"Зиновий Зиник. Руссофобка и фунгофил " - читать интересную книгу автора

прежде чем отправиться из варягов через Россию в греки, заплыли на острова
Альбиона. Они-то и засадили, видимо, эту почву березами. Так втолковывал
Константин, когда тонкие руки Клио особенно чесались по топору.
Константин цеплялся за эту березу по тем же соображениям, по каким
грудью стоял за дикую траву и сорняки, прихотливо расположившиеся вокруг
этого полумертвого дерева. "Березовый уголок" торчал среди аккуратно
зализанной лужайки, как нелепый пук и вихор, оставленный на макушке модной
прически небрежным парикмахером; лужайка в глазах Клио походила в результате
на прическу панка ("панками" должны были презрительно называть польские
паны, по словам Кости, бритоголовых запорожских казаков с чубом-оселедцем на
голой макушке). Но выстричь этот отвратительный по нелепости вихор Костя не
позволял - под угрозой развода и возвращения в Москву. Клио, хотя втайне
была бы рада и тому и другому исходу, позволить себе такую душевную роскошь
не могла, как не могла Великобритания, скажем, уступить атлантические
острова аргентинской хунте: тут дело принципа, а не справедливости. Костя же
отстаивал свой березовый режим в углу участка какими-то доводами про пчел,
которым необходимы одуванчики и репейники, а кому-то еще и лопухи, хотя Клио
прекрасно разбиралась в садоводстве и знала точно, что в этих сорняках
заводятся зловредные жучки, которые вместе с гусеницами из подорожника
готовы в любой момент сожрать грозди гортензий, свисающих над фарфоровым
гномиком - и тут даже страж садового благополучия не спасет.
Сейчас, чуть не сбив по дороге гномика, Константин рыскал вокруг
березы, согнувшись вдвое, разгребая руками эти сорняки, как старьевщик над
помойкой, что-то вынюхивал. Клио отвела взгляд от этой жалкой до
оскорбительности фигуры мужа и встретилась с глазами Марги, глядевшей на нее
с якобы сочувствующей, а на самом деле презрительной улыбкой. Марга отвела
взгляд.
"Чудный садик, Клава, чудный!" - сказала она, как будто торопясь
сменить тему разговора, точнее, обмена взглядами. Она всегда называла Клио
московской кличкой "Клава",, когда чувствовала замешательство перед
подругой. Апелляция к Москве подразумевала наличие между ними некого
благославенного прошлого, некой интимной тайны и связи, фундамента
неразрывной любви и дружбы на века, вопреки всем революциям во взглядах и
занимаемых должностях в семье и обществе. Как будто не Клио, а Марга,
никогда в жизни не державшая в руках ни одного садового инструмента, кроме
лейки, только и делала что перекапывала грядки, перекладывала дерн,
пересаживала саженцы и подрезала кусты каждую минуту свободного времени
после восьмичасового рабочего дня в конторе у Антони. Это хорошо Марге быть
супругой этого пацифиста и вегетарианца, зашибающего по двадцать тысяч в год
на продаже компьютеров. Она, конечно, преклоняется перед его красноречием,
она готова слушать Антони с утра до вечера, но каково быть у него и
секретаршей, и машинисткой, и рассыльным с утра до вечера при зарплате
триста в месяц, а половина уходит на отдачу ссуды за дом, холодильную
установку, плиту и стиральную машину (конечно, можно было обойтись без
стиральной машины, прачечная за углом, но она ненавидела в детстве вид своей
матери, работавшей в прачечной, бредущей по пустынной улице с тюками
соседского белья). Легко рассуждать о могиле капитализма, сидя на балконе
шикарной квартиры Антони в Кенсингтоне - с газоном и цветниками, которые
стрижет и поливает смотритель, а у подъезда - портье в фуражке.
"Чудный домик, Клава, чудный!" - повторяла Марга, осматривая новое