"Гражданин тьмы" - читать интересную книгу автора (Афанасьев Анатолий Владимирович)

3. БУДНИ ОЛИГАРХА

На пару деньков Ганюшкин смотался в Ригу. Особой надобности в поездке не было, но он чувствовал, что засиделся. Долгое пребывание в Москве бизнесмену вообще противопоказано. Он поневоле начинает закисать. Засасывает трясина мелких дел, повседневная суета, предпринимательский мозг покрывается пленкой. Дегенеративная московская атмосфера словно затемняет сознание, смещает духовные ориентиры. Для крупного магната регулярные погружения в свободный мир — в Европу, в Штаты — необходимы точно так же, как чистка зубов перед сном или клизма при запоре. Только там организм очищается от злокачественных россиянских шлаков, что позволяет еще какое-то время дышать зараженным воздухом отечества. В принципе всякий уважающий себя рыночник, настрогавший в России капитал, помышляет лишь о том, как поскорее и навсегда покинуть резервацию, переселиться в нормальные условия, к сожалению, даже миллионеры далеко не всегда вольны в своих действиях. Как ни прискорбно, есть множество обстоятельств, которые привязывают к России крепче, чем какого-нибудь голодранца привычка бегать по утрам в ближайшую винную лавку. Одно из них — необходимость постоянно контролировать движение денежных потоков, источник которых, увы, находится в этой стране.

К слову сказать, уикенд в Риге сулил Ганюшкину немало приятных минут. Начать с того, что он прибыл инкогнито, с паспортом американского гражданина Деника Камеруна, и это само по себе настраивало на праздничный лад. Он всегда любил менять обличья, а уж с американскими документами в Прибалтике, охваченной националистическим ударом, он, конечно, чувствовал себя как принц Гарун аль Рашид, отправившийся побродить среди подданных.

Деловая цель визита тоже была достаточно привлекательной. Он собирался лично проинспектировать рижский филиал «Дизайна-плюс», ибо поступили тревожные сведения, что здешние посредники впали в коммерческий азарт, повели собственную игру и у них слишком много, не по чину прилипает к рукам. Посредники — это образное выражение, все, разумеемся, упиралось в фигуру Миши Шмульцера, его московского пасынка, которого вскормил со своих рук и отправил в автономное плавание в рижское отделение, честно говоря, заранее испытывая некоторые сомнения. Нет ничего горше разочарования в людях, особенно в тех, в кого вложил частичку собственной души. Миша Шмульцер покидал Москву со слезами на глазах, со стенаниями: "Папочка, не гони, хочу быть при тебе!" Но уже тогда Гай Карлович ему не верил. Слишком рьяно тот выказывал свою преданность, хотя, с другой стороны, Мишаня уже не раз справлялся с поручениями, в которых требовались не только ум и изворотливость, но и способность, говоря литературно, к самопожертвованию.

И все же сказывалась плебейская кровь. По рекомендации одного высокопоставленного лица из президентской администрации Ганюшкин взял Мишаню из Министерства связи, где тот околачивался на десятых ролях, и за душой у него на ту пору не было ни гроша. Принял с испытательным сроком, но сам не заметил, как привязался к сметливому чернобровому тридцатилетнему юноше с вечно голодным блеском в глазах. Человек, даже такой, как Гай Карлович, падок на лесть, важна лишь ее форма, а в темных увлажненных глазах Мишани он всегда, как в зеркале, видел такое искреннее восхищение собой, какое граничит с умопомешательством. Он не сомневался, что если прикажет Мишане: убей! — тот убьет не задумываясь хоть отца родного. Но не забывал никогда, откуда Миша Шмульцер родом. Поселковый хлопец из глубинки, сын темных родителей, то ли школьного учителя, то ли агронома, в этом Ганюшкин до конца так и не разобрался. Какая разница? От плебса не может уродиться ничего, кроме плебса. Подобный сотням и тысячам других одаренных юношей, как исстари повелось, Мишаня явился на завоевание столицы и, по старым мерам, преуспел: окончил институт, готовил кандидатскую, Женился на дочке декана, который помог ему устроиться в министерство, но даже если бы он вдруг начал хватать звезды с неба, для Ганюшкина он все равно бы оставался диковатым россиянским мужиком, возжелавшим ухватить бога за бороду. Голубую кровь за деньги не купишь. В Мишане и в помине не было благородной, хищной закваски, которая передается лишь по наследству, как дар судьбы, и то, что он взял фамилию жены, оставив свою сиволапую «Шувалов» для более звучной «Шмульцер», ничуть не меняло дела, а только выставляло его в наивном, смешном свете.

И все же Гай Карлович действительно привязался к простоватому, услужливому пареньку, взирающему на хозяина с немым обожанием, готовому подставить лоб, чтобы тот мог колоть на нем орехи. Возможно, эта привязанность была сродни той, с какой добрый человек относится к послушной, любимой собаке, хотя и в коммерции Мишаня неожиданно проявил себя толковым малым. Но жадный на деньги, он обладал природным нюхом на всякого рода новации, в сделках был осмотрительным и, решая ту или иную задачу, никогда не позволял эмоциям восторжествовать над рассудком. Его можно было разжалобить (молодо-зелено), но Ганюшкин не помнил случая, чтобы кто-то одурачил начинающего бизнесмена.

Посылая Шмульцера на рижский участок, Гай Карлович допускал, что поначалу пасынок наломает дров (в этом и заключались сомнения), ибо упорядоченный, цивилизованный прибалтийский житель, наклоненный лишь в одну американскую сторону, требовал совершенно иного подхода, нежели одичалый московский; недаром многие, самые тароватые россиянские бизнесмены, оказавшись в непривычных условиях, быстро попадали за решетку. Но когда ему предоставили веские доказательства, что Мишаня попросту приворовывает, да еще с такой наглой изобретательностью, что за полгода ухитрился перевести на личные счета почти шестьдесят процентов общей прибыли, Ганюшкин испытал моральный шок. Собрался за два дня и поехал. С Мишаней он должен разобраться: это почти семейное дело.

В отель «Даугава» приехал под вечер, с единственным телохранителем, чеченцем Рафиком Башитовым, которого пятый год держал при себе неотлучно; смуглый отчаянный горец, стоивший целого взвода, как бы стал его тенью, поднял обязанности камердинера, и постельничего, и сиделки, а в случае необходимости и домашнего палача для кого-нибудь из провинившихся. В холле гостиницы дожидался заранее оповещенный Кузьма Вавилов, тайное доверенное лицо в рижском филиале, приставленное к Мишане для надзора. Видеть заискивающе улыбающегося прощелыгу Ганюшкину было неприятно: именно через него поступил весь компромат на пасынка. Но он пересилил раздражение, протянул Кузьме руку, которую тот пожал с показушным подобострастием. Кого он с удовольствием размазал бы по стенке, так как раз этого лысого прожженного сыча, у которого ничего святого за душой.

Поднялись в заказанный из Москвы люкс и около часа просидели над бумагами, принесенными Кузьмой. К сожалению, все подтверждалось. Мишаня Шмульцер не изобрел колеса — махинации, которыми он занимался, прикрывались обыкновенной двойной бухгалтерией, внедренной в россиянский бизнес еще первыми, ныне ставшими легендой "прорабами перестройки", когда только начиналась обвальная перекачка добра за границу и тонна цветного металла шла в одном лоте с мозгами ученых из какой-нибудь секретной лаборатории. "Элементарно, Ватсон!" К примеру, рослые, массивные, с богатырскими статями, светловолосые латышки в Европе и тем более в Штатах пользовались небольшим спросом, да и то в основном в качестве рабочей силы, зато в арабских странах, на Ближнем Востоке, в Японии и еще в некоторых местах спрос на них был поразительный, там они котировались по цене золотых слитков. Мишаня проделывал несложную операцию: аккуратно фиксировал небольшие поставки на Запад, занося их в бухгалтерские отчеты, а крупные партии сырца, включая и малолеток, проходили у него черным налом. Отследить почти невозможно. Точно так же он переориентировал живой товар, идущий через Прибалтику из России транзитом, снимая жирные пенки с того, что уже было оплачено. То же самое производил и с газом, и с древесиной, то есть со всем ассортиментом продукции «Дизайна». От цифр рябило в глазах. Гай Карлович был ошеломлен. Получался не просто в некоторых пределах допустимый (пусть и самовольный) откат, а настоящий грабеж среди бела дня. Ганюшкин отказывался верить собственным глазам. Растерянно спросил:

— Кузьма, ничего не путаешь? Лысый менеджер приосанился:

— Обижаете, господин барон. Люди врут, но не справки.

— Выходит, у него по половине лимона в месяц зависало.

— По минимуму, Гай Карлович.

— Что значит — по минимуму?

— Мальчонка шустрый, поздравляю с приобретением. Допускаю, что нарыл и другие источники. Головастый очень. Ганюшкин устало откинулся в кресле, распорядился:

— Пошел вон, Кузьма. Тяжело на тебя смотреть, рожа твоя паскудная.

Менеджер, униженно кланяясь, покинул апартаменты.

Первым желанием Ганюшкина было немедленно вызвать Мишаню и произвести с ним полный расчет, но дельце все же щекотливое и торопиться не следовало. Он мучительно искал хоть какие-то оправдательные аргументы для проворовавшегося пасынка, но не нашел ни одного. Предательский удар в спину — и больше ничего.

Тренькнул колокольчик у входной двери. Рафик с кем-то переговорил. Потом заглянул в гостиную. Хмурый и настороженный, как всегда. Окаменевшее смуглое лицо. Могучее тело. Превосходный экземпляр дикаря, выполняющего какой-то таинственный, первобытный обет. Его присутствие действовало на Ганюшкина успокаивающе, как мягкий наркотик.

— Хозяин, там человек пришел.

— Что за человек?

— Говорит, директор отеля.

— Чего хочет?

— Дань уважения. Одна минутка, говорит.

— Впусти, — со вздохом разрешил Ганюшкин, вспомнив, что зарегистрировался под именем американского подданного, а значит, выражения верноподданнических чувств не избежать.

Хитроумные прибалты, сделав, ставку на НАТО, из кожи вон лезли, чтобы доказать, как они ненавидят и презирают бывшего старшего брата. Получался танец слона в посудной лавке. Им верили только россияне, которые традиционно верят всему, что им скажут, а больше никто. Им даже не с кем стало торговать. Поганые россияне, правда, по-прежнему закупали продукты — сыр, масло, колбасу, но в сравнении с прежними оборотами это была капля в море. Латыши не унывали, с восторгом ожидая, когда на их территории разместятся наконец американские базы. Причина непостижимого оптимизма терялась, по всей вероятности, в глубине сумеречного средневековья, но так далеко Ганюшкин не заглядывал и попросту считал прибалтов, как и россиян, вырождающейся нацией, неспособной обеспечить само воспроизводство, обреченной стать навозом ддя грядущих окрыленных поколений турецкого либо африканского закваса.

Владелец отеля Отго Лацис оказался грузным мужчиной средних лет, с ненатурально приветливым выражением опухшего лица. Явился не один: длинноногая девица в коротеньком форменном платьице, производившая впечатление голой, внесла за ним поднос с пузатой бутылкой «Наполеона». Впрочем, едва она поставила поднос на стол и маняще улыбнулась Ганюшкину, хозяин тут же ее отослал. Заговорил он, естественно, по-английски, ужасно коверкая слова. Представился. Объяснил, что, по доброй здешней традиции, он лично знакомится с почетными гостями, дабы в дальнейшем не возникло недоразумений.

— Какие недоразумения имеете в виду? — тоже на английском холодно поинтересовался Ганюшкин.

— Господин Камерун, — латыш присел на краешек стула и, испрося взглядом согласия, разлил по хрустальным рюмкам коньяк, блеснувший коварной желтой искрой, — недоразумений быть не может, но наша святая обязанность обеспечить почетным гостям максимальный уровень комфорта. К сожалению, еще случаются накладки. Представители соседних племен всеми правдами и не правдами иногда проникают в отель. Никак не удается их окончательно отвадить. Как говорят, гони черта в дверь, он лезет в окно.

— Россияне, что ли? — уточнил Ганюшкин.

— Именно так. Вот прошу, — положил на стол визитку с золотым тиснением, — Если будут досаждать, звоните в любое время. Не церемоньтесь. Мы уж знаем, как найти на них управу.

— Чем же они досаждают, герр Отго? Латыш скривился в какой-то сверхъестественно презрительной гримасе:

— Клянчат. Лезут на глаза. Да мало ли… Лапотники.

— А вдруг я тоже один из них? — пошутил Ганюшкин. Принимая шутку, хозяин расплылся в радушной ухмьлке.

— Вот и видно, господин Камерун, вы не бывали в России. Когда увидите их вблизи, больше никогда ни с кем не спутаете.

— Что же в них такого особенного?

— Трудно объяснить. Хотя бы запах. Как от навозной кучи. Они ведь не моются. Экономят на мыле.

— Ах вот как? — удивился Гай Карлович, но от протянутой рюмки отказался. — Извините, герр Отто, на ночь не пью.

Латыш не подал виду, что огорчен, выпил один, провозгласив короткий дежурный тост во славу великой Америки, и быстро удалился, не преминув напоследок упомянуть о мерах предосторожности на случай неожиданной встречи с россиянином. Главное, зажать нос, не дышать и сразу звонить по этому телефону. Если же будет слишком назойливо клянчить денег якобы в долг, дать кулаком в морду. Другого языка они не понимают.

— Яволь, — уверил Ганюшкин. — У нас большой опыт сосуществования с негритосами.

Все же визит полоумного владельца отеля развлек его, увел от мрачных мыслей, и он решил спуститься в ресторан поужинать. Метрдотель видел его впервые, но словно узнал: кинулся навстречу, с поклонами проводил за столик в противоположном от эстрады углу, рядом с вечнозеленым фикусом. Ганюшкина это не удивило. Он давно привык к тому, что где бы ни оказывался, ведомый каким-то таинственным инстинктом, всегда безошибочно выбирал самое лучшее и дорогое — и получал желаемое. Вероятно, это главный отличительный признак людей, рожденных повелевать.

Метрдотель, пожилой благообразный татарин в смокинге, доверительно шепнул:

— Есть изумительные дамы… если пожелаете…

— Возможно, чуть позже, — обнадежил Гай Карлович. Хозяин отеля, разумеется, приврал для красного словца: в ресторане тут и там слышался грубоватый россиянский говор с мелодичным матерком. Неподалеку от Ганюшкина красномордый, возбужденный русачок, явный бандюга и словно только что вернувшийся с ответственной стрелки, угощал богатым ужином осанистую блондинку, его речь состояла в основном из таких фраз: "Не ссы, в натуре, блин, Надюха, прорвемся!"

Приврал герр Отто, приврал. Выдавал желаемое за действительное. Вообще публика, как определил Ганюшкин, мало чем отличалась от той, какая бывает в подобных заведениях в Москве: много кавказцев, моложавые европейцы, шумные, чувствующие себя повсюду хозяевами американосы и совсем мало аборигенов, латышей. Огромное количество профессионалок разных мастей, стайками возникающих то за стойкой бара, где расположился Рафик, то в проходах. Здешние ночные бабочки вели себя скромно, никому не навязывались, лишь с трепетом ожидали какого-нибудь знака от клиентов, чтобы послушно, поодиночке или целым ворохом опуститься на протянутую ладонь.

Гай Карлович заказал овощи, форель по-монастырски и бутылку белого вина. Чревоугодие не было его слабостью, он всегда тщательно следил за тем, чтобы не перегружать без надобности желудок. Но порой срывался, давал себе волю — и под настроение мог сожрать целого быка.

Пока ждал заказ, думал все о том же, будто заноза сидела в мозгу: "Мишаня, ах, Мишаня Шмульцер, какой же ты осел! Зачем тебе это понадобилось? Разве ты бедствовал, разве нуждался? Разве не открывалось перед тобой прекрасное будущее? Разве папочка ограничивал тебя в чем-нибудь? Чего тебе не хватало? Птичьего молока? Кровки младенцев? Что понудило задрать хвост на благодетеля? Дело не в деньгах, Мишаня, пойми. Дело в обманутом доверии, в нарушении высших нравственных законов. Нельзя кусать руку, которая тебя кормит. Так поступают только безродные псы. Значит, такой ты и есть. Истинно сказано: из хама не сделаешь пана. И черного кобеля не отмоешь добела. Плебей, порождение рабского, совкового племени. В этом вся причина, другой не может быть".

Ганюшкина томило нетерпение скорее увидеть пасынка, заглянуть в бесстыжие очи, произнести неумолимый приговор, и чтобы отвлечься и хотя бы спокойно поужинать, он поманил пальчиком метрдотеля. То подлетел на полусогнутых, склонил седую башку:

— Чего изволите, сударь?

— Про какую там даму намекал? — О-о! — Старый пройдоха закатил глаза, будто в экстазе. — Штучный товар. Держим исключительно для знатоков.

— И в чем изюминка? Сиськи на спине?

Метрдотель оценил юмор, дернулся, заквохтал, но тут же посерьезнел:

— Бывают явления, которые не описать словами. Лучше самим убедиться.

— Даже так? Сколько стоит ваше явление? Сто долларов? Двести?

Метрдотель ничуть не смутился:

— Дорого, сударь, или вообще ничего. Как сладитесь.

— Позови, — кивнул заинтригованный Ганюшкин. Буквально через две минуты за столом оказалось небесное создание — худенькое, стройное, с едва заметными грудками под легкой блузкой, с бледной кожей, но с яркими круглыми, как у совенка, рыжеватыми очами. Ганюшкин от удивления сморгнул.

— Как тебя зовут, дитя?

— Полина, — прошелестел едва слышный голосок. Меня зовут Полина.

— Как попала в этот вертеп? Вроде не похожа на проститутку…

— Я не проститутка.

— Кто же ты?

По желтым глазам пробежала рябь, будто лампочки замкнуло.

— Кто хотите, но не проститутка. Скорее ваша греза. Он хотел сразу отослать девчушку, расценив гостинец метрдотеля какой-то неуместной шуткой, но официант начал накрывать на стол, и Гай Карлович замешкался. Спросил неожиданно для себя:

— Есть хочешь?

— Немного вина, если можно.

— Ви-и-на, — передразнил Ганюшкин. — Оттого худющая такая, что, наверное, не жрешь ничего. Скоро сил не будет клиента обслужить.

— Для этого не надо сил.

Ганюшкин встретился с ней взглядом: в ее круглых очах плясал, все пуще разгораясь, желтый огонь. И его проняло. Внезапно ощутил необыкновенное возбуждение, аж бедра свело.

— Эй, кроха! Да ты не ведьма ли? Как это делаешь?

— Ничего не делаю, просто смотрю на вас.

— Ага, смотришь, а мне невтерпеж. Сколько тебе лет?

— Не знаю.

— Как не знаешь? Все знают, а ты не знаешь?

— У меня нет документов. Никаких документов. Я сама до себе.

У Ганюшкина мелькнула шальная мысль: уж не столкнулся ли он случайно с произведением собственной фирмы? Помнится, в прошлом году Су Линь пытался наладить линию по производству живых кукол наподобие надувных, резиновых. К сожалению, идея лопнула. Возникли какие-то трудности с изменением генетического кода. Но несколько экземпляров, кажется, ушли на Запад. Вот и этот противоестественный желтый блеск глаз… Конечно, все это нетрудно выяснить у того же метрдотеля, но зачем? Так даже интереснее. По крайней мере, отступило навязчивое видение Мишани Шмульцера.

Официант удалился, и Ганюшкин разлил вино по бокалам. К еде не притрагивался. Аппетит пропал.

— Откуда же ты взялась такая — сама по себе и без документов? Из какого инкубатора?

Девушка пригубила вино, на худеньком личике — мечтательная улыбка.

— Об этом я тоже не знаю. Только могу догадываться.

— Ну-ну… поделись догадками.

Как ни старался подавить ее своей волей, девушка не отводила глаз, и они по-прежнему искрились, вгоняя его в смутную истому. Он чувствовал: еще немного, схватит ее в охапку и утащит в номер. Давненько с ним такого не случалось, а может, не случалось никогда. Чертовка, без сомнения, прекрасно понимала его состояние. Наклонилась ближе.

— Хотите верьте, хотите нет, иногда мне кажется, я произошла от лунного света. Ведь родителей своих я тоже не помню.

Ганюшкин осушил бокал, потер пальцами виски.

— Хорошо, давай разберемся. Значит, ты лунная фея, у тебя нет документов, и зарабатываешь ты тем, что спишь с мужчинами. И сколько берешь за сеанс?

— Что вы! — Бледные щеки порозовели. — Ничего не беру. Я боюсь притрагиваться к деньгам. Они жгутся.

"Да, — с горечью подумал Ганюшкин, — если это кукла, то какой-то чересчур усложненный вариант". Пожалуй, забава не для него, хотя зуд в паху не прекращался, вот что странно. Он пододвинул к себе тарелку с соблазнительно распластанной, разобранной от косточек форелиной, хрустальную вазочку с фиолетовым кизиловым соусом, начал сосредоточенно насыщаться, стараясь не глядеть на фею. Покосился на Рафика, который навис над баром, как черный гриф. И тут же перед глазами опять возник Мишаня Шмульцер. Что за чертовщина такая? Наткнулся на желтый блеск, вздрогнул.

— Чего молчишь? Скажи что-нибудь. Выпей вина. Развлекай клиента.

— Вы очень напряжены. У вас неприятности, но это ничего. Все пройдет. Хотите, помогу?

— Как?

— Дайте руку, пожалуйста.

Он дожевал кусок, запил вином. Потом, будто спохватившись, отложил вилку, протянул широкую ухоженную ладонь. Фея осторожно подхватила ее снизу цепкими лапками, склонилась над ней. То ли разглядывала, то ли вынюхивала что-то.

— Повторите за мной — зима, сима, пима, драй.

— Чего? — насупился Ганюшкин.

— Зима, сима, пима, драй… Заколдованные слова. Вы сразу почувствуете облегчение.

— Зима, сима… — тупо пробурчал он, сознавая всю нелепость происходящего.

Внезапно через ее тонкие пальцы в него хлынул невыносимый жар, словно разом засадил стакан спирта. Это было чудесно. В мгновение ока перед внутренним взором промелькнула вся жизнь, окрашенная в солнечные тона, вспыхнули и исчезли щемящие видения былого. Он аж застонал от наслаждения — и вырвал руку.

— Ведьма, — сказал он с уважением. — Высасываешь меня, да?

В ее ответной улыбке едва заметное торжество.

— Расслабьтесь, добрый господин. Ведь лучше умереть, чем жить с такой чернотой.

— С какой чернотой?

— Которая у вас в сердце.

Ганюшкин принял решение единственно верное. Метрдотель прав: эта куколка для знатоков. Но кем бы она ни была, он вывернет ее наизнанку и узнает, что у нее внутри. Но не сейчас, позже. После встречи с Мишаней. Достал портмоне, отслоил пять зеленых сотенных купюр и положил перед ней.

— Уговорила, девочка. Вот тебе пока на конфеты. Никуда не отлучайся. Пришлю за тобой.

Фея побледнела до синевы, к деньгам не притронулась. Он так и оставил ее за столом, будто потухшую свечку.

Мишаня явился через сорок минут. Вошел сияющий, оживленный, с тем счастливым, восхищенным огнем в глазах, который Ганюшкин уже подзабыл. Так первый ученик в классе смотрит на любимого учителя, преданный пес — на хозяина, почесавшего ему брюхо. Сколько раз смягчало Гая Карловича это голубое неистовое сияние! Теперь пробил час расплаты за нелепую при его жизненном опыте доверчивость. Несколько месяцев назад провожал в самостоятельное плавание родного человечка, сейчас принял в отцовские объятия мелкого кидалу, променявшего синицу в руках на журавля в небе. Бедный мальчик, заблудившийся в трех соснах…

— Господи, какая радость, какой сюрприз! — восторженно лепетал Мишаня. — Но как же так. Гай Карлович, не предупредили, не послали весточку… Не встретили как положено…

"Хитер, хитер подлец, — отметил Ганюшкин не без удовольствия. — Ни тени беспокойства на простоватом, с тонко очерченными скулами лице. И ведь догадывался, не мог не догадываться, что неспроста нагрянул владыка. И не мог не чувствовать меча, занесенного над головой".

— Сядь, не мельтеши, — благодушно прогудел. — Выпьешь чего-нибудь?

— Вы же знаете, я не пью… Но если прикажете… Устроились в гостиной: Ганюшкин в мягком кресле, Мишаня напротив на стуле — вытянутый как струна, одухотворенный, готовый по первому знаку, как всегда, ринуться грудью на любую амбразуру. Сколько еще молодой, неизрасходованной энергии в предателе… Жаль, очень жаль, о так получилось. Что уже пора расставаться.

Гай Карлович решил не тянуть кота за хвост и заговорил спокойно, без нажима, а так, как если бы батюшка читал отходную по покойнику, который по недомыслию и недостатку религиозного рвения натворил при жизни много дурного, но, как всякая Божья тварь, заслуживает снисхождения. Исподволь, с любопытством следил, какие метаморфозы происходят с Мишаней. По мере того как нанизывал обвинения, лицо у подлюки вытянулось, побледнело потом он попытался перебить наставника, вставить словцо, потом, с увеличением тяжести аргументов, как-то сгорбился, переломился в поясе и поник на стуле, будто задремал. Голубые, яркие глаза потухли.

— Такие-то дела, голубчик Мишаня, — закончил Ганюшкин на печальной ноте. — Можешь что-нибудь сказать в оправдание? Готов выслушать.

Шмульцер ответил не сразу, с трудом вышел из оцепенения. Наконец тихо произнес:

— Навет… Обыкновенный навет. Кто-то решил от меня избавиться. Трудно поверить. Гай Карлович, чтобы вы говорили всерьез. Двойная бухгалтерия, эксклюзивные счета… Мистика какая-то.

— Был бы рад, если так. Но я, Мишенька, своими глазами видел копии документов. Отчасти горжусь тобой. За несколько месяцев наломать столько деньжищ — надо уметь. Жалко зарывать такой талант в землю, да сам понимаешь, другого выхода нет.

— Гай Карлович, какие документы? Господь с вами. При нынешнем уровне компьютеризации. Кто же верит документам? Разве что московская прокуратура.

— Чему же верить, Мишаня? Твоим честным глазкам? Мишаня глядел оторопело, но краска уже вернулась на его щеки, он готов был защищаться — и понятно как. От всего отпираться, нагло, отчаянно. Уйти в отрицаловку. Что еще ему остается? Но Ганюшкин жестоко ошибся в своей догадке. Мишаня в последний раз дернулся, и вдруг в нем произошла неуловимая перемена. Ганюшкин увидел перед собой другого человека, которого прежде не знал, — сосредоточенного, нахмуренного, с сигаретой в руке. У этого человека были усталые, старческие глаза. Он спросил:

— Вам самому не страшно. Гай Карлович?

— Ты о чем?

— Да так… Расплачиваться все равно придется. За все ваши дела. И за то, что сейчас со мной задумали. Чаша сия никого не минует.

— Ну-ну, продолжай.

— Да чего продолжать, я уж кончил. Об одном жалею силенок не рассчитал. Хотел переиграть на вашем поле, а надо было по-другому. В прошлом году, помните, когда сидели у Елизаветы в шалмане? Вы пьяненький сделались, из моих ручек водочку лакали. Я уж было порошок приготовил, в последний момент передумал. Слишком мелко для вас. Не почувствовали бы, как сдохли. Без мук, без тоски. А может, и правильно, что передумал. Ладно, чего теперь вспоминать… Зовите свою обезьяну.

Произнесенные слова подействовали на Ганюшкина как удар в солнечное сплетение. Чудовищным был не смысл, а сопровождавшее их перевоплощение всегда раболепски преданного, восторженно-изумленного молодого человека в иное существо, излучавшее рафинированную, ничем не замутненную, кристально чистую ненависть. Такое можно увидеть разве что в фильмах ужасов, но не в жизни. Под маской простоватого, пусть оказавшегося плутом, но, безусловно, талантливого провинциала внезапно обнаружился лик Фредди Крюгера из "Кошмара на улице Вязов". На мгновение Ганюшкин задохнулся, спросил дрогнувшим голосом:

— Миша, опомнись… Что плохого я тебе сделал? Мишаня отрешенно улыбался. Он выглядел столетним старцем.

— Мне — ничего. Вы вообще никому ничего не сделали плохого. Но благодаря таким, как вы, человечество погибнет. Рассыплется в труху. От него останутся рожки да ножки. Я не против. Всадников апокалипсиса никому не остановить.

— О чем ты, Миша? Разве ты не один из нас?

— Увы, нет. Я пытался противостоять, как умел. Говорю же, силенок не хватило. Таких, как вы, надо давить в эмбриональном состоянии, как слепых котят. Ладно, проехали. Найдется кто-нибудь ловчее меня — и оторвет вам яйца. Зовите палача, чего тянуть?

Ганюшкин успокоился: Мишаня явно бредил, а ему-то привиделось невесть что. Какие-то перевоплощения, Фредди Крюгеры. Скорее всего, подлюка рехнулся от страха. И это понятно. Кому охота помирать в его возрасте?..

— Миша, если хочешь о чем-то попросить… Не сомневайся, выполню твою просьбу.

— Попросить? Вас? — От удивления Мишаня опять помолодел. — Впрочем, почему бы и нет? Чисть зубки почаще, Карлович, а то больно говном воняет.

Ганюшкин хлопнул в ладоши — тут же в комнате возник Рафик Башитов. Глянул на хозяина, тот важно кивнул. Рафик приблизился к стулу, на котором сидел Мишаня, примерился, вежливо попросил:

— Нагнись, пожалуйста, к полу, да.

Мишаня не пошевелился и глаз не поднял. И не оказал никакого сопротивления, когда громадный чеченец ухватил его голову под мышку, натужился, дернул — и с хрустом вывернул из грудной клетки. Потом бережно уложил обмякшее тело на ковер.

— Все, спасибо, ступай, — морщась, бросил Ганюшкин. Некоторое время задумчиво разглядывал мертвого пасынка, его вытянувшееся, враз подернувшееся серым пеплом скуластое лицо, распахнутые поблекшие глаза, в которых застыла не боль, а странная усмешка. Словно дразнил благодетеля вывалившимся изо рта синеватым языком. Загадочная история… Безусловно, в ней было какое-то ценное указание для него, но пока он не мог уловить его смысл.

Связался с Кузьмой по мобильной трубке. Распорядился, чтобы тот немедленно прислал труповозку.

— Будет сделано, босс, — бодро отозвался менеджер. — Ребята уже выехали.

Ганюшкин прошел в спальню, налил рюмку води Включил телевизор. Помянул Мишаню. На экране, в передаче «Итоги» его побратимы втолковывали растерянному президенту, чтобы тот поскорее принял закон о реструктуризации РАО ЕЭС. Потом неунывающий Кисель в который раз грозился разогнать, к чертовой матери, прокуратуру, которая, как стая гончих, травит независимую прессу Гусинского.

"Это правильно, — подумал Ганюшкин. — Это хорошо. Пора одернуть этих сук". Сам не понял, к кому относится его раздражение. К президенту, снюхавшемуся с чернью, или к Мишане. Кликнул Рафика. Тот вошел и невозмутимо ждал в дверях.

— Скажи, дорогой, у меня пахнет изо рта? Чем хорош был абрек — за все время, сколько служил Ганюшкина, ни разу ничему не удивился. И всегда отвечал на любой вопрос четко и внятно.

— Зачем пахнет? Хорошо пахнет. Мужчиной пахнет. Коньяком, цветами роз. Почему спросил, хозяин?

— Кстати, о розах… Спустись вниз, приведи ту пигалицу. Знаешь какую?

— Конечно, знаю, — ухмыльнулся чечен.