"Зиновий Юрьев. Черный Яша" - читать интересную книгу автора

в горле. Глупый, добрый Феденька, спасибо.
По вечерам я оставался один с Черным Яшей. Я садился перед его
объективами и начинал рассказывать ему мою жизнь. Никогда никому, включая
самого себя, не рассказывал я этих вещей. И не потому, что жизнь моя была
полна жгучих или постыдных тайн. Просто кому интересен этот обычный осадок
человеческой памяти?
Я рассказывал Яше, как полюбил в первом классе девочку в светлых
кудряшках по имени Леся. Я любил ее страстно и пылко. Иногда на перемене я
садился за ее парту, и сознание, что я сижу на ее месте, наполняло мою
крошечную трепещущую душонку сладким и мучительным томлением. А потом, когда
ее родители получили новую квартиру, и Леся исчезла, отчаянию моему не было
предела. Мир померк в моих глазах, потому что светлые кудряшки больше не
крутились на третьей от учителя средней парте и не наполняли класс
праздничным сиянием. Через месяц я не мог вспомнить ее фамилии.
Я рассказывал, как в четвертом классе меня выгнали из школы за то, что я
в припадке какого-то безумного и хвастливого озорства открыл зимой окна и
выморозил класс.
Учитель истории, взъерошенный и добрый человек с нелепой кличкой Такса
(он часто повторял "так сказать", сливая слова), печально спросил, кто это
сделал. Лихое озорство уже давно выветрилось из меня, мне было стыдно,
неловко, страшно. Я мечтал повернуть время минут на двадцать назад, чтоб
провести перемену более пристойным образом, но время не поворачивалось.
Я знал, что надо встать и сказать: "Это сделал я", - но позорная трусость
опутала меня по рукам и ногам. Следствие продолжалось минут пять, а на
шестой минуте Такса уже вел меня по коридору в кабинет директора. Со стен на
нас смотрели классики русской литературы. Смотрели сурово и неодобрительно.
Особенно хмурился Лев Толстой.
Такса молчал, и мне вдруг показалось, что если бы я решил убежать, он бы
не погнался за мной. Но бежать было некуда, и я даже не пытался вырвать
ладошку из шершавой ладони Таксы.
Когда директор Александр Иванович, вздохнув, сказал, чтобы я забрал свои
вещи, шел домой и без родителей не приходил, я заплакал. Мне было стыдно,
стыдно слез, но я не мог остановиться.
Я рассказывал Яше, как украл у своего товарища Эльки Прохорова
одиннадцать марок. У него было безобразно много марок, у меня постыдно мало.
В тот вечер он рассыпал по столу все свои дубликаты, которые мне не на что
было выменять или купить. И безбожно хвастался богатством. Я прижимал к
рассыпанным маркам рукава своего пиджака, марки прилипали к ним, и с
бьющимся от сладкого ужаса сердцем я незаметно прятал их в карман. Мне было
страшно, но, увы, вовсе не стыдно...
Я рассказывал Яше, как полюбил в шестом классе девочку Тату, которая была
на голову выше меня и весила, наверное, килограммов на двадцать больше.
Теперь я думаю, что она могла бы убить меня одним ударом кулака. Но она меня
не убила, а даже довольно спокойно разрешила поцеловать себя, для чего ей,
правда, пришлось нагнуть голову. В благодарность я поклялся ей в вечной
любви и вырезал номер ее телефона на своем ботинке. Увы, ботинок довольно
быстро изорвался, телефон сменили, а вечной любви уже в который раз не
хватило до конца четверти.
Боже мой, какой только ерунды я не рассказывал этими бесконечными
вечерами Яше! Всю жизнь свою, от первого проблеска самосознания (он