"1979" - читать интересную книгу автора (Крахт Кристиан)

Часть первая Иран, начало 1979 года

Один

Пока мы ехали на машине к Тегерану, я смотрел в окно. Меня подташнивало, и я крепко держался за колено Кристофера. Его штанина была насквозь мокрой от лопнувших волдырей. Мимо проносились бесконечные ряды берез. Я задремал.

Позже мы сделали остановку, чтобы освежиться. Я выпил стакан чая, Кристофер – лимонада. Очень быстро стемнело.

Несколько раз на дороге попадались военные контрольно-пропускные пункты, потому что в сентябре ввели военное положение, но Кристофер говорил, что в здешних местах это, собственно, ничего не значит. Нам просто давали знак следовать дальше, а один раз остановили, я разглядел предплечье, перевязанное белым бинтом, нам посветили в лица карманным фонариком, и мы тронулись с места.

Воздух был пыльным, то и дело попахивало кукурузой. Мы захватили с собой только две кассеты; послушали сперва Blondie, потом Devo, потом опять Blondie. Кассеты принадлежали Кристоферу.

Мы добрались до Тегерана, когда вечер только начинался, и сразу завернули в первую попавшуюся гостиницу. Она выглядела вполне заурядной. Кристофер сказал, что нам нужно только место для ночлега, поэтому нет смысла искать дорогой отель. Он, конечно, был прав.

Наш номер находился на пятом этаже, на полу лежал серый ковер, в нескольких местах некрасиво топорщившийся. Стены оклеены желтыми обоями, над маленьким письменным столом кто-то повесил плакат с панорамой Тегерана, но прикрепил его криво, из-за чего пропорции помещения казались нарушенными.

Кристофер присел на край кровати и с досадой стал перебинтовывать свои икры тонкими полосками марли. До этого дежурный по этажу принес ему охлаждающую мазь на белом пластмассовом подносе и заодно корзинку с сомнительного вида фруктами. Я дал парню несколько долларовых бумажек и закрыл за ним дверь.

Прошло около часа. Я очистил яблоко, потом немного полистал Коран, лежавший на ночном столике, в английском переводе Мухаммада Мармадьюка Пиктхолла.

Коран я купил несколько недель назад в английской книжной лавке, в Стамбуле, но, честно говоря, лишь с большим трудом заставлял себя сосредоточиться на этом тексте. Некоторые сутры я перечитывал раза по три и все равно по-настоящему не понимал. Так что я снова отложил книжку, включил лампу в виде длинной неоновой трубки, висевшую над комодом, и подошел к платяному шкафу.

Пока я выбирал себе рубашку, Кристофер курил сигарету. Он уже успел принять душ, обмотал вокруг бедер полотенце и теперь лежал на кровати, подложив одну руку под затылок, смотрел в потолок и ждал, пока его тело обсохнет. Мы с ним не обменялись ни словом от самого Казвина.

Там он захотел осмотреть руины крепости Аламут,[1] и я поехал с ним, хотя меня крепость не особенно интересовала. Я был дизайнером по интерьеру, занимался оформлением жилых помещений. Кристофер время от времени подкидывал мне заказы, иногда речь шла о целом доме, но чаще нет. Архитектура казалась мне слишком сложным делом, мне и с дизайном хватало трудностей.

Кристофер всегда говорил, что я глуповат, может, он и в этом был прав. Из холла доносился шум работающего пылесоса. Мы по-прежнему играли в молчанку. Это уже переходило все границы.

«Тебе не обязательно идти на вечеринку, если не хочешь».

«Да брось, я, конечно, пойду», – сказал он, не отрывая глаз от струйки дыма, которая поднималась к потолку. На мой вкус, выглядел он довольно нелепо – перебинтованные ноги, торчащие из светло-коричневых полуботинок, надетых без носков; его бежевые кордовые брюки все еще лежали на чемодане рядом с кроватью. Влага опять начала проступать сквозь повязки.

Его светло-коричневые полуботинки были от Берлути. Кристофер мне однажды рассказал, что это лучшая обувная фирма в мире, есть даже клуб владельцев ботинок от Берлути, члены которого собираются поблизости от Вандомской площади и обмывают свои берлутовские приобретения.

Я выключил кондиционер, он встал, доплелся до окна и снова его включил.

«Кондиционеры – это признак цивилизации, – сказал он. – Кроме того, мне ужасно жарко. Я без него не могу».

«Да, я понимаю. Что ж, оставайся тогда здесь, в гостиничном номере».

«Нет, ни в коем случае».

«Я должен пойти туда хотя бы потому, что нуждаюсь в выпивке, – сказал он и загасил сигарету в пепельнице. – В этой стране так просто не найдешь ни одного приличного напитка».

«Тебе помочь надеть брюки?»

«Нет, спасибо».

Он сел, отвел волосы со лба, взял брюки, лежавшие на крышке чемодана, и очень осторожно просунул в них ноги, не снимая ботинок. При этом он скорчил такую гримасу, как будто испытывал невыразимые страдания. А между тем брюки книзу расширялись, ноги свободно в них проходили, это были настоящие клеша.

Мои собственные брюки я обузил, подколов внизу английскими булавками, так как с некоторых пор не выносил брюки-клеш. Кристофер на это сказал, что с английскими булавками я выгляжу ужасно, но если мне так нравится – ради бога.

Он не брился уже больше недели. Кожа у него на лице казалась желтой, несмотря на темную полоску загара на лбу. Скулы и адамово яблоко выступали еще сильнее, чем обычно.

«Так ты точно не хочешь остаться? Я через час вернусь, ты пока мог бы отдохнуть».

«Нет, нет».

Он поднес руку ко лбу, чтобы проверить, есть ли у него температура, и если да, то насколько высокая. Выглядел он в этот момент просто charming.[2] У него были такие красивые волосы, доходившие до места, где соединяются линии челюсти и шеи.

«Должна получиться классная вечеринка. Хозяин дома невероятно занятный тип, хотя и требует от своих гостей такого, от чего запросто может крыша поехать – по крайней мере, у тебя, – сказал Кристофер. – И потом, там будет великая Гугуш».[3]

Гугуш была персиянкой, исполнительницей шлягеров, Кристофер ее обожал, покупал все ее пластинки; мне же ее песни напоминали лучшие хиты Далии Лави.[4]

«Перестань, я уже иду», – сказал он еще раз. Потом достал голубую рубашку от Пьера Кардена (он имел дюжину таких, совершенно одинаковых) и застегнул широкий, потертый кожаный ремень на своих слишком узких бедрах.

Я сунул ноги в сандалии, прошел в ванную, сполоснул лицо, оценивающе взглянул на свое отражение в зеркале и подправил маникюрными ножницами кончики отросших усов. Я терпеть не мог, когда кончики усов попадают в рот. Один или два волоска, торчавших из правой ноздри, я тоже состриг.

Потом взял мой шелковый носовой платок с рисунком в стиле «пайсли»,[5] сложил его и сунул в карман брюк, вместе с черепаховым портсигаром. Курил я немного – только когда пил, или волновался, или после еды. Через окно ванной комнаты доносились обычные ночные шумы, полицейская сирена, звук приближающегося автомобиля.

«Ну давай, пора. Ты ничего не забыл?»

«Нет, конечно, – сказал он. – Ключ от номера, деньги, паспорт. У меня всегда все на месте». Он посмотрел на меня сверху вниз, и правый уголок его рта дрогнул – я увидел знаменитую Кристоферову ямочку.

«Ты непременно хочешь идти в этих сандалиях? Стыдобища какая», – сказал он.

«Прийти туда в сандалиях, dear, это все равно что лягнуть в морду старушку буржуазию».

«Ты засранец», – сказал Кристофер.

Я запер комнату, и мы побежали к лестничной площадке. Кристофер прихрамывал. Две горничные, которые о чем-то разговаривали, склонясь над тележкой с полотенцами, увидев нас, сразу замолчали. Обе были с головы до ног закутаны в черное. Я мельком увидел только их полноватые лица. Они отвернулись и опустили глаза.

«Стервятницы», – бросил Кристофер на ходу.

«Прекрати».

«Но это действительно так».

«Послушай, Кристофер, – мой голос прозвучал мягче, чем следовало бы, – они всего лишь убирают комнаты».

«Да мне, если честно, плевать, что они делают, – сказал он и нажал на кнопку лифта. – Они жирные, уродливые и такие тупые, что не способны сосчитать до десяти. Они питаются падалью. И переворошат все наше барахло, как только мы ступим за порог. Вот увидишь».

Он затянулся сигаретой и швырнул ее в высокую пепельницу, стоявшую рядом с лифтом; искры разлетелись на фоне стены, и окурок упал на ковер. Женщины посмотрели на нас, теперь с явной враждебностью, и когда дверцы лифта раскрылись, одна из них довольно громко крикнула за нашей спиной: Marg Bar Amerika![6] – было видно, что обе они и в самом деле в ярости, а не просто изображают возмущение; Кристофер устраивал подобные штучки всегда с умыслом: он до тех пор навязывал свои мысленные образы реальности, пока они не начинали реально существовать.

В лифте мы смотрели на вспыхивающие цифры над дверью, расположенные в обратном порядке. Я вертел в пальцах ключ от комнаты. Мы оба не знали, на чем задержать взгляд. Кристофер промокнул носовым платком губы и лоб. Он потел, хотя жара у него не было.

«Я действительно страшно хочу пить», – сказал он. Я ничего не ответил.

Двери лифта наконец открылись. В вестибюле никого не было, если не считать кельнера, который сразу исчез, как только увидел, что мы выходим из лифта.

На улице похолодало. Я обрадовался, что надел под пиджак пуловер. Этот пулли я особенно любил, он представлял собой нечто среднее между тонким норвежским свитером и вечерним пуловером от Сесил Битонс; едва намеченный рисунок на нем изображал абстрактных северных оленей.

Водитель так и не снял свои солнечные очки, хотя было уже восемь вечера и темно. Он распахнул перед нами дверцу новенького бежевого кадиллака Coup? de Ville, и Кристофер долго забирался в машину, и в этот момент я его ненавидел.

Но потом, как только он сел, я устыдился этого чувства, я подумал о его мокнущих ногах, о его крайней беспомощности, такой обаятельной, о его неистребимой самоуверенности; и, поскольку мне было стыдно, я стал смотреть в окно.

Мы ехали по широким проспектам. Тегеран построен на склоне горы, поэтому дорога все время поднималась вверх. Маленькие ручейки окаймляли улицы, молодые клены охлаждали свои корни в вечно стекающих с горы водах. Супружеские пары с детьми и без прогуливались вдоль элегантных, ярко освещенных витрин. На многих перекрестках стояли машины военной полиции и проверяли транспортные средства, но нам неизменно давали знак, чтобы мы проезжали дальше.

Был ясный, прохладный вечер, я опустил стекло и высунул из окна левую руку, приятный ветерок освежал мою вспотевшую ладонь. Кристофер сидел неподвижно рядом со мной и смотрел в другое окно. Я хотел взять его руку в свою, для того и обсушил ладонь, но потом раздумал.

Мы приблизились к мосту на автостраде, к парапету было прикреплено широкое черное полотнище. С надписью красными буквами: «Смерть Америке – Смерть Израилю – Смерть шаху». Двое солдат занимались тем, что пытались сорвать полотнище. Офицер в солнцезащитных очках стоял рядом и давал указания; наша машина свернула под мост, офицер обернулся и посмотрел нам вслед – я хорошо разглядел его и его очки с зеркальными стеклами в свете уличных фонарей.

Мне нравился наш водитель. Он снял солнечные очки, посмотрел в зеркальце заднего обзора, я тоже туда посмотрел, и на мгновение наши взгляды встретились. Его звали Хасан, и он много чего знал о том и о сем. Позавчера, в окрестностях Казвина, он пригласил нас к себе домой, и я обрадовался этой возможности поболтать, потому что Кристоферу и мне, к сожалению, уже больше года почти нечего было сказать друг другу, то есть в последнее время с ним стало трудно разговаривать, все казалось таким однообразным, превратилось в пустой обмен формулами и напоминало этот ужасный кухонный ритуал – когда кто-то готовит и время от времени пробует свою стряпню, а рядом стоит «никто», которому остается только наблюдать и радоваться, что его не гонят.

Хасан жил на яблоневой плантации, в простом каменном доме, светло-коричневые стены которого были красиво обработаны в технике «соломки». Мы говорили об урожае яблок – он выращивал еще и томаты – и пили горячий чай, который его застенчивая жена подливала всякий раз, как стаканы становились пустыми.

Через какое-то время он отослал жену, поднялся и достал что-то из ящика комода. Он развернул это, очень осторожно, как будто боялся сломать. Это была фотография Фары Диба, жены шаха, в рамке.

«Разве она не восхитительно прекрасна? Она так полна оральным… Как правильно сказать? Оральным..?»

«Оральным сексом?»

«Да. Полна оральным обещанием лучшего мира», – сказал Хасан. Кристофер передернул плечами и вышел во двор – якобы чтобы прогуляться. Хасан сдул пыль с фотографии и протер ее рукавом. Он встал, опять поставил фото на комод, вложил в проигрыватель кассету, и мы услышали песню Ink Spots.

«Группа Ink Spots», – сказал Хасан.

«Хм, да, Ink Spots».

«Музыка очень красивая, хотя и происходит из Америки. Слышите?»

«Да, правда. Звучит очень красиво». Я подумал о том, что Хасан, собственно, всего лишь наш шофер, но внезапно мне стало все равно, кто он.

«Моя молитва – это экстаз в синеве», – доносилось из усилителей.

«Эту песню поют рабы. Потому она такая печальная».

«Но в Америке больше нет рабов».

«Ну как же, конечно есть. В южных штатах. Я сам читал».

«Хасан, я вам гарантирую, что в южных штатах никаких рабов больше нет. Это всего лишь пропаганда – то, что вы слышали».

«Вы не вполне разделяете мусульманские взгляды». Это был не вопрос, а констатация факта.

«Нет, пожалуй, не вполне».

«Жаль. Тогда по крайней мере потанцуйте со мной», – сказал Хасан.

Я поднялся, и какое-то время мы вместе танцевали под Ink Spots, каждый сам по себе, на противоположных концах большого бухарского ковра, который составлял все богатство Хасана, а Фара Диба взирала на нас с комода.

К тому времени, как Кристофер вернулся со своей прогулки, кассета как раз подошла к концу. Хасан вынул ее из магнитофона и вложил мне в руку.

«Это вам, – сказал он. – В подарок».

Я сунул кассету в карман брюк и пожал Хасану руку, хотя эта кассета была мне ни к чему.

«Спасибо».

«Берегите ее, пожалуйста».

Дверь в комнату отворилась, на пороге стоял Кристофер и смотрел на нас. Выглядел он неважно. Волосы прилипли ко лбу, голубая рубашка спереди потемнела от пота, брюки внизу запачкались, покрылись коричневой коркой грязи. Он прислонился к дверному косяку, взглянул на Хасана и потом на меня, и даже сквозь его усталость, болезнь и многое другое явственно прочитывалось презрение – глубочайшее презрение, обусловленное тем фактом, что мы с Хасаном нашли общий язык.

Я больше не смотрел в зеркальце заднего обзора. Мы еще минут десять поднимались в гору и потом остановились перед виллой в северной части Тегерана. Дом был построен высоко на склоне, и отсюда, сверху, открывался великолепный вид на город. Тегеран окутывала коричневая туманная дымка, в верхних слоях атмосферы желтоватая, а ниже темная. Тысячи или миллионы огней сверкали в долине под нами. Кристофер и я вышли из машины и позвонили у парадного, Хасан припарковал кадиллак на одной из боковых улочек. Я видел, как он закурил, развернул газету и приготовился к комфортному отдыху.

Я смотрел на шоссе, на ряды кленов, выше по склону горы терявшиеся в тумане. Уже взошла оранжево-красная луна, пара светляков вилась вокруг нас – они жили в кустах дрока, что росли вдоль дороги. Кристофер попытался поймать светляка, но промахнулся.

«Оставь их в покое».

«Неужели ты не способен сказать что-нибудь, что хоть в каком-то смысле было бы интересно?»

Он повернулся лицом ко мне. Его рот показался мне некрасивым; похоже, за ночь у него прибавилось морщин. Глаза сияли лихорадочным блеском; сегодня я думаю, что к тому времени он уже очень давно был болен, гораздо дольше, чем я предполагал. Я чуть-чуть склонил голову набок, как бы подставляя ему мою шею для удара. Я часто пользовался таким приемом, чтобы смягчить его недовольство, но до него никогда не доходило, что я это делал нарочно. «Ты даже представить себе не можешь, как сильно мне надоел», – сказал он.

«„Мне любовь казалась легкой, да беда все прибывала“.[7] Это… это… сейчас припомню – Хафиз Ширази. Rather fitting,[8] ты не находишь?»

«Знаешь что? Ты монголоид», – ответил Кристофер.