Хозяин Океана

Глава I

Уже четвертые сутки бушевал шторм, и конца ненастью не предвиделось. Великий Закатный океан был разгневан, и стада волн, покорные воле неистового ветра, брели туда, куда велел им нерадивый пастух. Тяжелое свинцовое небо без малейшего просвета нависло над таким же свинцовым морем. Тучи наслаивались друг на друга, сталкивались, боролись подобно волнам под ними, и солнечные лучи не в силах были пробиться сквозь нагромождения движущихся мрачных глыб. День превращался в непрерывные сумерки, длившиеся от восхода да заката, ночь же была подобна погружению в угольную яму, плотно закрытую сверху.

Ветер с полудня и восхода, установившийся на третьи сутки, гнал парусник на полночь и закат, в самые пустынные воды океана, где на многие сотни лиг не было ни клочка суши, только непроницаемые туманы. Тучи то и дело разражались густым ливнем, в остальное же время беспрерывно моросил мелкий, нудный и холодный дождь.

Никто не знал, где они находятся, ибо с тех пор, как корабль, покинув Кордаву, взял курс на Мессантию, земля пропала из вида и более не показывалась.

Впрочем, сказать «корабль» было бы неверно, поелику не одно судно, но целая флотилия отплыла из столицы Зингары в Аргос в тот злосчастный день.

Солнце светило ярко, играя лучами, и веселые блики прыгали по лазурным мелким волнам ласкового моря. Ветер дул с материка и хоть не был попутным, позволял обойтись ветрилом, не прибегая к помощи весел.

Но спустя час, как берег исчез за полуночным овидом,[1] ветер переменился и задул с заката, с каждым мгновением свежея. Оттуда стремительно надвигалась черная сплошная облачность. Близился шквал. Такое не являлось редкостью для здешних вод, и никто не мог предположить, что чистое небо утра было всего лишь узкой полоской, разделявшей идущие друг навстречу другу бури. Ту, что пришла первой — от заката, с океана, и ту, что прилетела позже, с полудня и восхода, от черных побережий.

Схватка двух штормов превратила гостеприимную блестящую гладь в кипящий котел, где серые чудища с гривами седой пены, разевая пасти глубиной в восемнадцать локтей, вздымались потом выше мачт, набрасываясь на других таких же чудищ, сталкиваясь с ними и тут же с шипением обрушиваясь, каждый миг грозя опрокинуть или разбить хрупкое творение человеческих рук и разума — корабль.

Воздух пропитался солеными брызгами, которые, смешиваясь с каплями нескончаемого дождя, образовали тяжелый сырой туман. Дышать в этом тумане было трудно. Одежда, намокнув раз, уже не высыхала, а на волосы, казалось, налипла паутина — так влажен был воздух.

Не стоит и говорить, что корабли в мгновение ока были разметаны, как осенние листья, и кормчие потеряли друг друга из вида. Каждый теперь должен был спасаться сам.

К исходу второго дня стало ясно, что буря, шедшая с полуденного восхода, возобладала. В небесах, судя по поведению облаков, сражение стихий еще продолжалось, но над поверхностью вод правил бал ураганный юго-восточный ветер. Как безумный наездник на скачках погоняет своих лошадей, так и этот ветер гнал вперед горы соленой воды, стремясь затопить весь мир. И порой казалось, это и вправду случилось, и этот корабль — все, что осталось еще под небесами не поглощенного пока морем.

Паруса убрали со всей возможною поспешностью, да так и не случилось еще благоприятного момента, чтобы можно было хоть ненадолго поднять на мачте кусок материи размером хотя бы с простыню — даже платок был бы разорван в куски и унесен в мгновение ока.

Неоднократно судно находилось на волосок от крушения, и лишь мастерство кормчего и счастливая случайность не позволяли океану взять свою очередную жертву. Не однажды волна перехлестывала через борт и с шипением тысячи разъяренных змей заливала верхнюю палубу, и после этого шпигаты долго не могли сбросить лишнюю воду обратно.

Крепкий неф, звавшийся «Полночная звезда», сработанный из дубовых досок, скрипел каждым соединением и звенел каждой частью стоячего такелажа, но даже такой напор слепой стихии не мог разбить судно. Другое дело, что при не слишком хорошей остойчивости неф все еще не был перевернут кверху килем. Еще бы, ведь надстройка кормы возвышалась над водой на четырнадцать локтей, а осадка не превышала одиннадцати, и это при обводах кормы весьма далеких от канонов стройности. Конечно, бездушным волнам было все равно, похож корабль на молоденькую туранскую танцовщицу или на упитанную гандерскую лавочницу, но маневренность нефа оставляла желать много лучшего.

Шатры и палатки с помоста над верхней палубой, а также все их содержимое еще убирали под палубу, как вихрь уже налетел. Все, что по небрежности или за нехваткой времени было оставлено под открытым небом, ураган сорвал и унес безвозвратно вместе с самим помостом. Самым впечатляющим зрелищем была резная кровать герцогини Алоизии Кордавской, сработанная из орехового дерева, с гусиной периной, балдахином и шелковым бельем, плывущая в четырех лигах к полудню от нефа в бескрайние и неизведанные просторы. Хозяйка наблюдала за беглянкой со слезами на глазах, пока ее не упросили сойти вниз, так как шторм шутить не любит. Кровать стоила тысячи золотых.

Океан предстал во всем своем величии, и тут в полной мере можно было осознать, чья власть в этом мире действительно имеет право зваться властью: кичливых временщиков — людских монархов или бессмертных стихий, волей коих рушатся горы и воздвигаются со дна морского острова. Теперь ветру и волнам ничего не стоило утопить в пучине аквилонский и зингарский королевские дворы.

Мало кто осмеливался в эти дни подняться на верхнюю палубу, начисто выметенную ветром и вымытую волной и дождями. Люди, многие из которых не привыкли не то что к низкой и душной главной палубе, а вообще к морским путешествиям, жестоко страдали от качки и неизбежных неприятных запахов, от плесени и сырости корабельного чрева.

Работа моряков превратилась в пытку. После первого же дня добрая треть экипажа слегла с сильнейшим жаром. На оставшихся в строю выпала полуторная нагрузка, ведь почти никто из пассажиров не мог прийти к ним на помощь.

Капитан — бывший барахский пират Гонзало — простаивал за штурвалом до полусуток, после чего опорожнял бутыль вина, закусывал огромным ломтем солонины с хлебом и валился без чувств, yступая место помощнику, Гвидо из Лекко, личному шкиперу аргосского посла в Кордаве. Когда выбивался из сил и он — обычно это случалось к полуночи — к штурвалу вставал тот, кого не страшили ни разгневанный океан, ни беззвездная темнота, ни демоны ветра и вод, ни ночные кошмары, ни морские суеверия. В самую трудную вахту — «собаку» — и часть следующей за ней, до самого рассвета, «Полночной звездой» управлял человек, исходивший всю Хайборию и несколько лет проведший на Закатном океане, самый знаменитый разбойник и самый могущественный монарх, многократно осужденный на смерть и благословленный на царствование самим Эпимитриусом — король Аквилонии Конан Киммериец.

Он слишком дорожил жизнью, чтобы доверять ее кому-либо, и потому именно эти часы у руля безраздельно принадлежали ему.

На четвертый день еще больше похолодало, чудовищный шторм, пришедший с северо-востока утратил мощь, и ко всеобщей радости, с заката потянул свежий, но не ураганный ветер, нагнавший настоящего густого тумана, а не смеси из брызг и дождя. Наконец-то смогли поднять паруса, и «Полночная звезда» взяла курс на восход, туда, где лежал материк.

Дабы не расстраивать прежде времени пассажиров, кроме этой новости более ничего не было им объявлено. Но те, кто кое-что понимал в мореходстве и лоции Хайбории, знали, к каким землям приведет их курс фордевинд: их ждут или изобилующие шхерами и рифами суровые скалы

Ванахейма, или лесистые, низкие и неприютные берега пиктской пущи. А пристать к берегу было необходимо: запасы пресной воды даже на таком внушительном судне — длина по килю составляла сто локтей — подходили к концу.

Этот год выдался для Хайбории мирным, и у монархов Заката нашлось время, чтобы заняться наконец океаном.

Зингара и Аргос крепко держали морские коммуникации, и флоты Шема и Стигии не могли конкурировать с их парусными армадами, но барахские пираты распоясались, как никогда. А еще Аквилония, обретя спокойствие под управлением короля-киммерийца, вдруг дала знать о своих интересах на водных путях.

Торговля с полуднем была выгодна, путь морем виделся дешевле, быстрее и безопаснее сухопутного через слишком независимый Шем и враждебный Коф, новый монарх прекрасно понимал, что такое Закатный океан, и Лев заявлял свои права, пусть Аквилония и не имела выхода к морю.

Как ни горды и спесивы были властители Зингары, как ни скупы аргосские градоначальники, но разговаривать с Тарантией им пришлось. Сосед на полночной границе был слишком силен и шутить не любил. С виду Тарантия хотела не столь уж многого: снижения пошлин, возможности иметь собственный флот, неприкосновенности своих купцов и кораблей. Взамен обещалась военная помощь и всяческие льготы в торговле для зингарских и аргосских купцов на всех сухопутных путях, куда простиралось влияние Тарантии.

На первый взгляд все выходило законно и справедливо, и Зингаре с Аргосом нечего было жаловаться на судьбу: могущественный сосед предлагал решить миром то, что мог просто взять силой, а сил у Аквилонии при нынешнем ее единстве вполне хватило бы.

На деле же выполнить условия Тарантии означало следующее: аквилонские гарнизоны в морских и речных портах Аргоса и Зингары, поток дешевых аквилонских и транзитных через Аквилонию товаров — от хлеба до пушнины и от вина до соли и железа — на полуденном торговом пути, которые будут возить аквилонские же купцы, коих теперь и пальцем тронуть нельзя. А за этим следовало вытеснение с рынка товаров аргосских и зингарских, не отличающихся ни столь широким выбором, ни дешевизной. Кроме того, множество купцов-перекупщиков разом лишались своего хлеба, а моряков, грузчиков, ремесленников и охранников — работы.

И еще одно: на Закатном океане появлялась новая держава. Пусть аквилонцы не были морским народом, но богатое королевство могло позволить себе нанять на службу сколько угодно опытных зингарцев и аргосцев и даже барахских пиратов, а это уж и вовсе не было на руку ни Кордаве, ни Мессантии.

И последнее, что было самым неприятным, хотя и не било по карману. Договор неизбежно должен был стать трехсторонним, что означало необходимость договора между Аргосом и Зингарой. Такое представлялось горячечным бредом, невозможным, немыслимым, противоестественным еще три зимы назад, но цвета времени менялись. Пуантен изначально, возможно, и сам не рассчитав последствий, возвел на престол в Тарантии человека, привыкшего побеждать.

Воспитателями Конана были непогода, кулак и меч, но он научился у них многому, по крайней мере, гораздо большему, чем иных учат уют, шелк и стилос. Разумеется, он не стал покорной фигурой в чужой игре. Рады были такому обстоятельству в Пуантене, Боссонии и Гандерланде или сожалели втайне о содеянном, но поворачивать было поздно. Конан Киммериец не только умел держать в руках власть — он для многих успел стать другом и вернул прежнюю цену этому слову, медленно, но верно становившемуся «варварским» понятием.

Как бы то ни было, Аквилония стала сильнее. Конан заставил всех не только говорить о себе, но и считаться с собой. За короля стояли пуантенское рыцарство, тарантийская знать, гандерландские бароны и боссонское приграничье. По слухам, Пелиас, величайший маг стран Заката — тоже симпатизировал новому монарху. Не имели ничего против короля купцы, его поддерживали военные, кроме того, на время была замирена беспокойная граница по Черной реке.

Оставаться в проигравших не желал никто. Не желали этого и Зингара с Аргосом. Игру в достоинство и независимость можно было вести луну-другую, может быть и год, но не более. Аквилония настаивала на союзе, Пуантен договорился с Аргосом, Зингара утешилась тем, что Аргосу придется хуже, если он будет вынужден считаться и с Тарантией, и с Кордавой, чем не считаться ни с кем.

И вот, с большими торжествами, шумом и помпой в Кордаву прибыл король Конан со свитой, послами, военачальниками, советниками и депутациями от купеческих гильдий. Туда же явились и послы от Аргоса, не обошлось и без митрианского духовенства, и в их присутствии первый договор между Зингарой и Аквилонией был заключен. Все напыщенно поздравляли друг друга, лицемерно уверяли в святости договора и кисло улыбались, но все касалось тех, кто что-то смыслил в политической ситуации. Для всех прочих придворных, баронов и в особенности для прекрасных дам прибытие великого посольства стало не более чем очередным грандиозным балом, ярмаркой женихов и невест и смотром наград, титулов и нарядов. В завершение церемонии цвет кордавского и тарантийского дворов в сопровождении представителей нескольких знатнейших семейств Мессантии, бывших при сем свидетелями и заложниками, погрузился на корабли и поутру, после буйной ночи с балом и маскарадом, отплыл в Аргос по Закатному океану, кой вскоре должен был узнать о том, что отныне становится личным водоемом тройственного морского союза.

Но то ли океан не изволил мириться с такой участью, то ли он восхотел вступить в договорные отношения на правах четвертой равноправной ной стороны, и подпись, поставленная им при помощи хвоста гигантской бури, оказалась столь витиеватой и длинной, что и конца не видать. Завершение этого так приятно начавшегося плавания представлялось туманным.

Опасаться приходилось не только враждебных берегов. В конце концов, близ побережья при желании можно было найти необитаемый островок с парой чахлых сосенок и маленьким родничком. Однако барахские пираты никаких договоров заключать не собирались, и законы для них писаны не были. На нефе меж тем боеспособных вооруженных воинов было не так много. Один пиратский корабль, а то и два, могли быть, конечно, отбиты, но против эскадры тихоходному и неповоротливому судну было не устоять. Конечно, в холодные воды пираты заходили редко, их корабли курсировали вдоль побережий Зингары, Аргоса, Шема и Стигии, но урагану-то ведь было все равно! И если королевский неф забросило в эти негостеприимные широты, то и пиратские корабли могли быть с легкостью отнесены сюда же.

Но пусть кто-то и мучился догадками, а король Конан был не из таких. Море — он знал это не понаслышке — всегда оказывалось гораздо более многообразно и удивительно, чем думал о нем человек. Доверив управление судном капитану и команде, поскольку непосредственная угроза для жизни и здоровья миновала, король проводил время на верхней палубе.

— Позволь побеспокоить тебя, мой король, — раздался сзади знакомый голос.

Времена скитаний прошли. Королю следовало обзавестись людьми, на которых можно положиться, людьми, которые чем-то обязаны ему, но в то же время король тоже должен быть обязан им — только тогда в окружении монарха будут друзья, а не лизоблюды и клевреты.

Бриан Майлдаф, горец из Темры — провинции на далеком полуночном восходе Аквилонии, — ныне вынужден был разрываться между своим имением, приносящим немалый доход, и государевой службой. Понимая занятость Бриана, Конан старался не слишком часто его беспокоить, но в такое путешествие горца нельзя было не взять.

Горделивые зингарцы считали верхом изысканности поставить за своими креслами на званых приемах и просто на балах двух могучих, почти обнаженных гигантов с кожей цвета эбенового дерева, длинными копьями и огромными мечами или палицами.

Конан не был любителем дешевых эффектов и отнюдь не считал двух чернокожих телохранителей, чье воинское умение было весьма сомнительно, признаком достатка, благополучия и могущества. За его походным переносным троном, сделанным специально под рост и вес нового короля, возвышался Бриан Майлдаф с боевым длинным изогнутым мечом в руках, а также с волосами почти желтого цвета, заплетенными в три длинные косы. Рядом с горцем стоял худой и невысокий аккуратный кхитаец Тэн И.

Зингарцы дивились и кривили физиономии, чуть ли не пальцем тыча в варвара на троне и двоих варваров за троном, демонстрируя друг перед другом свое возмущение подобным безвкусием и вульгарностью, но за всем этим была видна плохо скрытая зависть: о боевых искусствах кхитайцев прослышали уже на самом дальнем Закате, разве что только в Нордхейме, Киммерии и у пиктов о них еще не знали. А вот горцы были известны не слишком хорошо не только в Зингаре — о них и в Аквилонии мало кто слышал достоверно.

— Знаешь, мой король, — проговорил подошедший сзади Майлдаф. — Попасть мне в самый распоследний подземный сил, если я знаю, куда занесла нас эта буря. Сдается мне, и помимо морской пучины есть немало способов распроститься с жизнью. Ты не скажешь, где ж мы все-таки очутились?

— Хорошо, не скажу, — равнодушно ответил Конан, даже не оборачиваясь на горца.

— Ну ладно! — медленно закипая, рявкнул Бриан. — Ты стал цепляться к словам, как Евсевий, а то и хуже! Что с того, коли я теперь сопровождаю короля? Мне и разговаривать надлежит, как в Палатах Мудрости? Да если я стану поступать гак, это же войдет в привычку!

— Ну и что? — все так же безразлично пробормотал король.

— А если это войдет у меня в привычку, любой шемитский пройдоха со своим самым завалящим товаром отобьет у меня самого нищего покупателя, потому что я не смогу ни обругать, ни переспорить его, ни очаровать покупателя, ни расхвалить свой товар, ни договориться с таможней а буду только болтать без толку! А все из-за чего? Из-за то, чтобы потешить зингарских болванов?

— Я же вот научился, — спокойно отвел убедительные — как тому казалось — доводы Бриана Конан. — И ничего. Зато теперь я могу не только командовать банда отпетых горластых головорезов вроде тебя, Майлдаф, но и вести светскую беседу с коронованным и титулованными особами к вящей славе для себя и с пользой для государства.

— Так вот, — продолжал король, произнеся эту краткую отповедь, после которой Майлдаф ненадолго умолк. — Должен сообщить тебе, Бриан, что нас занесло в такое поганое место, что все твои сиды и банши не сумеют наделать столько пакостей, даже если они соберутся все вместе, сколько может доставить пребывание здесь.

— Неужели так серьезно? — не поверил своим ушам горец.

— Увы, Бриан. — Король утвердительно кивнул. — Помнишь, я рассказывал тебе, как меня да и всех моих соплеменников любят в пуще и Ванахейме? А теперь у этих самых берегов нам предстоит бросить якорь. Как тебе это нравится?

— Вообще-то мне это не нравится, — признался Майлдаф. — Но банши, на мой взгляд, все-таки хуже.

— Возможно, — отвечал Конан.

Пенный след за кормой таял в по-прежнему отвратительно свинцовых волнах.

— Но есть еще одно безрадостное обстоятельство. На Закатном океане, я думаю, меня еще помнят, и не только на побережье. Барахас не так уж и далеко отсюда, а значит, и его пираты — тоже.

— А они что, страшнее пиктов? — изумился Майлдаф.

— Как тебе сказать, — Конан повертел туда-сюда кистью, — пикты не умеют предавать, а корсары только этим и занимаются, иначе им не прожить — работа такая.

— Ну это уж и вовсе никуда не годится, — согласился Бриан. — И что тебя понесло в этот океан? Самой большой водой, по которой я когда-либо плавал, было озеро Лохллинн. По осени на нем, конечно, было страшновато, а так пересекай себе на здоровье в кожаной лодке. Здесь же посреди лета холод, ветер, дождь, вода кругом, да еще соленая, и народ, по твоим словам, неприличный. Далось тебе это море!

— Ты еще не все здешние прелести испытал на себе, — усмехнулся король. — Вот и морской болезни у тебя нет. Но ты пойми собственную выгоду: твоя шерсть поедет в Шем, Стигию, Куш…

— Через перекупщиков из Тарантии? — запальчиво вопросил Майлдаф. — Сам я ни за что не поеду больше по морю, разве только ты сам встанешь у этого колеса. — Он махнул рукой в сторону штурвала. — И потом: Шем — еще куда ни шло.

Как бы ни были скупы шемиты, а одеялами накрываться им все-таки надо. Но зачем шерсть в Стигии, Куше и Черных Королевствах? Они ж гам ходят голые весь год, как те толстомордые черномазые, что стояли позади зингарского трона!

— Ты ошибаешься, любезный Бриан, — прозвучал за спинами спорщиков третий голос. — Стигийцы весьма ценят одежды из тонкой шерсти, и дальше на полдень за хорошие ткани платят хорошие деньги. И лишь зингарские вельможи по невежеству своему и гордыне считают людей с черной кожей сплошь дикими людоедами. А те приспособления для создания воздушных струй, облегчающих неприятное воздействие жары, называются не вениками, а опахалами.

Высокий красавец-бородач с длинными черными прямыми волосами и проницательными, взирающими на все с тонкой иронией глазами, с тонкими чертами ухоженного, но загорелого и обветренного лица присоединился к разговору. Хранитель путевых карт Аквилонского королевства Евсевий посвящал большую часть своей жизни и деятельности практической проверке подлинности вверенных ему документов на личном опыте.

Он изъездил в повозке, на корабле, на коне, осле и верблюде или прошел пешком, похоже, весь белый свет, хотя и утверждал, что это далеко не так.

Евсевий был хитер и умел заговорить насмерть любого, но не был он ни трусом, ни бессовестным интриганом.

Он происходил из той тарантийской аристократии, что долгие века поставляла королевству умных и распорядительных чиновников, судей, знающих, когда нужно чтить букву закона и когда необходимо его обойти, и великих ученых, благодаря которым Аквилония могла не беспокоиться о том, что ей неизвестно нечто, о чем уже осведомлены в Немедии.

— С тобой, Евсевий, я спорить не стану. Ты — единственный человек, которому я иной раз не знаю, что и ответить, — согласился горец, — но если меня продадут в рабство ваниры, съедят пикты, или мне вспорют живот пираты, будет уже все равно, поэтому будь оно проклято ваше великое море вместе с хвалеными зингарскими мореходами, про которых мне все уши прожужжали.

— Поостерегись, Бриан! — остановил расходившегося обитателя далекой Темры Конан. — Здесь, понятно, не разгуливают по волнам чародеи и волшебники, которые могут тебя подслушать, но шутить с морем все же не стоит.

— Того нельзя, этого нельзя! — возмутился Майлдаф. — Ну и место! Месьор Тэн И со своими бесконечными правилами не придумает столько чепухи! Евсевий, ты же умный человек, скажи, ну разве в этом есть хоть какой-нибудь смысл?

— Во-первых, больше не называй меня умным человеком, — отвечал Евсевий. — Если бы я был умным, я давно бы женился и носа не высовывал из родового замка под Тарантией или вовсе уехал бы жить во Фрогхамок, а не шлялся туда-сюда подобно последнему наемнику. Во-вторых и в-последних, на море я советую тебе слушать своего короля еще внимательнее, чем на твердой земле. В отличие от Тэн И, он знает всего одно, зато очень полезное правило: не трогай руками то, о чем не имеешь понятия. И это мудро. А я к тому добавлю: и языком не касайся того, чего не разумеешь.

— Ну уж по части языка тебе равных нет, — усмехнулся Конан. — Я и сам не очень верю во все эти приметы, но так уж заведено.

— Придется вас послушать, — сокрушенно согласился Бриан. — Но коли вы так много знаете, скажите хоть, когда рассеется этот туман. Ведь ничего не видно в двадцати локтях — хуже, чем ночью в бурю.

— Похоже, он рассеется весьма скоро, — заметил, оглядевшись, Евсевий.

— Это почему еще? — даже Конан, прекрасно знавший морские приметы, изумился. — Ты что-то особенное увидел?

— Да, мой король, — отозвался Евсевий.

Он, в отличие от короля и Майлдафа, смотрел не за корму, а на палубу.

— Из люка только что вылез месьор Тэн И, и поскольку ныне утро, я полагаю, что он решил помолиться. А солнце он чует как собака — мясо. А раз восходит солнце, туману недолго осталось жить.

Майлдаф и Конан обернулись. Действительно, у мачты стоял на коленях на своем коврике с золотой статуэткой быка и тихо молился, обратившись на восход, Тэн И. Рассеянный в густом тумане розоватый свет смешался с ватной массой и стал разливаться в ней, подбираясь все ближе. Кхитаец оказался прав. Митра не оставлял тех, кто его почитал. Светозарный бог не умел обманывать тех, кто надеялся на него.

Тем временем Тэн И закончил молитву, спрятал золотого быка в складки своей настоящей кхитайской куртки-балахона и аккуратно сложил коврик. Затем он исчез в люке, опять появился оттуда уже без коврика и поднялся на корму. В течение всех пяти дней балансирования на грани между жизнью и гибелью кхитаец трудился на палубе как простой матрос, и здоровенные зингарцы, аргосцы и черные южане изумлялись силе, выносливости и сноровке невысокого и вовсе не могучего с виду худощавого кхитайца.

— Митра приветствует нас! — улыбнулся Тэн И, кланяясь королю. — Далеко на восходе путешествуют на катту-марамах, а бури там еще сильнее, чем здесь.

— Неужто бывает еще сильнее? — Майлдаф почесал в затылке.

— Бывает, месьор Майлдаф, — закивал Тэн И. — Сначала полный штиль, очень-очень душно, потом в полдень становится темно, как в сумерки, а потом начинается такое… — Кхитаец выразительно закатил глаза.

— И они плавают в такой шторм на этих лодчонках? — заинтересовался Евсевий.

— Да, и даже почти совсем не тонут. Только их иногда уносит слишком далеко в море, и у них кончается пресная вода…

— Король, вода у нас на исходе, но Нарваэс только что лазил в воронье гнездо. Если его глаза ему не врут, то на восходе показался берег.

Капитан Гонзало, жилистый человек среднего роста с лицом отъявленного головореза, сломанным когда-то и с тех пор смотревшим куда-то вправо носом и вечно прищуренным — последствия удара тяжелой морской плеткой — левым глазом высунул голову над настилом кормы, взобравшись по трапу. Он был облачен в линялую безрукавку, бывшую некогда ярко-зеленой, и на плечах его каждый желающий мог лицезреть образцы изобразительного народного творчества архипелага Барахас — цветную татуировку, которую не могла смыть никакая морская волна. Здесь были кракен о многих щупальцах, морское чудище с фонтаном воды и пара, повешенный на рее некто, обнаженная русалка с длинным стройным хвостом и штурвальное колесо. Лицо у бывшего пирата было худое, с впалыми щеками. Глаза — злые и колючие, черные как черный жемчуг. Длинные, но жидкие и ставшие с годами какими-то неопределенно-пегими, под цвет океана в ненастье, волосы капитана покрывал красный колпак.

— Пошли туда лучше Фрашку, — лениво потянувшись, посоветовал капитану Конан. — Нарваэс после вчерашнего стоять может только в вороньем гнезде, потому что оно качается так же, как и он сам. А что касается глаз, то я не удивлюсь, если он увидел там второе солнце или летящих демонов. Фрашку пусть и молод, зато не пьет, а глаза у него видят не хуже.

— Будет исполнено, — ухмыльнулся щербатым ртом Гонзало. — А что делать, если Нарваэсу не почудилось?

— Гонзало, неужели ты думаешь, что я посоветую повернуть обратно в океан? — задал Конан риторический вопрос— Подойти к берегу на семьдесят локтей, если позволит глубина, и лечь в дрейф или отдать якорь. Что же еще?

— Весьма разумно, — нагло ухмыльнулся вдругорядь Гонзало. — Но благородные месьоры волнуются. Надо сообщать им, что близко берег?

— Погоди, — поразмыслив мгновение, решил Конан. — Некоторые из них должны понимать, что это за берег, а из этих некоторых не все умеют держать язык за зубами.

— Будет исполнено, — кивнул Гонзало и исчез. Тем временем туман быстро таял, и вскоре все четверо увидели, как по вантам с ловкостью кошки поднимается вверх высокий смуглый и строимый черноволосый молодой человек одетый в синие штаны и синюю же рубаху — Фрашку, воспитанник Гонзало. Именно благодаря парню старый корсар бросил разбой и нанялся на службу к зингарскому королю и быстро сделался первым кормчим его величества. Сам его величество тоже, видимо, носился сейчас где-то по океанским просторам со своим вторым кормчим. Первого Фердруго любезно отрядил на корабль, везущий монарха Аквилонии и аргосских принца и посла, а также первого советника Зингары.

Конан слышал о Гонзало в бытность свою корсаром, но пути их никогда не пересекались. А вот про молодого Фрашку король узнал только теперь. Оказывается, пират был обязан кое-кому — а именно отцу Фрашку — ни больше, ни меньше, как жизнью. Уходя на Серые Равнины, он велел Гонзало возвратить долг тем, что тот будет оберегать и воспитывать подростка. Научить Фрашку чему-нибудь, кроме морского ремесла, Гонзало не мог, а на Барахас юноше делать было нечего.

Пришлось старому пирату менять службу: вместо того чтобы служить самому себе на старости лет, он впервые в жизни служил кому-то. Хотя, надо признать, карьера Гонзало была успешной и быстрой — этим кем-то оказался король Фердруго. За свою жизнь Гонзало успел сделать себе имя, пусть и не самое доброе.

Между тем туман таял. Солнце разгоняло промозглую холодную сырость, столь надоевшую за эти дни. Конан ощутил на коже ласковое утреннее тепло, подобное прикосновению нежных девичьих пальчиков. Океан покуда был неспокоен, но в сравнении с тем, что делалось вокруг еще вчера, это был настоящий штиль. Король в сопровождении троих друзей взошел на нос. Но и оттуда пока не было видно ни малейшего намека на берег — даже обычной полоски облаков. Горизонт был пуст. Оставалось ждать, пока глазастый Фрашку уточнит то, что якобы разглядел на восходе против солнца редко виденный трезвым Нарваэс. Вернулись на корму.

— Земля! Вижу землю! — раздался с высоты тридцати локтей взволнованный молодой голос. Это был Фрашку.

— Нашел чему радоваться, — процедил Конан с раздражением. — Сейчас все — даже в трюме — услышат, как он вопит, и вылезут на верхнюю палубу.

— Эй, Фрашку! — заорал король что есть силы. — Попридержи язык! Это говорю я, король Конан!

Ответа не последовало. Видимо, Фрашку воспринял слова короля исключительно буквально.

— Ничего себе «говорит»! — Майлдаф картинно заткнул уши. — Что такого, если люди узнают о близости земли? Может, кому-нибудь станет от этого легче.

— Может, кому-то и станет, да ненадолго, — отозвался Конан. — Я уже говорил, по-моему, к каким берегам нас занесло.

— Его величество становится тем мрачнее, чем выше поднимается солнце, — заметил Евсевий. — Между тем эти берега не настолько хуже иных, чтобы их так опасаться. Зингарцы и аргосцы плавают сюда за строевым лесом и ведут торг — и ничего, возвращаются, — добавил ученый.

— Они не воевали с пиктами и не уничтожали их войско, месьор, — вмешался Тэн И. — Опасения государя небеспочвенны.

— Не припомню, когда государь чего-либо опасался, — отрезал Майлдаф. — Зато тем, кто с ним рядом, приходится опасаться каждый миг. Особенно простым торговцам шерстью, которых отрывают от дел и тащат на расправу к морским банши…

— Ты надоел со своими банши и своей шерстью! — вспылил Конан. — Экая важность — пикты! Их я не боюсь. Слава Крому, перевидал их множество, а перебил еще больше!

— Дело не в том, — сказал король уже спокойнее. — Представьте себе этого благородного месьора — первого советника Зингары, эту сухопутную крысу, который, услышав слово «земля», наконец-то соизволит высунуться из трюма, закатить скандал по поводу того, что никакой земли он не зрит.

— А после, узнав, что берег — вовсе не Зингара или Аргос, а пиктские чащи, что он, по-твоему, предпримет?

— Визг будет такой, что у меня лопнут уши, — скептически предположил Майлдаф и, вообразив это, поморщился.

— Лопнут не только уши, но и паруса, — усмехнулся Евсевий. — И как только его угораздило родиться зингарцем?

Речь шла об особе, ставшей известной всем за недолгие две седьмицы, что аквилонцы провели в Кордаве и в Океане — о первом советнике короля Фердруго — чванном, высоком, худом, даже высохшем каком-то вельможе голубых кровей — Норонья. О фамильной гордости иных зингарских грандов ходили легенды, но Норонья представал истинным воплощением этих легенд.

Едва возникал какой-нибудь спор или просто кто-то о чем-то кому-то рассказывал, и при сем по несчастному стечению обстоятельств случался Норонья, присутствующие немедленно могли прослушать длиннейшую, скучнейшую и нравоучительнейшую историю о том, как и почему поступил или не поступил достойный и благородный предок Норонья, оказавшись в подобной ситуации. Разумеется, что бы там ни сделал или не сделал Норонья, признавалось безусловно правильным, и горе было тому, кто смел перечить.

Доля истины, впрочем, есть в любой глупости, и кое в чем нынешний первый советник был прав. Норонья действительно были славным и благородным семейством, выдвинувшим немало государственных мужей. Но чтобы вот так пыжиться и кичиться заслугами предков, это уж было слишком!

Впрочем, возможно, именно такой первый советник и был необходим Кордаве. Королевские решения должны быть неоспоримыми. Оспорить что-либо у графа Норонья было делом гибельным и невозможным. Служение трону граф почитал за свою первейшую обязанность и исполнял ее неукоснительно.

В этом было главное и, пожалуй, последнее его положительное качество. Своим необъявленным походом в защиту добродетели и непогрешимости граф надоел всем настолько, что некоторые попросту видеть его не могли и переставали являться ко двору, а другие лишь в пику Норонья преступали все дозволенные границы. Этим и пользовался Фердруго.

Он научился ловко управлять симпатиями графа и натравливал его на неугодных, дабы отвадить их от двора или собрать порочащие сведения. Неизвестно, знал ли об этом сам Норонья. Так или иначе, на ограниченном пространстве корабля сей муж успел опротиветь всем.

Конан не зря назвал графа сухопутной крысой. Первый советник самой морской страны ни разу не плавал дальше, нежели по Черной реке от своего дома до королевского дворца, да и то когда этого требовал протокол. Норонья не любил моря. Как это так — важный граф будет путешествовать по ненадежной зыбкой хляби и выплясывать на шаткой палубе как какой-нибудь презренный циркач, в то время как истинному Норонья подобает шествовать и выступать! И что будет делать истинный Норонья на корабле, где есть матросы, кои, как известно, все сплошь суть пьяницы, развратники и висельники едва ли не худшие, чем придворные?

В первый же день налетевшего ненастья Норонья, превозмогая ураганный ветер, выбрался на палубу. Оскальзываясь на мокрых досках настила, он с трудом доковылял до мачты и принялся высказывать что-то трудившимся здесь морякам. Уразумев наконец, что по причине ветра и шума волн матросы не слышат ни слова, он вцепился в гик, дабы показать, как следует обращаться с ним, чтобы это выглядело достойно, благообразно и не посрамило чести Зингары. Очевидно, в тихую погоду все смотрелось бы крайне трогательно, но теперь граф откровенно мешал и, чего доброго, мог быть пришиблен тяжелым гиковым бревном. Боцману Серхио, пришлось очень нелюбезно оторвать графа от мачты и водворить обратно вниз. Благодарение богам, Норонья не успел достичь штурвального колеса.

На внутренней палубе Норонья не унялся и продолжал рассказывать всем о том, как следует вести себя во время шторма. Палуба была, как водится, общая, и спастись в каюте возможности не было. Единственным средством укрыться от посторонних взглядов служили занавески и ширмы, изготовленные наскоро из бывших шатровых полотнищ. Граф, к сожалению, владел мощным, хорошо поставленным густым баритоном, которым хорошо было вещать толпе с высокой башни в стене дворца Фердруго, но не разглагольствовать в довольно низком и гулком помещении.

На корабле находились придворные из всех вступавших в договор королевств, в том числе и дамы. Молчание зингарцев еще можно было обосновать, они боялись всесильного первого советника. Аргосцы морщились брезгливо, посмеивались, но тоже молчали — косились на аквилонцев. Последние вопросительно взирали на Хорсу, как на доверенное лицо короля. Гандер сохранял каменное выражение лица, а Конан пока и вовсе был не у дел. Даже могучий киммериец так выматывался на ночных вахтах, что засыпал после них почти мгновенно, и никакой шум не был ему помехой. Многие стали подумывать, что королю попросту недосуг, и он не замечает возомнившего себя главным лицом зарвавшегося зингарского вельможу. Хорсе уже намекнули, чтобы он доложил-таки королю об оказавшемся столь надоедливым воплощении добродетели, но гандер ухом не вел. Теперь выяснилось, что все-то король и видел, и слышал, но до поры не реагировал. При этом сразу стало видно, кто здесь первое лицо: все жалобы на кордавского советника стекались к аквилонскому королю.

Нынче же море дало Конану передышку и, вероятно, графу пришлось бы прикусить язык, но ссоры и раздоры Конану сейчас выгодны не были, поэтому он и призывал Фрашку к тишине.

Но утро, кажется, разбудило не только этих четверых. Из люка показалась белобрысая голова, затем широкие плечи, обтянутые курткой из черной кожи, а затем и весь гандер — среднего роста, широкоплечий, с лицом обычного ларвикского лавочника.