"Анатолий Знаменский. Осина при дороге " - читать интересную книгу автора

почувствовал себя глухим. Тишина закладывала ему уши, а мир оказался
лишенным не только звуков, но и точных названий. Были вокруг какие-то
деревья, группами и в одиночку по зеленой траве, было множество белых, синих
и желтых цветов, пролетела и пискнула даже какая-то безымянная пичуга, но
Голубев, оказывается, не знал за ними никаких особенностей и не мог бы
ничего сказать, кроме того, что вокруг просто деревья, просто цветы и травы,
и вообще - природа. Его охватила странная немота...
Извилистый проселок обводил его краем растоптанного телятами болотца, и
к ногам виновато склонялись какие-то розоватые стрелки соцветий, но как
назывался этот стрелолист - осока, куга, камыш? - он не знал. Над кулигами
разжиревшей водяной зелени - ряска, что ли? - топорщились тяжелые плюшевые
чекуши, Голубеву все время хотелось притронуться к ним руками, и он мог бы
дотянуться до них, но удерживало странное чувство немоты и неуверенности -
нельзя же в самом деле взять в руки то, что не имело названия. Трава,
подросшая на лугу после июньских покосов, тоже как-то называлась, и Голубев
пытался вытряхнуть из глубин памяти забытое слово, но что-то мешало, и он
испытывал от этого странное беспокойство.
Только нырнув с солнцепека в прохладную тень каких-то придорожных
ветвей, он вздохнул с облегчением. Раскидистые ветки будто напоказ вывесили
перед ним гирлянды крепких, намертво впаянных в рябые чашечки, зеленоватых и
неспелых еще желудей. Это были дубы, но опять-таки какие-то странные, с
мелким, продолговатым листом, и у них были, наверное, какие-то особенности и
местное название, которого он тоже не знал. Голубев пригнул ближнюю дубовую
ветку и сорвал на всякий случай несколько желудей, лениво кинул в карман. И,
стоило прикоснуться к шершавым веткам, прохладной листве и тяжелому литью
желудей, он тотчас вспомнил и будто подержал в руках округлое, мягкое и
пахучее, неожиданно явившееся из небытия слово "отава", новая трава, которое
никак не давалось ему еще минуту назад.
А вот и непременная речка - иссохшая за лето, она едва теплилась в
галечнике осыпающихся берегов. Круто изогнувшись у дороги и будто
наткнувшись на препятствие, речка уходила стороной, огибала хутор, и чахлые
кустики до самой горы метили ее прихотливые излучины.
Голубев нечаянно нащупал в кармане скользкие, прохладно-литые картечины
желудей и остановился.
Вот он, тот самый хутор...
Не этой ли дорогой к нему подходил когда-то, тридцать пять лет тому
назад, молодой, двадцатидвухлетний и совсем неизвестный нынешнему Голубеву,
другой журналист, сотрудник краевого "Молота", Николай Голубев, его отец?
Да, тот Голубев был моложе нынешнего... на целых тринадцать лет...
Молодой, совсем еще юный человек, но уже опытный и горячий газетчик, он
мотался по огромному в те времена Северо-Кавказскому краю с карандашом и
блокнотом, делал большое дело. Его статей и очерков в "Молоте" тогда ждали
все, он подавал всегда самый горячий материал "с переднего края". А хутора и
станицы бурлили в те годы, охваченные всеми страстями, которые мыслимы
только в годы военных бедствий или великих переломов.
Да, все именно так и было. Только что отгуляв свадьбу за скудным столом
в тесном кругу товарищей из ячейки, не прожив еще "медового месяца" в новой,
коммунальной комнатушке, мчался тот Николай Голубев по срочному заданию в
самые отдаленные и глухие районы, колесил по всей горной "линии" - от
Белореченской до Кривенковской и от нефтепромысловых Хадыжей до целебного