"Заблудившийся всадник. Фантастический роман" - читать интересную книгу автора (Плеханов Сергей Николаевич)

VI

Пока двое бородачей, вооруженных короткими мечами, вели его через нагромождения обугленных стволов, а потом по широкой утоптанной тропе вдоль полноводной реки, Ильин пытался сообразить, где согласно памятной ему топографии находились избы Никольского Погоста, но местность казалась совершенно незнакомой.

Дремучие ели стеной стояли над поймой, там, где должны были тянуться огороды села. К тому же, коренной берег поднимался намного круче, чем во времена фольклорной командировки Ильина. «Наверное, оплыл берег — столько раз за сотни лет перепахивали да перекапывали», — размышляя таким образом, филолог с любопытством вертел головой во все стороны.

Трава по обочинам тропы стояла в пояс. Крупные яркие цветы нескольких десятков разновидностей сливались в бесконечный пестрый ковер. Краски в этом мире вообще казались сочнее, первозданнее. На это Ильин обратил внимание еще тогда, когда его тащили из воронки. И цвет неба, и зелень хвои, и желтизна песка, и прозрачность воды — все это было какое-то ненатуральное, с перехлестом, как на рекламных проспектах заграничных туристских фирм.

«Декорация да и только», — недоумевал Ильин. И все же подсознание работало, ища объяснение феномену. И вот раздался первый звонок — память услужливо подсунула разговор из какого-то рассказа Чехова. Герой сетовал: не то нынче, вот лет пятьдесят назад (то бишь в сороковых годах XIX века!) лебедей на озерах били. А речь-то шла про Брянскую или Тульскую губернию. Вот где собака зарыта! Ильин попал во времена, когда полностью отсутствовало загрязнение окружающей среды. Ни перегрева атмосферы, ни вредных выбросов, ни деградации флоры. Он вспомнил, как бродил за околицей Никольского Погоста и решил нарвать цветов для хозяйки. Набрался довольно однообразный букетик из мать-и-мачехи, васильков да ромашек. То буйство трав и цветов, что он видел теперь, вызывало у него образ званого пира, участники которого веселятся, не зная, что все они со всем своим потомством давно оприходованы в книге судеб по статье «расход». И звенящие на десятки голосов птахи, и стрекочущие на лугу насекомые, и поминутно всплескивающая в реке рыба — все это материал для расходной ведомости истории.

Тропа нырнула под сень елей и пошла вверх. Поднявшись на лесистую гривку, Ильин услышал, что в той стороне, куда уходил новый склон, плещет вода. Это немало озадачило филолога. Он с трудом мог убедить себя, что широкая река, вдоль которой его вели поначалу, это и есть прародительница того замусоренного битыми бутылками и старыми покрышками ручья, не по чину носившего имя Быстрицы. Но еще один поток, да к тому же такой шумливый? Неужели та заросшая кустами канава за селом тоже когда-то была рекой?

Вскоре в этом не осталось сомнений. С обеих сторон гривки сквозь стволы елей заблестела вода. Впереди посветлело, стали видны какие-то строения. Когда лес кончился, Ильин увидел городище, вытянутое вдоль высокой стрелки на слиянии двух рек. Частокол из свежеобструганных бревен окружал с дюжину приземистых изб и лабазов, установленных на столбах.

Когда вошли внутрь городьбы, первое, что бросилось в глаза Ильину, были вытесанные из толстых стволов изваяния идолов. Они стояли полукругом, обращенные ликом в сторону водного простора. На огромном гранитном валуне, выступавшем из земли перед идолами, полыхали два длинных костра, сложенных из березовых чурок.

Проходя между костров, первый из провожатых вырвал из своего мехового кожушка клок шерсти и бросил его в огонь. Ильин оглянулся на второго — тот тоже принес в жертву какие-то разноцветные нитки. Пока шли по городищу, встречные замирали как вкопанные при виде Ильина. Особенно пристальному осмотру подвергались кроссовки и майка. Филологу стало нестерпимо стыдно за свою крикливую университетскую символику, он шагал, стараясь ни с кем не встречаться глазами, хотя его так и жгло любопытство: кругом были мужчины и женщины, одетые в музейный реквизит. «Височные кольца! — стучало в сознании. — Ведь это как минимум двенадцатый век!» Вот когда пришлось ему пожалеть о том, что не очень-то прилежно слушал курс археологии. Только и запомнилось: у любого племени в каждом княжестве были свои излюбленные украшения.

Ильин не успел как следует отчитать себя за непредусмотрительность первый бородач остановился перед шатром, сшитым из огромных лоскутов бересты, и сказал:

— Отче Святовиде, нежить чермную приведохом.

«Чермную… красную то бишь: это из-за кроссовок и майки… черт бы их побрал! Но почему нежить, неужели я, по их мнению, так безобразно выгляжу?..»

И опять ему не удалось до конца осмыслить сказанное. Из шатра стремительно вышел высокий бритоголовый старик в длинном одеянии, похожем на монашескую рясу, с тем только отличием, что широкие рукава и подол были расшиты причудливым орнаментом. Ильин с профессиональной зоркостью отметил преобладание солярного мотива: круги и кресты различных форм, олицетворяющие солнце. На груди у старца тихо позвякивали металлические бляхи и звериные клыки, нанизанные на сухожилие.

Святовид остановил на лице филолога взгляд больших серых глаз. Как все увиденные здесь Ильиным люди, он оказался блондином — седина едва угадывалась в густом пучке волос, ниспадавшем с темени на манер оселедца, излюбленного запорожскими казаками. Зато окладистая борода отливала серебром. Высокий узкий лоб, продолговатая форма лица и орлиный нос — таков был непременный набор родовых черт обитателей этого неизвестно в каком времени затерявшегося мира.

— Змиевой веры? — вопросил старик.

— То есть? — не понял Ильин.

— Хрестьянского бога раб? Распятого, позорной смертью казненного, исповедуешь?

— Н-нет, — растерянно ответил филолог. — Я вообще… как бы пояснее выразиться… вообще не признаю существования богов.

Святовид склонил голову набок. В больших серых глазах его застыло тревожно-недоверчивое выражение.

— Не имешь веры? — изумленно спросил он.

— Никакой, — с извиняющейся улыбкой ответил Ильин.

— Нежить, — убежденно сказал кто-то из провожатых.

Филолог обернулся, чтобы разуверить, доказать, что он никакая не нежить, что он такой же, как все. Но, столкнувшись с ледяными взглядами, отвел глаза.

— При чем здесь… Я считаю, что причина всех вещей — природа. Законы природы…

Святовид властным жестом указал Ильину следовать за собой и отправился на самую оконечность стрелки, где громоздились облизанные временем гранитные валуны. Усевшись на один из них, показал пленнику место рядом. Коснулся рукой майки.

— Даждь!

Ильин проворно стянул ее через голову, протянул старику. Тот долго мял ее, внимательно разглядывал узор ткани, скреб ногтем буквы. Потом потыкал пальцем мышцы филолога. Озадаченно спросил:

— Оборотень али навий, злыми кудесами с жальника подъятый?

Ильин жадно ловил едва знакомые, но ничего хорошего не предвещающие слова, судорожно пытаясь вспомнить их значение. Ага, навий — это мертвец, а жальник — кладбище. Эге, да за такое не меньше чем осиновый кол между лопаток полагается…

— Послушайте, уважаемый, я человек. Че-ло-век. Но не из вашего времени, а из будущего. Я прилетел из будущего.

«Прилетел? Тьфу, черт, какие-то научно-фантастические штампы в голову лезут». Ильин показал зачем-то на небо, и старик проследил за его рукой.

— От небес исшед, а из земли взят? — с ядовитостью спросил Святовид.

«А им не чуждо чувство юмора», — помимо воли отметил Ильин. Но тут же содрогнулся — аргументация старика вполне могла убедить любого инквизитора. Только не мог припомнить филолог: был ли в обычае у язычников подобный суд?

— С огненным змием прилетех? — вдруг серьезно спросил Святовид.

И Ильин понял, что он говорит о метеорите. Куда разумнее было обратить этот факт в доказательство своей принадлежности к небесным силам, чем растолковывать, каким образом стало возможно путешествие во времени. И он молча кивнул. А язык сам, помимо воли его, выдал услужливо вынырнувшую откуда-то формулу:

— Иже еси на небесех…

«Как опереточный мастеровой разговариваю, без смысла и ладу», остраненно подумал Ильин. Но как ни досадовал он на себя, перед спокойно-всепонимающим взглядом Святовида терялся, не находил сил отвечать с таким же невозмутимым достоинством. Хотя понимание серьезности ситуации уже прочно укоренилось в сознании, какой-то вертлявый бес скептицизма все подсказывал такой стиль поведения, который подходил бы для студенческого капустника. Давно пора было оставить ерническую манеру, но Ильину, приобретшему в среде своих однокашников и коллег привычку к постоянной браваде, самоиронии и псевдопростонародным словечкам, оказалось труднее всего содрать с себя эту шутовскую маску. Да какая уж там маска, это давно была плоть его, и сдирать личину приходилось с кожей.

Современным человечеством выработано противоядие против любых чудес и патетических поз, против высоких чувств и идеализма — это ирония. Чувство юмора возведено в ранг величайшей добродетели. В любом социологическом опросе читаешь: я ценю в людях чувство юмора, залог счастливой семейной жизни — наличие у супругов чувства юмора… Все снижаем, заземляем, не дай бог навернутся на глаза сентиментальные слезы. Восхитимся чудным пейзажем, но заметим, что кто-то видел нас в минуту умиления, и брякнем что-нибудь ерническое: вот-де, голос предков-землепашцев протрубил и вострепетал, в позу встал. Бывало, бывало такое, горько думал Ильин. По сути дела, к своим тридцати пяти он вообще разучился ярко, эмоционально реагировать на людей и события. Чувства все время пребывали под жесткой цензурой разума. А ведь это, по сути дела, проявление комплекса неполноценности. Комплекса, свойственного целой цивилизации. Она оторвалась от природы, замкнулась в технотронно-урбанистическом коконе, а краткие выезды «на лоно» использует, чтобы глотнуть естества, праны, как говорили древние авторы Вед. А от этой всесжигающей иронии, от привычки все время оглядываться на других, рефлексировать берет начало вторая из фундаментальных особенностей нашего мира — цинизм. Если все время заземлять свои духовные порывы, то в конце концов исчезает представление о высоком и низком, все обретает права гражданства…

Размышления Ильина прервал голос Святовида. Старик заговорил на непонятном языке — мелодичном и в то же время жестком, чеканном. Обратив глаза к небу, он словно бы советовался с ним. В размеренной речи его часто мелькали одни и те же созвучия. Филолог понял, что слышит молитву или заклинание. Неужели древние славяне пользовались каким-то священным языком для богослужения? Впрочем, в этом не было ничего необычного. Если в новые времена у всех народов такое считалось за правило — католики употребляли латынь, мусульмане — арабский, православные — древнеболгарский.

Непонятные слова молитвы, голубоватый дым ароматических трав, сжигаемых на жертвенном костре, сам отрешенный облик бритоголового волхва вызвали у Ильина целую цепь ассоциаций. Припомнились ему и картинки из школьного учебника, изображавшие Святослава и его воинов — с такими же прядями, свисавшими с темени. Всплыли в памяти кадры какого-то индийского фильма — их Виктор посещал тоже в глубоком детстве — деревенский священник с пучком волос на бритом черепе произносит варны перед изображением Брахмы. И уже более близкое, запечатлевшееся в сознании — прочитанное в университетские годы в одной из священных книг Индии, шастр: «…У мужчины должно быть столько волос на голове, сколько он может продеть сквозь серебряное кольцо, которое носит на пальце».

Ильин бросил быстрый взгляд на воздетые руки Святовида. На одном из пальцев тускло блестел поясок из светлого металла. «Черт подери, не многовато ли совпадений для одного раза!»

— Паруна… Варуна… Варуна… — размеренно произносил Святовид.

«Да ведь это санскрит! — вдруг осенило Ильина. — Паруна — бог солнца и грома у древних ариев Индии… Но откуда он здесь?.. Неужели… неужели это Перун?» Ильина даже в пот бросило. Он явно держал в руках конец нити, которая сулила целый переворот в науке… в представлениях о культуре славянства… Гипотезы о связи мистических представлений индоариев и славян были ему известны, но чтобы подтверждение их было так наглядно!..

Святовид умолк и устремил на филолога свой пронизывающий взгляд.

— Богов знамение испрашивахом. Аще дадут о тебе знак — здрав будешь, аще от бесов пришел еси — к бесам в землю отыдеши.

Ильину показалось, что речь старика сделалась гораздо понятнее, или это он уже вслушался в архаичный говор, вжился в иное время, надышался воздухом его? Мозг уже не подыскивал современных аналогов, слова впечатывались в сознание без посредства внутреннего переводчика. «Адаптируюсь, — сказал себе филолог. — Остается надеяться, что это надолго. В землю отыдеши! Ничего себе перспективка. А я-то себя лет, по крайней мере, на семьдесят запрограммировал».

Когда его вели назад, он смотрел по сторонам куда приметливее. К нему уже, по всей видимости, несколько привыкли, во всяком случае, не глазели, как прежде. Теперь Ильин мог позволить себе, не скрываясь, разглядывать яркие наряды девиц и женщин, причудливую резьбу на очельях дверей и узеньких, в ладонь, окошек.

Его заинтересовало, что на нескольких высоких помостах, устроенных по окружности городища, несли службу дозорные. Весь их вид говорил, что они постоянно настороже, да и прочие обитатели поселья выглядели встревоженными, короткие мечи на поясах мужчин подчеркивали ощущение опасности, напряженности.

«Кого им здесь опасаться? Если судить по тому, что жрец упоминал христианство, то это девятый-десятый век. Новая религия еще не принята на Руси, но о ней слышали… и почему-то относятся к ней резко отрицательно… Но это уже другой сюжет… Сейчас важно выяснить, кто угрожает городищу. В те времена здесь господствовали славяне, и сильных врагов у них не было. С окрестными финскими племенами жили как будто в мире… Неужели всполошились после падения метеорита?»

Прыгая с одного поваленного ствола на другой, Ильин прикинул площадь поражения. Выходило километра четыре в поперечнике. Заметив среди полегшей жухлой травы несколько обширных прямоугольных ям с обрушившимися стенами, поваленные столбики с поперечинами — вероятно, остатки коновязи, — филолог сделал вывод, что здесь находились какие-то выселки, скорее всего торжище. Теперь ему стало ясно, почему и землянка, выбранная в качестве камеры предварительного заключения, оказалась на таком удалении от места суда и расправы. Видимо, раньше узников наказывали здесь же во время схода соседних селений для торга. Судя по тому, что обитатели этих дебрей еще не определили нового пункта для такого важного заведения, они не успели опомниться от шока, вызванного ударом метеорита. Возможно даже, что Ильина и его товарищей вынули из воронки сразу же после падения небесного тела… Его вдруг осенила мысль, которую он решил проверить сразу по возвращении в землянку.