне этим летом тоже не пригодились, занимали багажник и задний
диван. Я расположился на подушках крытого кожей переднего сиденья, рядом с
отцом. Перспектива приближающегося учебного года, постепенно всплывающие
подробности из городской жизни и мелькающая по сторонам дорога начинали (как
мне казалось), придавать моим мыслям новое направление. Я лениво поглядывал
в окно, на убегающие к горизонту спелые поля, на голубеющее за ними марево
(смутно угадывается насыпь, река, лес, в какой-то запредельной дали,
постепенно переходящий в небо). Мимо проносились дачи. С мрачным
мальчишеским удовлетворением я отмечал, что наша дача намного лучше. Ветер
приятно шевелил волосы. Я сидел, откинувшись, в своих больших солнцезащитных
очках (выглядевших, с точки зрения отца, несколько громоздко на моем узком
лице), в ярко-синей майке и чистых, выглаженных белых шортах, с элегантными
золотыми часами на левой руке - подарком отца, привезенным им из поездки по