"Без риска остаться живыми" - читать интересную книгу автора (Акимов Игорь Алексеевич, Карпеко Владимир)

8

Он все еще не отпускал кружку, хотя с того момента, как он поставил ее на стол, прошло не менее полминуты. Секунды бешено стучались в виски, но не могли пробиться в сознание, и там, внутри, время было неподвижным. Собственно, его не было вообще. Оно перестало существовать. Вот так теперь все и останется русский лейтенант будет стоять, положив руку на автомат, висящий у него на шее, а он, Отто Креме будет держать кружку. И это — навсегда. Неподвижность. То, что из-за спины лейтенанта проскользнули в комнату еще две фигуры, было несущественно. Несущественно, потому что и эти двое русских, проскользнув, замерли без движения. Все происходило так, словно в комнате царила температура, близкая к абсолютному нулю, и что бы ни проникало сюда из того, внешнего мира, бегающего, порхающего, шевелящегося каждым крохотным листочком, — все застывало мгновенно в ледяной неподвижности. Как будто все заливалось жидким стеклом и отвердевало. Отто явственно слышал, как льется это стекло. И когда за спиной русского лейтенанта появилось лицо еще одного солдата, Отто просто механически отметил это, уже заранее зная, что и этот, появившись в комнате, тоже остекленеет. Но солдат неожиданно метнулся назад, потом влетел в комнату, взъерошенный и возбужденный, угрожающе вскинул автомат и что-то крикнул. Правда, офицер тут же положил руку на ствол его автомата и произнес какое-то одно слово — спокойно, но властно. Все это произошло в одно мгновение, и третий солдат встал у стены, но уже ощущение неподвижности исчезло, и фигуры вошедших перестали казаться остекленевшими, оставался только звук льющегося стекла.

Почему остался звук? Эта недоуменная мысль мелькнула и тотчас исчезла, но недоумение оставалось. Он опустил глаза и увидел свою руку, державшую кружку. Увидел, что Конрад, Ганс и Вилли уже сидят. И он сам сидит, а в ушах все еще держится эта фраза:

— Зетцен зи зих.

Кто это сказал?! Ах, да… Это сказал русский лейтенант! Да, это он сказал, и тогда сели эти трое, и у него тоже подогнулись колени. О, черт! Назло тебе поднимусь! — он заставил себя встать, поднял кружку и большими глотками выпил все до дна… опять поставил ее на стол и вдруг увидел, как тот русский, который стоял возле белого кухонного шкафа, вдруг шмыгнул носом и тыльной стороной ладони провел по своим губам, отирая их. И хотя выпил он, Отто Кремер, а губы машинально утер русский, — эта естественность и простота жеста вывели его из оцепенения. И сразу все предметы вокруг прояснились и обрели свой смысл.

Нож!..

На столе лежал нож. Лезвие отливало синевой, кончик его был в сливочном масле, к нему прилипли две хлебные крошки…

Надо взять нож…

Не схватить, а именно взять…

О, черт! Неужели нельзя заставить пальцы не дрожать?!

Так. Нож в руке…

Теперь только не надо смотреть на…

Едва успев подумать об этом, он поднял голосу и тут же встретился взглядом с глазами русского лейтенанта. Отто поспешно вильнул глазами книзу, судорожно сунул нож в пластмассовую масленку, подцепил кусочек масла и старательно начал намазывать ломоть хлеба. Но, не намазав и половины, швырнул нож и хлеб на стол, сел и теперь уже вызывающе уставился на русского. Теперь, когда мир вокруг него стал предметен, он попытался привести в порядок свои мысли. Но пристальный взгляд русского мешал ему. Отто много раз приходилось смотреть в чужие глаза, и он почти безошибочно читал в них то боль и страх, то тупое безразличие, то — и это было чаще всего — откровенную ненависть. В этом взгляде он не мог прочесть ничего. Отто ясно видел в них работу мысли, но суть ее черт, черт, черт! — оставалась для него непостижимой.

— Эссен… Эссен зиер буттерброт.

Опять этот русский! Он снова внес сумятицу в только что начавшие выстраиваться мысли своим старательным произношением, и Отто не сразу сообразил, что ему предлагают съесть бутерброд, а не «ваше масло и хлеб».

Проклятый русский!.. Он не дает сосредоточиться!

Надо взять себя в руки.

Да! Но почему этот лейтенант не скомандовал им «руки вверх!»?..

Ветер толкнул форточку, и шум и плеск падающей потоками воды стал настолько явственен, что Отто чуть не подскочил.

Дождь! Ну конечно же, идет дождь, ливень хлещет, и русский не хочет их конвоировать сквозь эту водяную стену, где шаг-другой в сторону — и тебя уже не отыскать.

Так вот откуда этот звук льющегося стекла! Теперь все стало на свои места… Русский прав. Случись все наоборот, Отто тоже не стал бы вести пленных под проливным дождем.

Он сделал вид, что смысл сказанного русским только сейчас дошел до него, и выдавил из себя улыбку:

— Данке… Данке шён…

Взял свой бутерброд, взял нож и аккуратно расправил по хлебу масло. В самом деле, почему бы ему и не закусить, если ему это предложили? Он старательно жевал хлеб — медленно-медленно, выгадывая время.

Спокойствие, Отто, спокойствие! Кстати, где Курт? Неужели они убили его? А если нет? А если он вдруг появится сейчас, сориентируется — и нападет на них с тылу… Тогда глы еще поглядим, чья взяла!

Хотя Иван Хлопин и укрылся под навесом крыльца, ветер время от времени срывал летящие с крыши ливневые потоки и швырял их в лицо. Мелкие струйки текли с капюшона масккостюма по лбу, скапливались на бровях и просачивались на ресницы. Смотреть было трудно, и Хлопин все время вытирал пальцами глаза. За три года окопной жизни Иван привык к тому, что война не считается с погодой, и научился приспосабливаться. Вот и сейчас он нашел выход: откинув капюшон, Иван снял пилотку, сложил ее вдвое, приложил ко лбу и, натянув капюшон таким образом, чтобы передний край его проходил как раз по пилотке, затянул шнурок. Теперь капюшон нависал надо лбом этаким козырьком, и вода не могла уже попасть в глаза. Крупные капли расплескивались фонтанчиками на гладком крашеном полу крыльца и стекали к самому краю, образуя лужицу возле нижней планки перил. Хлопин покачал головой и одобрительно чмокнул языком. Крепкий тут, видать, хозяин, ежели и крыльцо прошпаклевано… Вот только нижнюю-то планочку надо бы на колодочки поставить — в ту щелку вода бы стекала…

Иван не думал о том, что происходит там, за дверью, хотя он и успел заметить фрица. Там тихо, значит, порядок, значит, лейтенант Пименов что-то придумал. А как же иначе?

Хлопину нравился этот негромкий лейтенант, хотя всех немного смущало то обстоятельство, что новый командир ко всем обращался на «вы». И дело было вовсе не в том, что лейтенант прибыл в дивизию недавно, — другие на второй день переходили на «ты», а некоторые и вовсе с первого дня обращались к первому попавшемуся: «Эй, ты, ну-ка сбегай к старшине…» Пименов же говорил «вы» уверенно и обыденно, словно бы другого обращения вообще не бывает, говорил так, что не возникало отчуждения, — наоборот, у того, к кому обращался лейтенант, где-то в глубине души возникало неосознанное чувство благодарности к нему и уважительности по отношению к самому себе…

За спиной скрипнула дверь, Хлопин обернулся и увидел старшину. Тяглый объяснил, что где-то здесь болтается еще один немец.

— Ты его сразу не окликай… Допущай до себя, а там… — старшина изобразил руками. — Если што — крутани его легонько…

Он еще минуту постоял, посмотрел на лужицу у крыльца и негромко бросил:

— Вона, пузырями пошел… Зараз сыпанет напоследок и конец ему…

Шаркнул подошвой по гладкому настилу крыльца — не скользко ли, повернулся и, шагнув в полутьму коридора, закрыл за собой дверь.

Ливень действительно припустил еще сильней, минут пять барабанил по козырьку крыльца, потом сразу сник, пошел реже и реже. Хлопин шагнул к перилам: а ну как не сразу схватишь фрица — сиганет с крыльца, тогда лови его!.. То, что он будет «хватать» фрица, а не фриц его, у Хлопина не вызывало сомнений: первое — тот ничего не знает, второе — без оружия, а что касаемо сноровки, про это Иван даже не думал. Он был высок и тощ — тощ до такой степени, что каждый раз, как только выпадал случай помыться в баньке, Стахов, глядя на раздевающегося Хлопина, непременно проезжался по его адресу:

— Жадера твой батька — из материала на одного двоих сделал, а тебя уж не иначе как из обрезков смастерил… — Он намекал на то обстоятельство, что Иван был третьим ребенком в семье. В другой раз Стахов рассказывал хохочущим разведчикам целую историю о том, как в театр пришли солдаты смотреть спектакль. Посмотрели, мол, они спектакль, дали команду строиться, а старшина рыскает по театру — Хлопин куда-то подевался. Заглянул в костюмерную, а там на распялке обмундирование сушилось — пьеса про войну была. Старшина хвать за рукав:

— Хлопин, «выходи строиться!» команда была!.. — Ну и поволок в строй.

Хлопин обычно не отвечал на его наскоки и только однажды, когда Стахов его допек, огрызнулся. Тот как-то, в очередной раз глядя на Ивановы выпирающие кости, поведал всем, как однажды путешественники, чтобы откупиться от людоедов, отдали им Хлопина. Людоеды сочли это смертельной обидой и вернули его обратно, говоря, что они, хоть и людоеды, но такие мослы у них только собакам отдают…

Иван швырнул в обидчика мыло и сердито пробурчал, что если уж Стахов попадет к людоедам, то его надолго хватит — одним языком можно целый людоедский колхоз накормить…

Однако был он невероятно жилист и обладал такой хваткой, что, когда кто-либо пытался с ним в шутку бороться, мгновенно оказывался на полу…

Дождь перестал, и только с крыши еще падали тоненькие струйки. Хлопин услышал, как за углом захлопали чьи-то шаги, и тут же из-за стены вывернулся немец, втянувший голову в плечи. Он даже не глянул на Ивана и, взбежав по ступенькам, толкнул дверь в коридор. Иван кинулся было за ним, но увидел, как тот влетел в комнату и остановился — помощь Хлопина была не нужна.

Смутная надежда, возникшая в душе Отто Кремера, умерла, не успев оформиться. Он понял, что появление Курта ничего не изменит в этой ситуации что мог невооруженный Курт? Ничего не мог!..

Кремер с каким-то даже оттенком сострадания следил за Куртом, который еще ничего не понял. А Курт, мельком оглядев присутствующих, посчитав их своими, оживленно потирал руки. Взгляд его был устремлен на стол, где стояла бутылка со шнапсом и аппетитно розовело копченое сало. Курт еще раз потер руки и выжидающе поглядел на Отто, всем своим видом показывая, что неплохо бы пропустить несколько глотков. Но никто даже не шевельнулся, чтобы налить ему, а лейтенант смотрел как-то странно и пристально, так что Курт подумал, что у него не в порядке обмундирование. Он оглядел себя — может быть, забыл застегнуть ширинку? Но ширинка была застегнута, и он обиженно отвернулся. Стараясь, однако, не показать обиду, он преувеличенно весело обратился к одному из вновь прибывших:

— Что, дождь загнал? — и похлопал его по плечу. Это был Панасенков. Он сбросил руку Курта со своего плеча таким движением, как будто сбрасывал змею, и хрипло сказал:

— Ну, ты!..

Услышав русскую речь, Курт обомлел. Еще не веря, не желая верить в случившееся, он обвел глазами присутствующих, одетых в такие привычно-знакомые масккостюмы, и только теперь увидел эти чужие лица, чужие глаза, эти русские сапоги на ногах пришельцев!.. Он весь напрягся, и Отто увидел, как явственно обозначились лопатки под пестрой тканью костюма. Чувство сожаления мгновенно сменилось опасением, как бы Курт не совершил необдуманного поступка.

— Курт, ты, кажется, хотел выпить? — сказал он, стараясь произносить слова как можно спокойнее.

Лопатки Курта обострились еще больше, но вдруг обмякли, как бы растаяли, растворились в пятнистой ткани, и весь он обмяк. Однако же, когда он повернулся и пошел к столу, Отто заметил нечто такое, что заставило его внимательнее приглядеться к Курту: да, конечно, испуг, да, конечно, изумление — все это было написано на лице Курта, но во всем его облике не было той панической отрешенности, когда руки опускаются сами собой. Глядя, как Курт из-под век бросает быстрые взгляды, оценивая обстановку, Отто подумал, что на этого можно будет положиться в случае… В каком случае?..

Он понимал, что в данный момент тот самый безошибочный случай вряд ли может представиться: ливень кончился, а это значит, что русские сейчас поднимут их и поведут в свою часть. Придется искать случай в дороге.

Отто налил Курту, потом себе и всем остальным. Делал он это медленно, все еще надеясь оттянуть ту минуту, когда русский лейтенант прикажет им встать.

Отто не выпускал из поля зрения русского офицера. Более того русский офицер был самым главным объектом внимания. Остальное делалось как бы само собой…

Вот и сейчас Отто услышал, как русский лейтенант что-то сказал стоявшему рядом с ним разведчику. Наверно — у Отто защемило в груди — приказал приготовиться конвоировать пленных…

Но русский разведчик направился к печке, взял стоявшую там на полочке кружку и, возвратившись, подал ее своему лейтенанту. Русский лейтенант шагнул к столу, ловко сгреб бутылку с остатками шнапса и вылил половину содержимого в кружку. Затем поднял ее и, обведя взглядом сидящих за столом, предложил тост:

— Гитлер капут!..

Отто увидел все сразу: как оцепенели Конрад и Виллч, как холуйски потянулся со своей кружкой Ганс, как вздрогнул и рванулся Курт. Отто успел положить ладонь на плечо Курта и придавить его к скамейке. Левой он ударил по руке Ганса, отчего из его кружки выплеснулось немного шнапса… Нет, дело было вовсе не в железной выдержке. Просто это был второй удар. Первый был, когда русский налил свою кружку и поднял ее. До этого момента Кремер все понимал. Русский лейтенант снова спутал все мысли!.. Так, значит, дело было не в ливне?.. Чего же он хочет?.. Чего же — будь он проклят! — хочет этот русский?!

Отто видел по глазам лейтенанта, что тот принял какое-то решение. И для выполнения этого решения русскому нужно, чтобы все было спокойно…

Кремер оглядел испуганного его движением Ганса, и отчаянная мысль, оттеснившая все другие мысли, пришла к нему:

«А-а, ты хочешь спокойствия? Так не будет этого!» Он в два глотка выпил шнапс, схватил бутылку, плеснул себе и русскому, который только что поставил на стол опорожненную кружку. Подняв свою, глядя с холодным бешенством в глаза русскому, он сказал, громко и четко выговаривая слова:

— Сталин капут!..

Пименов уже в тот самый момент, когда произносил тост, сообразил, что допустил оплошность. «Гитлер капут!» он сказал машинально — много раз за последнее время этот тост поднимался среди своих. Но, как говорится, слово не воробей… И Пименов сразу же приготовился к неизбежной, как ему казалось, реакции немцев. Когда же один из них угодливо поднял свою кружку, а офицер придержал другого — того, что только появился, — положив ему руку на плечо, он облегченно вздохнул: «Пронесло…»

Инциденты были сейчас ни к чему — требовалось до конца сбить немцев с толку, не дать им возможности догадаться, что происходит. Для этого Пименов и налил себе кружку — пусть поломают голову…

Но лейтенант рано утешал себя. Когда он услышал от немца те самые слова, как удержался, не натворил непоправимого — он бы не смог объяснить. Палец сам лег на спусковой крючок автомата… Но в последнее мгновение сообразил:

«Провокация!»

— Стоять!

Это он сказал для своих. И после паузы, переведя дух, добавил, обращаясь к немцам:

— Нет, это нам не подходит… Видимо, мы не сойдемся… Он кивком головы показал своим на выход. Один за другим разведчики покинули комнату. Последним уходил Пименов. Уже в дверях он обернулся:

— Ауфвидерзеен!

Отступив к лесу, лейтенант приказал Панасенкову перегнать лошадей через дорогу и там дожидаться. Потом с остальными разведчиками залег так, чтобы никто не мог выскользнуть из мызы незамеченным.

Немцы не заставили себя долго ждать. Скачала один вышел на крыльцо, прошелся перед домом, затем вышли остальные, все так же неспешно прошли через двор — и вдруг, подойдя к кустарнику, за которым начинался лес, бросились прочь, что было сил.

— Пошли, — сказал Пименов, и разведчики двинулись следом.