"Герман Леонидович Занадворов. Колыбельная, Молитва, Сливки, Была весна, Дума о Калашникове, Увертюра (Рассказы) " - читать интересную книгу автора

Рассказы

Колыбельная
Молитва
Сливки
Была весна
Дума о Калашникове
Увертюра
Главы романа (Война?.. Не может быть! - Оржица - В плену - Женщины) {3}
Примечания


Колыбельная


Зимним вечером в крайней от поля старой промерзшей хате женщина баюкает
замотанного в фуфайку ребенка. Раскачиваясь, она устала повторять извечную
материнскую песню, всегда одинаковую в радости и несчастье, во время мира и
в пору войны.
- А-а-а... Спи, золотце, спи... Бай-бай, бай... Спи, кисанька, спи...
Женщину зовут Туба. Она сидит на лавке, поджав под себя ноги. Зябко
съежившись, прижимает к себе сына. Трехлинейная лампешка без стекла чадит на
пустом припечке. По пятнистой мокрой стене шатается ее согнутая тень.
- Лю-лю-лю...
Хатенка немногим больше курятника. Тени тесно: ломается, горбится,
коверкается. Почти не видно, только слышно - на лавках, на полу, на стылой
печи - храпят, вздыхают, охают люди. Не то спят, не то плачут, натянув на
голову тряпье, на какое не позарились полицаи.
Здесь их четырнадцать. Все евреи, что остались в селе. Старики и
старухи. Молодые ушли с красными или загодя эвакуировались за Днепр.
Остались те, кому чужие края, дальняя дорога были страшнее немцев. Кто верил
древним книгам, сулящим благополучие, больше, чем газетам. Кому горше смерти
покинуть хату да подушки... Да еще она осталась - Туба. Зачем она не уехала?
Мужа мобилизовали на второй день войны. Женька болел. А она никогда еще не
бывала дальше соседнего городка. Боялась за сына, плакала и все откладывала.
Сама виновата, только сама. Зачем не уехала? Пешком не ушла?
Туба приподымала полу фуфайки, глядела на дрожащие, треугольником
сложенные пухлые губки. На такую же, как у мужа, только маленькую, упрямую
морщинку над переносьем. Целовала жадно, без конца.
- Золотце мое, не плачь. Никому не отдам. Все равно не отдам. Не плачь.
Склоняла над сыном плечи. Будто они - худые, еще девичьи - могли
заслонить Женьку от всех обид. От автоматных пуль. От гитлеровских приказов.
От кулацких сынков, пришпиливших на рукава желто-голубую картонку. От
солдатских сапогов, которыми в эту зиму притаптывали по окраинам украинских
городов и районных местечек прикиданных снегом и землей мертвых и полуживых
евреев.
Огромными от страха, чуть не все лицо занявшими глазами глядела Туба на
стену.
- Ну, меня. А его почему? Он ничего не сделал. Его за что?