"Битва Шарпа" - читать интересную книгу автора (Корнуэлл Бернард)

Глава 11


Распростертые тела лежали сверху на склоне. Некоторые были неподвижны, другие все еще медленно расставались с остатками жизни. Горца вырвало кровью, затем он упал в обморок поперек могилы, которая была настолько раскурочена бомбами и ядрами, что тазовые кости и запястья трупа валялись на земле. Французский мальчишка-барабанщик сидел около дороги, прижимая руками вываливающиеся кишки. Барабанные палочки все еще торчали за его портупеей. Он молча посмотрел на пробегавшего мимо Шарпа, затем начал плакать. Стрелок в зеленой куртке лежал мертвый после одной из самых первых атак. Французский штык застрял в его ребрах чуть выше раздутого, почерневшего живота, усеянного мухами. Бомба разорвалась возле тела, и осколки просвистели мимо головы Шарпа. Один из гвардейцев был ранен и упал, к нему нагнулись двое других. Харпер закричал на них, требуя оставить раненого в покое.

— Бегом, бегом! — крикнул он резко. — Не останавливаться! Пусть педераст сам позаботится о себе! Вперед!

На полпути к деревне дорога изогнулась резко направо. Шарп оставил дорогу, спрыгнув с невысокой ограды на лужайку, поросшую кустарником. Он видел бригаду Лупа невдалеке. Серая пехота врубилась в деревню с севера и теперь угрожала разрезать 88-й на две части. Нападение Лупа сначала остановило британскую контратаку, затем обратило ее вспять, и справа от Шарпа красные мундиры отступали из деревни, чтобы найти убежище позади остатков стены кладбища. Полчища французов давили от нижних улиц деревни, побуждаемые еще к одному последнему храброму усилию примером бригады Лупа.

Но у бригады Лупа теперь был собственный противник — маленький противник, но способный себя показать. Шарп провел Real Compania Irlandesa через кусты, через крошечную грядку выжженных бобов, перепрыгнул вниз через другую низкую загородку и тяжело побежал к флангу ближнего серого пехотного батальона.

— Убейте их! — кричал Шарп, — убейте их!

Это был жуткий, дикий и притом единственно возможный боевой клич для Real Compania Irlandesa, потому что они были в меньшинстве и если они не набросятся на противника со свирепостью голодных хищников, они будут отбиты и и сломлены. Успех борьбы зависел от их дикости.

— Убейте ублюдков! — кричал Шарп. Страх был силен в нем, делая его голос резким и отчаянным. В желудке была сплошная кислота от страха, но он давно узнал, что враг испытывает точно такой же страх и что уступить страху — значит потерпеть неудачу. Ключ к выживанию в этой борьбе в том, чтобы приблизиться к противнику, как можно быстрее пересечь открытое пространство, где мушкеты могут убить тебя, и таким образом привести своих людей к шеренгам противника, где борьба превратится в уличную драку.

И поэтому он продолжал выкрикивать свои отчаянные призывы даже тогда, когда втайне задавался вопросом, не подведет ли его самого храбрость, не заставит ли искать убежища позади одной из сломанных стен, но в то же самое время он старался оценить силы противника впереди. Прямо перед Шарпом был переулок, забитый противником, а слева — низкая ограда сада. Некоторые из людей Лупа перебрались через упавшую ограду в сад, но большинство проталкивалось через переулок в направлении главной битвы, бушующей в центре деревни. Шарп добрался до переулка. Французы оборачивались и кричали, предупреждая друг друга. Один выстрелил из мушкета, вход в переулок заволокло белым дымом, и тогда Шарп врезался в заднюю шеренгу серых и ударил своим палашом. Облегчение от соприкосновения было огромным, высвободив ужасную энергию, которую он направил в убийственно острое лезвие палаша. Солдаты подбегали с обеих сторон от него со штыками наперевес. Они кричали и наносили удары — солдаты, в которых страх так же переваривался в варварское безумие. Часть гвардейцев стала очищать сад, в то время как Донахью с боем прокладывал себе путь в другой переулок, спускающийся вниз по склону.

Это была кабацкая драка, и если в течение первых нескольких секунд людям Шарпа она показалась легче, чем они ожидали, то это лишь потому, что они напали на последние шеренги Лупа, место, где были собраны люди, наименее годные для отчаянной драки на узких улицах. Но чем дальше пробивались люди Шарпа, тем ближе они оказывались к лучшим бойцам Лупа и тем тяжелее борьба становилась.

Шарп видел, как здоровенный усатый сержант проложил себе путь назад через шеренги и сплотил людей вокруг себя. Сержант кричал, бил солдат, заставляя трусов повернуть и использовать штыки против новых нападавших, но неожиданно его голова откинулась назад, окруженная на мгновение красным туманом капелек крови, — винтовочная пуля убила его. Хагман и Купер нашли себе крышу, чтобы вести снайперский огонь.

Шарп переступал через тела, отбивал стволы мушкетов в сторону и колол палашом. Не было свободного места для рубки — только ограниченное пространство, чтобы атаковать, колоть и поворачивать лезвие. Быть командиром сейчас означало лишь показывать пример в бою, и Real Compania Irlandesa следовала за ним охотно. Их словно спустили с привязи, и они дрались как демоны и очистили сначала один переулок, а затем следующий. Французы отступили перед отчаянной атакой, ища более удобного места, чтобы занять оборону. Донахью, его лицо и мундир забрызганы кровью, воссоединился с Шарпом на маленькой треугольной площади, где сходились эти два переулка. Мертвый француз лежал на навозной куче, другой заблокировал дверь. Тут были тела, которые спихнули в сточные канавы, тела, сложенные в домах, и тела, нагроможденные возле оград. По грудам мертвецов можно было проследить ход сражения: застрельщики первого дня были завалены французами, потом горцами, потом французскими гренадерами в их массивных медвежьих шапках, потом множеством красных мундиров, и наконец — серыми мундирами Лупа, составившими верхний слой. Зловоние смерти было густым как туман. Колеи в глинистой дороге, там где они были видны между трупами, затоплены кровью. Улицы были насыщены смертью и забиты людьми, старающимися насытить их еще больше.

Хагман и Купер перепрыгнули с одной сломанной крыши на другую.

— Ублюдки слева от вас, сэр! — кричал Купер со своего орлиного гнезда, указывая на переулок, который криво заворачивал под гору от маленькой треугольной площади. Французы ушли достаточно далеко, чтобы дать людям Шарпа время перезарядить мушкеты и замотать грязными тряпками порезанные штыками руки. Некоторые допивали остатки своих запасов рома. Некоторые были совершенно пьяны, но от этого они будут только лучше драться, так что Шарп не возражал.

— Ублюдки подходят, сэр! — предупредил Купер.

— Штыки! — приказал Шарп. — А теперь — вперед!

Он повторял последнее слово, пока вел своих людей в переулок. Переулок был едва ли в шесть футов шириной, никакого пространства, чтобы размахивать палашом. Первый поворот — в каких-нибудь десяти футах, и Шарп достиг его одновременно с наступающими французами. Шарп чувствовал, как штыка пропорол его куртку, слышал, как рвется ткань, и ударил железной рукоятью палаша в лицо усача. Он боролся с гренадером, который рычал сквозь окровавленные губы и желтые гнилые зубы, пытаясь пнуть Шарпа в промежность. Шарп ударил палашом сверху вниз, но удар был смягчен черным жирным мехом кивера. Дыхание француза было зловонным. Гренадер бросил мушкет и пытался задушить Шарпа, но Шарп охватил обух палаша левой рукой, крепко держа рукоять правой, и вонзил острие в горло француза. Он давил голову гренадера, пока не увидел белки его глаз, однако тот все не отпускал его горла, поэтому Шарп просто провел лезвием вправо, только один раз, и мир стал красным, когда палаш перерезал артерию француза.

Он карабкался по дергающемуся телу умирающего гренадера. Обезумевшие от рома гвардейцы кололи штыками, дубасили прикладами мушкетов, пинали и орали на противника, который не мог отвечать с той же свирепости. Гвардеец Рурк сломал свой мушкет, схватил обгоревшую балку и теперь таранил тяжелой дубиной французов. Противник начал двигаться назад. Офицер из бригады Лупа попытался сплотить их, но Хагман снял его выстрелом с крыши, и постепенное отступление врага превратилось в стремительное бегство. Один француз нашел убежище в доме, откуда имел глупость стрелять по наступающим гвардейцам. Ирландцы штурмовали дом и убили всех французских беглецов внутри.

— Боже, храни Ирландию… — Харпер упал на землю возле Шарп. — Иисус, ну и тяжелая же работенка! — Он хрипло дышал. — Христос, сэр, вы видели себя? В крови с головы до ног.

— Не в моей, Пат.

Шарп вытер кровь с глаз. Он достиг угла улицы, которая вела к центру деревни. Мертвый французский офицер лежал посреди улицы, в его открытом рте ползали с мухи. Кто-то уже разрезал его карманы, вспорол швы и выбросил самодельные шахматы с доской, нарисованной на холсте, фигурками, вырезанными из дерева, и пешками из мушкетных пуль. Шарп чувствовать трупный запах, когда сидел на углу улицы и пытался предугадать ход сражения в этой путанице шума и дыма. Он чувствовал, что находится позади противника и что теперь, если он ударит вправо, то сможет отрезать серую пехоту Лупа и гренадеров в медвежьих шапках, которые теперь неразрывно перемешались между собой. Если противник рушит, что его могут окружить, он, вероятно, отступит — и это отступление может повлечь полный отход французов. Может привести к победе.

Харпер выглянул за угол.

— Тысячи педерастов, — сказал он. Он нес эспонтон, который забрал у мертвого сержанта рейнджеров Коннахта. Он отломал четыре фута древка, чтобы сделать его удобным оружием для ужасающего убийства в узких местах. Он посмотрел на разграбленного французского офицера на улице.

— Никакие денег в этих шахматах, — сказал он мрачно. — Вы помните того сержанта в Букасо, который нашел серебряные шахматные фигуры? — Он поднял эспонтон. — Боже, пошли мне богатого мертвого офицера, пожалуйста!

— Никто не разбогатеет за мой счет, — сказал Шарп мрачно, затем заглянул за угол, где увидел баррикаду из мертвых гренадеров, блокирующую улицу, и массу французской пехоты, ждущей позади них.

— Кто зарядил? — спросил Шарп солдат, присевших около него. — Вперед, — приказывал он полдюжине людей, которые подняли руки. — Быстро! Мы идем за угол, — сказал он им. — Вы ждете моего приказа, становитесь на колени, стреляете, а потом заряжаете как черти. Пат! Ты ведешь остальных в пяти шагах позади. — Шарп вел сборную команду из стрелков, рейнджеров Коннахта, горцев, гвардейцев и ca#231;adores. — Готовы, парни? — Он усмехнулся им, весь залитый кровью врагов. — Тогда вперед!

Он выкрикнул последнее слово, уж заворачивая впереди своих людей за угол. Французы позади баррикады, увидев Шарпа, дали залп, однако, напуганные ужасными криками нападавших, стреляли слишком быстро и слишком высоко.

— Стой! На колено! — Шарп стоял среди становящихся на колени солдат. — Цельсь! — Харпер уже выводил второй отряд из переулка. — Огонь! — крикнул Шарп, и залп хлестнул поверх мертвых гренадеров, и люди Шарпа бросились сквозь дым, лезли через теплую кучу окровавленных мертвецов. Французы перед Шарпом отчаянно перезаряжали, но примкнутые штыки мешали работать шомполами, и они все еще пытались зарядить мушкеты, когда вдрызг пьяные солдаты Шарпа добрались до них и резня началась снова. Рука, в которой Шарп держал палаш, устала, в горле хрипело от крика, глаза слезились от порохового дыма, пота и крови, но отдыха не предвиделось. Он колол палашом, поворачивал лезвие, высвобождал, затем снова колол перед собой. Француз нацелил свой мушкет на Шарпа, потянул спусковой крючок и был вознагражден с осечкой, поскольку порох на полке загорелся, но не поджег заряд в стволе. Француз закричал, когда удар палаша настиг его. Шарп настолько устал убивать, что орудовал палашом словно двуручным мечом — правая рука на рукоятке, левая захватывает самую нижнюю часть лезвия так, чтобы он мог пропихнуть его сквозь спрессованные тела людей. Давка была такой, что временами он едва мог двигаться, так что приходилось хвататься прямо за лица тех, кто ближе, пинать и кусать, бодать головой, пока проклятые французы не двигались или падали, или умирали, и он мог наступить на очередное тело и бить вперед окровавленным палашом.

Харпер догнал его. Лезвие эспонтона было длиной в фут, и ниже стального острия была маленькая перекладина, чтобы не дать оружию слишком глубоко вонзиться в тело лошади или человека, и Харпер уж неоднократно погружал лезвие до самой перекладины, затем пинал тело, поворачивал, чтобы высвободить оружие, и бил снова. Однажды, когда французский сержант попытался сплотить группу солдат, Харпер поднял умирающего человека на острие копья и использовал его кровоточащее тело как живой таран, которым опрокидывал шеренги противника. Пара рейнджеров Коннахта с окровавленными лицами присоединилась к Харперу, и эти трое орали свои военные кличи на ирландском языке.

Отряд горцев вышел из переулка справа от Шарпа. Он чувствовал, что ход сражения изменяется. Они теперь атаковали под гору, а не оборонялись, отступая в гору, и серая пехота бригады Лупа отступала вместе с остальными. Он разжал левую руку, которой держал лезвие палаша, и увидел, что разрезал ладонь. Мушкет выстрелил из окна слева от него, и гвардеец повалился, сгибаясь и задыхаясь. Капитан Донахью атаковал дом без крыши, откуда доносились крики — на французских беглецов охотились в тесных комнатенках в загоне для свиней. Ужасный торжествующий рев раздался справа от Шарпа, где рота рейнджеров Коннахта загнала две роты французов в тупик. Ирландцы прокладывали себе кровавый путь в конец переулка, и ни один офицер не посмел бы пытаться остановить резню. Внизу, на равнине к северу от Поко Велья, было продемонстрировано, как отработанные до совершенства маневры спасли Легкую дивизию, здесь же можно было наблюдать, как примитивная дикая драка, порождение самого ужасного кошмара, может спасти целую армию.

— Слева! — крикнул Харпер, и Шарп обернулся и увидел отряд французов в серой форме, наступающих через переулок. Гвардейцы больше не нуждались в приказах контратаковать — они просто ринулись в переулок и кричали дико, безумно, столкнувшись с противником. Real Compania Irlandesa была охвачена возвышенной радостью победной и убийственной борьбы. Один человек получил пулю в грудь, но даже не заметил этого и продолжал колоть штыком и бить прикладом. Донахью давно перестал пытаться хоть как-то командовать. Вместо этого он дрался так же, как его люди, с той же ужасной усмешкой на лице, казавшемся страшным от крови, копоти и пота.

— Видели Рансимена? — спросил его Шарп.

— Нет.

— Он будет жить, — сказал Шарп. — Он не такой, чтобы умереть в сражении.

— А мы? — спросил Донахью.

— Бог его знает. — Шарп присел отдохнуть на мгновение возле стены. Он дышал с большим трудом.

— Ты видел Лупа? — спросил он Харпера.

— Не видать педераста, сэр, — ответил Харпер. — Но я берегу это для него. — Он погладил стволы своего семизарядного ружья, висевшего у него на плече.

— Ублюдок мой, — сказал Шарп.

Победные крики возвестили о прорыве где-то впереди в деревне. Французы отступали всюду, и Шарп знал, что нельзя дать врагу время, чтобы собраться и перегруппировываться. Он провел свою команду через дом, переступив через два французских трупа и одного мертвого горца, и вывел в маленький задний двор. Он пнул калитку и увидел французов в нескольких ярдах впереди.

— Вперед! — крикнул он, выбегая на улицу, и повел своих людей против остатков баррикады. Мушкеты изрыгали дым и пламя, что-то ударило о приклад винтовки Шарпа, он тыкал палашом через баррикаду, а гвардейцы растаскивали телеги, скамейки и горящие тюки соломы в стороны. Рядом горел дом, и Шарп закашлялся от дыма, когда проложил себе путь через последние препятствия и отбил удар штыка, нанесенный маленьким тощим французским сержантом. Харпер проткнул человека эспонтоном. Ручей был уже только в нескольких футах впереди. Французская пушка выстрелила картечью вверх по главной улице, и дюжину горцев отбросило в сторону, потом французских артиллеристов заслонили французские пехотинцы, которые пытались уйти об беспощадной контратаки союзников, переправившись через Дос Касас.

Громкая ругань была слышна справа от Шарпа, и он увидел, что это сам Луп пытается сплотить французов. Бригадир стоял на остатках старого каменного мостика — он ругал бегущих французов и пытался удержать их при помощи палаша. Харпер снял с плеча свое семизарядное ружье, но Шарп оттолкнул его.

— Педераст мой, Пат.

Некоторые красные мундиры преследовали французов через ручей, а Шарп бежал к мосту.

— Луп! Ты ублюдок! Луп! — кричал он. — Луп!

Бригадир повернулся и увидел, что залитый кровью стрелок бежит к нему. Луп спрыгнул с моста как раз тогда, когда Шарп забежал в воду, и эти двое встретились на полпути, в каком-то подобии заводи, образованной дамбой из тел, где вода доходила им до середины бедра. Палаши столкнулись — Луп нанес удар, но Шарп парировал и повернулся для ответного удара, который тоже был отбит. Он пнул Лупа в колено, но глубокая вода помешала ему, и он чуть не упал и подставил себя под косой удар палаша Лупа, но Шарп выровнялся вовремя и парировал удар эфесом, после чего ткнул в бельмо Лупа. Бригадир поспешно отступил назад, но выровнял положение новым режущим ударом клинка. Общее сражение продолжалось, но и британцы и французы оставили этих двух фехтовальщиков в покое. Французы намеревались укрепиться за оградами и в садах восточного берега, откуда начинались их сегодняшние атаки, в то время как британцы и португальцы охотились на последних врагов в деревни. А в это время посреди ручья двое обезумевших в битве мужчин ворочали своими тяжелыми клинками как дубинами.

Они стоили друг друга. Луп был лучшим фехтовальщиком, но он был ниже Шарпа, с более короткими руками, и к тому же привык драться верхом, а не в пешем строю. Оба кололи, рубили и отбивали удары в манере, которую можно было назвать пародией на прекрасное искусство фехтования. Их движения замедляли вода и усталость, и добиться свойственного фехтованию изящества было невозможно с их длинными тяжелыми кавалерийскими палашами. Звуки при столкновении этих клинков напоминали скорее о кузнице.

— Ублюдок, — сказал Шарп, нанося рубящий удар. — Ублюдок! — повторил он вместе с уколом.

Луп парировал укол.

— Это за моих убитых солдат, — сказал он и ударил палашом снизу вверх, вынудив Шарп неуклюже парировал. Луп выругался и ударил в лицо Шарпа, заставив стрелка уклониться вбок. Шарп возвратил удар и закричал торжествуя, когда его клинок резанул Лупа по животу, но он преуспел только в том, чтобы проткнуть ташку француза, в который застряло острие его палаша, между тем как Луп устремился вперед, чтобы нанести смертельный удар. Шарп тоже шагнул вперед, ликвидируя разрыв между ними, чтобы остановить удар, и боднул Лупа головой, поскольку тот оказался рядом. Француз избежал удара и поднял колено. Шарп ударил его рукой, затем высвободил палаш и ударил Лупа рукояткой, но в то же время гарда клинка бригадира нанесла ему чувствительный удар в левый висок.

Два бойца разошлись. Они смотрели друг на друга, но больше не выкрикивали оскорблений, потому что им были нужны все их силы для борьбы. Мушкеты стреляли через ручей, но никто не целился в дуэлянтов, признавая, что они ведут бой чести, который касается их одних. Группа солдат, одетых в серую форму, наблюдала с восточного берега, в то время как сборище стрелков, гвардейцев, рейнджеров и горцев приветствовало Шарпа с запада.

Шарп набрал воды левой рукой и плеснул себе в рот. Он облизнул губы.

— Время покончить с тобой, — сказал он твердо и пошел по воде вперед. Луп поднял палаш, когда Шарп ударил, отбил удар, снова отбил. Шарп, испытывая прилив новой отчаянной энергии, наносил французу удар за ударом, сильнейшие уколы, потом рубящие удары своим тяжелым палашом, которые пробивали защиту Лупа и следовали один за другим настолько быстро, что француз не успевал освободить собственный клинок для нападения. Он отступал, подавленный силой Шарпа, и с каждым ударом его защита слабела, тогда как Шарп, с застывшей на лице ухмылкой, неудержимо атаковал. Пытаясь отразить сильнейший удар, француз упал на колени, и Шарп издал победный клич, когда поднял палаш для последнего смертельного удара.

— Берегитесь, сэр! — отчаянно закричал Харпер.

Шарп оглянулся налево и увидел драгуна в сером мундире, скачущего на серой лошади, с плюмажем из блестящих черных волос, свисающих от шлема до талии. Драгун держал короткоствольный карабин, нацеленный прямо на Шарпа. Шарп уклонился, пытаясь избежать смертельного удара, и увидел, что темные волосы — это не плюмаж.

— Хуанита! — закричал он. Она была готова спасать Лупа так же, как она когда-то спасла лорда Кили, однако она спасала Кили только ради того, чтобы иметь возможность оставаться в расположении британских войск, в то время как Лупа она спасала ради любви.

— Хуанита! — закричал Шарп, обращаясь к ее памяти об одном сером рассвете в постели серого волка на высоких холмах.

Она улыбнулась. Она выстрелила. Она развернула коня, чтобы бежать, но Харпер уже стоял на отмели с семизарядным ружьем, и его залп снес Хуаниту с коня в извержении крови. Ее предсмертный крик умолк еще до того, как ее падающее тело коснулось земли.

Шарп тоже падал. Он почувствовал ужасный удар ниже правого плеча, и боль уже разгоралась огнем и разливалась вниз по внезапно утратившей силу руке. Он покачнулся и опустился на одно колено, и Луп внезапно оказался над ним, подняв палаш. Дым от горящего дома плыл над ручьем, и Луп, празднуя победу, ударил сверху вниз.

Шарп схватил правую лодыжку француза левой рукой и дернул. Луп закричал и упал. Шарп зарычал и нырнул вперед, ниже опускающегося палаша, он ухватил собственное лезвие разрезанной до крови левой ладонью — он держал трехфутовый клинок словно палицу, которой он ударил поперек шеи противника. Кровь из его плеча стекала в ручей, когда он загнал бригадира под воду, прижал его к каменистому дну ручья и удерживал там палашом. Он держал правой рукой эфес, а левой острие палаша, и стискивал зубы, чтобы выдержать боль в руке, используя весь свой вес, чтобы удержать менее рослого и тяжелого человека под стремительно текущей водой. Пузыри поднимались в кровавой воде и уносились течением. Луп пинался и дергался, но Шарп держал его там, стоя на коленях в ручье, так что только голова и окровавленное плечо были над водой, и он держал палаш поперек горла умирающего человека, чтобы утопить француза, как человек топит бешеную собаку.

Винтовки и мушкеты стреляли с западного берега — это люди Шарпа отгоняли пехоту Лупа от восточного берега. Серая пехота выступила вперед, чтобы спасти их бригадира, но Луп умирал, задыхаясь под давлением воды и стали, теряя сознание в ручье. Пуля хлестнула по воде рядом с Шарпом, но он оставался на месте, игнорируя боль, крепко держа палаш поперек горла противника. И медленно, медленно последние пузыри исчезли, и медленно, медленно борьба у ног Шарп прекратилась, и медленно, медленно Шарп понял, что он утопил бешеную собаку и что Луп, его враг, мертв, и медленно, медленно Шарп отпустил тело, которое всплыло на поверхность, а сам, качаясь, побрел, окровавленный и израненный, назад к западному берегу, где Харпер догнал его и повел торопливо в убежище за побитую пулями ограду.

— Боже, храни Ирландию! — сказал Харпер, когда вытащил мокрый палаш из рук Шарпа. — И что вы такое сделали?

— Победил, Пат, чертовски хорошо победил.

И, несмотря на боль, он усмехался. Потому что он был солдатом, и он чертовски хорошо победил.

***

— Стой спокойно, парень, ради Бога. — Речь хирурга была нечленораздельной, его дыхание сильно отдавало бренди. Он гримасничал, орудуя щупом, погруженным глубоко в плечо Шарпа. Хирург держал в другой руке маленький пинцет, которым он постоянно доставал что-то из открытой раны, причиняя невыносимую боль. — Проклятая пуля занесла в рану обрывки твоей формы, — сказал он. — Какого черта ты не носишь шелк? Он не оставляет волокон.

— Не могу позволить себе шелк, — сказал Шарп. Церковь провоняла кровью, гноем, фекалиями и мочой. Это было вечернее время, и церковь Фуэнтес-де-Оньоро была переполнена с раненными двух армий, которые лежали в сумеречном слабом свете, ожидая своей очереди к хирургам, которые будут заняты своими крючками, пилами и ланцетами всю ночь напролет.

— Бог знает, останешься ли ты в живых. — Доктор вытащил еще клочок окровавленной шерсти из раны и бросил на свой запятнанный передник. Он дохнул зловонием пополам с бренди на Шарпа и устало покачал головой. — Рана, вероятно, загноится. Обычно это случается. Будешь вонять, как отхожее место прокаженного, рука отвалится, а через десять дней ты умрешь. К тому времени вовсю разойдется начнется лихорадка, ты будешь бредить как сумасшедший и потеть как лошадь, но ты будешь героем там, на родине. Конечно, это больно, парень. Прекрати скулить как проклятый ребенок, ради Христа! Терпеть не могу чертовых детей. И сиди не двигаясь, парень!

Шарп сидел не двигаясь. Боль от щупа была мучительна, словно в сустав плеча втыкали и поворачивали раскаленный добела крюк мясника. Он закрыл глаза и попытался не слушать звук, вызванный трением щупа хирурга о кость, в то время как тот нащупывал пулю от карабина.

— Нашел маленького ублюдка. Не шевелись. — Хирург нашел щипцы с узкими губками и засунул ослабил их в рану. — Говоришь, женщина сделала это?

— Это сделала женщина, — ответил Шарп, закрыв глаза. Военнопленный из бригады Лупа подтвердил, что Хуанита действительно ехала с драгунами. Никто в бригаде Лупа не думал, что французы будут выбиты из деревни и отброшены назад к ручью, и таким образом никто не предупредил Хуаниту об опасности. Да она и не послушалась бы. Она была авантюристкой, которая любила запах битвы, и теперь она была мертва.

Мертв был и Луп, и с их смертью умер последний шанс генерала Вальверде найти свидетеля признания Шарпа в том, что он убил французских военнопленных и тем ускорил падение Сан Исирдо. Был только один свидетель, оставшийся в живых, и он приехал в сумерках к церкви, где Шарп ждал хирурга.

— Они спрашивали меня, — сказал Рансимен Шарпу взволнованно. Полковник был в деревне во время битвы, и хотя никто не утверждал, что бывший Генеральный управляющий фургонами сыграл ведущую роль в сражении, никто, однако, не отрицал, что полковник Рансимен был в месте самой большой опасности, где он не дрогнул и не уклонился от борьбы.

— Кто спрашивал вас и о чем, генерал? — спросил Шарп.

— Веллингтон и этот несчастный испанский генерал. — Рансимен тараторил от волнения — Спросили меня прямо, глядя мне в лицо. «Он признался, что расстрелял двух французиков?» Это то, что они спросили меня.

Шарп вздрогнул, когда человек закричал под ножом хирурга. Ампутированные руки и ноги были свалены в ужасную груду около алтаря, который служил операционным столом.

— Они спросили вас, — сказал Шарп, — и вы не смогли солгать.

— Я и не солгал! — сказал Рансимен. — Я сказал, что это нелепый вопрос. Никакой джентльмен не сделал бы такого, а ты — офицер, а значит — джентльмен, и при всем уважении к его светлости я нахожу вопрос оскорбительным. — Рансимен надулся от радости. — И Веллингтон поддержал меня! Сказал Вальверде, что не хочет слышать больше обвинений против британских офицеров. И не должно быть никакой следственной комиссии, Шарп! Наше поведение сегодня, сказал он мне, исключает любую потребность подвергать сомнению грустные события в Сан Исирдо. Именно так!

Шарп улыбнулся. Он знал, что его реабилитировали, с того момента, когда Веллингтон как раз перед контратакой Real Compania Irlandesa на деревню сделал ему выговор за то, что он расстрелял французских военнопленных, но волнующие известия Рансимена были долгожданным подтверждением того, что он свободен от обвинений.

— Поздравляю, генерал, — сказал Шарп. — И куда вы теперь?

— Домой, я думаю. Домой… Домой… — Рансимен улыбался при этой мысли. — Возможно, я могу быть несколько полезным в Гэмпширской милиции? Я предложил это Веллингтону, и он был достаточно любезен, чтобы согласиться. Милиции, сказал он, необходимы люди с военным опытом, люди с талантом и опытом командования, и он был достаточно любезен, чтобы предположить, что я обладаю всеми тремя качествами. Он — очень любезный человек, Веллингтон. Разве ты не заметил этого, Шарп?

— Очень любезный, сэр, — сказал Шарп сухо, наблюдая за санитарами, удерживающими человека, нога которого дрожала, в то время как хирурги резали его бедро.

— Таким образом, я уезжаю в Англию! — сказал Рансимен с восторгом. — Дорогая Англия: хорошая еда и правильная религия! А ты, Шарп? Что ждешь ты от будущего?

— Я буду убивать лягушатников, генерал. Это все, на что я гожусь. — Он поглядел на доктора и увидел, что тот почти закончил с предыдущим пациентом, и пора готовиться к боли, которая его ждет.

— А Real Compania Irlandesa, генерал? — спросил он. — Что будет с ними?

— Кадис. Но они отправятся как герои, Шарп. Сражение выиграно! Алмейда все еще в осаде, а Массена удирает назад в Сьюдад Родриго. Клянусь Богом, Шарп, мы все герои теперь!

— Я уверен, ваши отец и мать всегда говорили, что вы будете героем однажды, генерал.

Рансимен покачал головой.

— Нет, Шарп, они никогда так не говорили. Они надеялись на меня, я не отрицаю этого, и это неудивительно, поскольку Бог благословил их единственным ребенком, и я был этим благословенным даром, и они ждали от меня многого, очень многого, но, думаю, не героизма.

— И все же вы герой, сэр, — сказал Шарп. — И мы можете сказать любому, кто спросит, что я сказал вам это. — Шарп протянул правую руку и, несмотря на боль, пожал руку Рансимена. Харпер только что появился в дверном проеме церкви и держал бутылку, чтобы показать, что Шарпа ждет некоторое утешение, когда пуля будет извлечена. — Лучше вам подождать снаружи, сэр, — сказал Шарп Рансимену, — если вы не хотите наблюдать, как хирург вытаскивает пулю.

— О, о, Господи, нет, Шарп! Мои дорогие родители никогда не думали, что у меня достаточно крепкий желудок, чтобы изучить медицину, и я боюсь, что они были правы. — Рансимен побледнел. — Я оставлю тебя страдать в одиночестве, — сказал он и отошел торопливо подальше, прижав носовой платок ко рту на случай, если вредные испарения могут вызвать у него болезнь.

И вот теперь доктор вытащил пулю из раны и прижал грязную тряпку к плеча Шарпа, чтобы остановить кровь.

— Ни одной сломанной кости, — сказал он с разочарованным видом, — только немного стружки содрано с ребра, это будет причинять тебе боль в течение нескольких дней. Возможно, и всегда, если останешься жив. Хочешь сохранить пулю? — спросил он Шарпа.

— Нет, сэр.

— Как подарок на память для леди? — спросил доктор и вытащил флягу с бренди из кармана залитого кровью передника. Он сделал солидный глоток, затем использовал угол окровавленного передника, чтобы вытереть начисто наконечники щипцов. — Я знаю одного артиллериста, у которого есть множество стреляных пуль, оправленных в золото и подвешенных на цепочках, — сказал хирург. — Он утверждает, что каждая была около его сердца. У него есть шрам, видите ли, чтобы доказать это, и он дарит пулю каждой женщине, которую он хочет убедить, и говорит каждой глупой суке, что он мечтал о женщине, которая смотрела бы на него так, когда он думал, что умирает. Это работает, утверждает он. Он — уродливый, похожий на свинью негодяй, но он считает, что женщинам не терпится ухватить его за хозяйство внизу. — Он снова предложил Шарпу пулю. — Уверен, что не хочешь проклятую штуку?

— Совершенно уверен.

Доктор отбросил пулю.

— Я прикажу забинтовать тебя, — сказал он. — Держи повязку влажной, если хочешь жить, и не обвиняй меня, если умрешь. — Он пошел, качаясь, прочь, приказав санитару перевязать плечо Шарпа.

— Я действительно ненавижу проклятых докторов! — сказал Шарп, когда он присоединился к Харперу возле церкви.

— Мой дед говорил то же самое, — сказал ирландец, предлагая Шарпу бутылку трофейного бренди. — Он видел доктора только раз за всю свою жизнь, и неделю спустя он был мертв. Держитесь, сэр, — ему было восемьдесят шесть в то время.

Шарп улыбнулся.

— Это тот самый, у которого вол свалился с утеса?

— Да — и ревел до самой земли. Точно так же было, когда свалилась свинья Грогана. Я думаю, что мы смеялись целую неделю, но проклятая свинья даже не поцарапалась! Только обоссалась.

Шарп улыбнулся.

— Ты должен рассказать мне об этом как-нибудь, Пат.

— Значит, вы остаетесь с нами?

— Никакой следственной комиссии, — сказал Шарп. — Рансимен сказал мне.

— Они не должны были даже и пытаться, — сказал Харпер презрительно, затем взял бутылку у Шарпа и приложил ко рту.

Они брели через лагерную стоянку, вокруг дымили костры, на которых готовили ужин, и часто раздавались крики раненых, оставленных на поле боя. Крики стихли, когда Шарп и Харпер ушли дальше от деревни. Вокруг костров солдаты пели песни их далекой родины. Песни были достаточно сентиментальны, чтобы вызвать у Шарпа острый приступ ностальгии, хотя он знал, что его дом не в Англии, но здесь, в армии, и он не собирался уезжать из этого дома. Он был солдатом, и он шел туда, куда ему приказывали идти, и он убивал врагов короля там, где он их находил. Это было его работой, и армия была его домом, и он любил и то и другое, даже зная, что он, рожденный в сточной канаве ублюдок, должен драться за каждый шаг по пути наверх, который для других является само собой разумеющимся. И он знал также, что его никогда не будут ценить за происхождение, или остроумие, или богатство, но он будет считаться настолько хорош, насколько хороша была его последняя битва, но мысль об этом заставила его улыбнуться. Потому что последняя битва Шарпа была битвой против лучшего солдата, которого имела Франция, и Шарп утопил ублюдка как крысу. Шарп победил, Луп был мертв, и это было кончено наконец: битва Шарпа.