"Эмиль Золя. Разгром" - читать интересную книгу автора

противодействовать своим людям. - Вечером посчитаемся.
У Мориса страшно болели ноги. Он не привык к грубым солдатским башмакам
и натер себе ступни до крови. Здоровье у него было довольно слабое;
казалось, спину, словно рана, жжет невыносимая боль от ранца, хотя Морис от
него отделался; бедняга не знал, в какой руке нести винтовку, от одной этой
тяжести он уже задыхался. Но еще больше страдал он от душевного изнеможения:
им овладел приступ отчаяния, которому он был подвержен. Часто, не имея сил
сопротивляться, Морис вдруг чувствовал, что воля его побеждена, он подпадал
под власть дурных инстинктов, плыл по течению и потом сам плакал от стыда.
Его ошибки в Париже были только безумствами того, "другого", как он
выражался, слабого юноши, который в часы малодушия становился способным на
последние низости. И теперь, волоча ноги под изнурительным солнцем, во время
отступления, похожего на бегство, он был только животным из этого стада,
отставшего, разбросанного, усеявшего дороги. То был отзвук поражения, отзвук
грома, прогрохотавшего далеко-далеко, во многих милях отсюда, грома, глухой
отгул которого преследовал теперь по пятам людей, охваченных ужасом,
бегущих, даже еще не увидав неприятеля. На что теперь надеяться? Разве не
все кончено? Они разбиты, остается только лечь и заснуть!
- Ничего! - громко закричал Лубе, хохоча, как мальчишка с Центрального
рынка. - Ведь мы не на Берлин идем!
"На Берлин! На Берлин!" Морис слышал, как огромная толпа выкрикивала
это на бульварах в ночь безумного восторга, когда он решил пойти
добровольцем на войну. И вот дохнула буря, ветер подул в обратную сторону;
то была внезапная, страшная перемена ветра; ведь в этой жаркой вере вылился
порыв целого народа, но при первом же поражении необычайный подъем сразу
сменился отчаянием, и оно одержало верх и вихрем понеслось среди солдат,
блуждающих, побежденных и разбросанных уже до сражения.
- Проклятая винтовка! Ну и режет же она мне лапы! - воскликнул Лубе,
опять перекинув винтовку на другое плечо. - Вот так дудка для прогулки!
И, намекая на деньги, которые он получил как заместитель новобранца,
прибавил:
- Да уж, полторы тысячи за такую работу! Ловко меня облапошили!.. А
богач, за которого меня укокошат, наверно, сидит себе да покуривает трубку у
камина!
- А у меня, - проворчал Шуто, - кончился срок, я мог уже, двинуться
домой... Да, действительно не повезло: попасть в такую гнусную переделку!
Он бешено взмахнул винтовкой. И вдруг изо всех сил бросил ее за
изгородь.
- Эх, да ну тебя, окаянная штуковина!
Винтовка дважды перевернулась в воздухе, упала в поле и так осталась
там, длинная, неподвижная, похожая на труп. За ней полетели другие. Скоро
поле усеяли брошенные винтовки, словно застывшие от печали на солнцепеке.
Солдатами овладело какое-то безумие: голод сводил желудки, башмаки натирали
ноги, переход был невыносим, за спиной, чувствовалась угроза неожиданного
поражения. Больше не на что надеяться, начальники удирают, продовольственная
часть не кормит. Гнев и досада душили людей, хотелось покончить со всем этим
сейчас же, еще ничего не начав. Так что ж? За ранцем можно бросить и
винтовку. Солдат охватила слепая злоба; они хохотали, как сумасшедшие, и
винтовки летели в сторону, вдоль бесконечного хвоста отставших, рассеянных
по всей равнине.