"Карл Густав Юнг. Введение в религиозно-психологическую проблематику алхимии" - читать интересную книгу автора

должно позволить вежливо осведомиться у себя: а один-трем? Как три может
быть одним? Может ли мать быть девой? И так далее. Разве не видно было до
сих пор, что все религиозные высказывания содержат в себе логические
противоречия и принципиально недопустимые утверждения, какое там! что это
составляет даже суть религиозного высказывания. В пользу этого у нас есть
признание Тертуллиана: "Et mortuus est Dei filius, prorsus credibile est,
quia ineptum est. Et sepultus resurrexit;certuin est,quia impossibile est".
(И умер Сын Божий, что безусловно вероятно, потому что нелепо. И,
погребенный, воскрес; это верно, потому что невозможно.) Если христианство
призывает верить в такие противоречия, то можно же, мне кажется, не
отвергать того, кто принимает несколько более сильных парадоксов.
Парадоксальность поразительным образом принадлежит к высочайшему духовному
достоянию; зато однозначность - признак слабости. Поэтому внутренне
оскудевает та религия, которая теряет или ослабляет свои парадоксы; а их
усиление обогащает, ибо только парадоксальное может приблизительно уловить
полноту жизни; однозначность и непротиворечивость же односторонни и потому
не годятся, чтобы выражать неуловимое.
Не у каждого есть сила духа Тертуллиана, который не только умел открыто
мириться с парадоксальностью, но для которого она означала даже наивысшую
религиозную достоверность. Гигантское количество духовно слабых делает
парадоксальность опасной. Покуда ее заочно принимают в виде ничем не
озабоченной самоочевидности и покуда она остается привычным аспектом жизни,
она неопасна. Но когда какому-нибудь недостаточно развитому интеллекту
(который, как известно, всегда о себе самого высокого мнения) втемяшится
сделать парадоксальность высказывания веры предметом своего столь же
обстоятельного, сколь и импотентного раздумья, то не успеешь и глазом
моргнуть, как он разразится иконоборческим гомерическим хохотом и станет
показывать пальцем на все неприкрытые нелепости таинства. Со времен
французского Просвещения дело живо набрало силу; ибо если уж этот
мелкоформатный разум, который не выносит парадоксов, проснулся, никакая
проповедь не уложит его спать обратно. После этого возникает новая задача: а
именно, постепенно возвести этот еще недоразвитый разум на более высокую
ступень и умножить число тех, которые по меньшей мере способны подозревать,
каков объем парадоксальной истины. Если этого нет, можно считать, что
духовный подход к христианству все равно что завален. Просто больше не
понимают, что может иметься в виду под парадоксальностью догмы, и чем более
поверхностным становится ее восприятие, тем больше шокирует ее
иррациональный облик, а в конце концов она вообще выходит из употребления
как курьезный реликт прошедшего. Насколько такое развитие означает духовную
потерю, трудно оценимую по своим масштабам, остается непостижимым для
затронутого ею, потому что он ведь никогда не пережил священные образы как
собственное внутреннее достояние и никогда не осознал их родство со своей
собственной душевной структурой. Но как раз это необходимое знание может
предоставить ему психология бессознательного, причем особенно ценна именно
ее научная объективность. Если бы психология была связана конфессионально,
то она не могла бы и не имела права давать возможность индивидуальному
бессознательному ту свободу действий, которая является непременным
предусловием для продуцирования архетипов. А это как раз та спонтанность
архетипических содержаний, которая способна убеждать. Предубежденное
вмешательство, напротив, блокирует объективный опыт. Если теолог