"Исаак Башевис-Зингер. Шоша" - читать интересную книгу автора

сцена охоты, корова, петух, кошка, собака, заяц; мать-аистиха, которая
кормит вылупившегося птенца. Несколько стихотворений из этой книжки Шоша
знала наизусть.
Зелиг, ее отец, служил в обувной лавке. Из дома он уходил рано утром и
приходил только поздно вечером. У него была черная окладистая борода, и
хасиды в нашем доме поговаривали, что он подстригает ее - нарушение,
недопустимое для хасида. Он носил короткий пиджак, крахмальный воротничок,
галстук, шевровые ботинки на каучуковой подошве. По субботам Зелиг ходил в
синагогу, которую посещали большей частью лавочники да рабочий люд.
Хотя Бася и носила парик, она не брила голову, как моя мать, жена реб
Менахем-Мендла Грейдингера. Мать часто внушала мне, что негоже сыну раввина,
изучающему Гемару, водить компанию с девочкой, да еще из такой простой
семьи. Она предостерегала, чтобы я никогда ничего не ел у Баси: вдруг та
накормит меня мясом, которое окажется не строго кошерным. Предками
Грейдингеров были раввины, авторы священных книг, и не в одном поколении. А
у Баси отец был меховщик, да и Зелиг служил в русской армии до женитьбы.
Мальчишки с нашего двора дразнили Шошу. Она даже на идиш говорила с
ошибками. Шоша начинала фразу и редко когда могла закончить ее. Если ее
посылали за покупками в бакалейную лавку, теряла деньги. Соседи говорили
Басе, что надо показать Шошу доктору: похоже, что мозги ее не развиваются.
Но у Баси не было ни времени, ни денег на докторов. Да и что могли сделать
доктора? Бася и сама была наивна, как дитя. Михель-сапожник сказал как-то,
что Басю можно убедить в чем угодно: например, что она беременна кошкой или
что корова взлетела на крышу и снесла там золотое яйцо.
Как отличались комнаты Баси от наших! У нас почти не было мебели. От
пола до потолка вдоль стен стояли книги. Игрушек у меня и Мойше, моего
брата, совсем не было. Мы играли отцовскими книгами, сломанными перьями,
пустыми пузырьками из-под чернил, обрывками бумаги. В большой комнате - ни
дивана, ни мягких стульев, ни комода. Только кивот для свитков Торы, длинный
стол, скамьи. Здесь по субботам молились. Отец весь день проводил стоя перед
кафедрой, смотрел в толстую книгу, что лежала раскрытой на стопке других. Он
писал комментарии, пытаясь разобраться в противоречиях, которые один автор
находил в работах другого. Невысокий, с рыжей бородой и голубыми глазами,
отец всегда курил длинную трубку. С тех самых пор, как я себя помню, вижу
отца повторяющим одну фразу: "Это запрещено". Все, что мне хотелось делать,
было нарушением. Мне не дозволяли рисовать людей - это нарушало вторую
заповедь. Нельзя было пожаловаться на кого-то - это означало злословить.
Нельзя подшутить над кем-нибудь - это издевательство. Нельзя сочинить
сказку - такое называлось ложью.
По субботам нам не позволяли прикасаться к подсвечникам, монетам и
другим интересным для нас вещам. Отец постоянно напоминал нам, что этот
мир - юдоль плача, путь к загробной жизни. Человек должен читать Тору,
совершать подвиги добродетели. А награды за это следует ожидать на том
свете. Он часто говаривал: "Долго ли живет человек? Не успеешь оглядеться
вокруг, как все уже кончено. Когда человек грешит, грехи его превращаются в
чертей, демонов и прочую нечисть. После смерти они находят тело и волокут
его в дикие дебри или в пустыню, куда не приходят ни люди, ни звери".
Мать сердилась на отца за такие разговоры, но и сама частенько любила
порассуждать о том же. Худая, со впалыми щеками, большими серыми глазами,
резко очерченным носом - такой помню я свою мать. Она часто задумывалась, и