"Эмиль Золя. Добыча" - читать интересную книгу автора

Экипажи, вырвавшись из тесноты, делали изящный поворот; лошади бежали
быстрей, стук копыт звонче отдавался на твердой земле. Коляска описала
большой круг и снова двинулась с приятным покачиванием за остальными
экипажами. Тогда у Максима явилось злое желание подразнить Рене:
- Ты, право, заслужила, чтобы тебя посадили в фиакр. Вот было бы
здорово!.. Посмотри-ка на всех этих людей, возвращающихся в Париж, - все они
у твоих ног. Тебя приветствуют, точно королеву, а твой друг господин де
Мюсси чуть ли не посылает тебе поцелуи.
Действительно, один из всадников поклонился Рене. Максим говорил
притворно-насмешливым тоном. Но Рене едва обернулась, пожала плечами.
Молодой человек безнадежно махнул рукой.
- Неужели до этого дошло?.. Бог мой, ведь у тебя все есть. Чего тебе
еще надо?
Рене подняла голову. Глаза ее горели неутоленным, пытливым желанием.
- Я хочу чего-то другого, - ответила она вполголоса.
- Но раз у тебя все есть, - возразил, смеясь, Максим, - значит, другое
- это ничто... Чего же другого?..
- Чего?.. - повторила Рене и умолкла.
Повернувшись, она глядела на странную картину, постепенно таявшую за ее
спиной. Уже почти стемнело; медленно спускались пепельно-серые сумерки. В
бледном свете, еще не угасшем над водой, озеро казалось издали огромным
оловянным блюдом; зеленые деревья с тонкими прямыми стволами как будто
вырастали из уснувшей водной глади и, словно лиловатые колоннады,
обрисовывали своими правильными архитектурными формами причудливые изгибы
берегов; а в глубине поднимались лесные массивы, неясные очертания чащи,
черные пятна, закрывавшие горизонт. Позади этих пятен пламенело угасавшее
зарево заката, охватывая только краешек необъятного серого пространства.
Глубже и шире казался беспредельный небесный свод, раскинувшийся над
неподвижным озером, над низкими перелесками, над своеобразным, плоским
ландшафтом. И от широкого неба, простершегося над этим уголком, веяло
трепетом и какой-то неопределенной печалью: с бледных высот нисходило
столько осенней грусти, спускалась такая тихая, скорбная ночь, что Булонский
лес, закутанный сумерками в темный саван, утратил весь свой светский вид и
словно вырос, полный могучего очарования. Шум экипажей, яркие краски которых
померкли в темноте, казался отдаленным шелестом листьев, рокотом ручьев. Все
замирало. В смутных сумерках посреди озера четко вырисовывался парус
большого катера для прогулок, освещенный последними отблесками заката, и
ничего, кроме этого паруса, треугольника из желтой парусины, непомерно
раздавшегося вширь, не было видно.
Рене не узнавала пейзажа; трепетная ночь превратила эту искусственную,
светскую природу в священный лес с таинственными прогалинами, где древние
боги скрывали свою исполинскую любовь, свои прелюбодеяния, свои олимпийские
кровосмешения; и у пресыщенной Рене все это вызывало необычное ощущение,
постыдные желания. По мере того как удалялась от леса коляска, ей казалось,
что сумерки в своих серых зыбких покровах уносят землю, позорный,
нечеловеческий альков, являвшийся ей в грезах, где она, наконец, утолит
жажду своей больной души, своей усталой плоти. Когда озеро и рощицы слились
с темнотой, выделяясь на горизонте лишь черной полоской, Рене вдруг
обернулась и голосом, в котором слышались слезы досады, договорила
прерванную фразу: