"Михаил Яворский. Поцелуй льва " - читать интересную книгу автора

акцентом крестьян, которые продают молоко и овощи на городских базарах.
Я заверил его, что все полностью понимаю, и что пан Коваль так же бы с
ним согласился. Он ответил, что пан Коваль ему do dupy,[14] но он хочет, что
бы я не считал его мелким воришкой.
Скручивая штаны, он рассказал мне, что немецкие патрули прорвались в
центр города, но к рассвету отступили на пригородные позиции. Когда я сказал
ему, что во вчерашнем выпуске новостей сообщили, что врага остановили за
двести километров на запад от Львова, он зашелся смехом.
- Парень, радио врет. Это конец. Польской армии больше нет. Воюют
отдельные отряды. Все остальные разбежались. Именно поэтому я стал
дезертиром.
Он застегнул пиджак пана Коваля, потом выбросил свою униформу в кусты
роз и пробормотал:
- Как раз господа, что живут в таких домах с живоплотами, садиками и
несут ответственность за войны и кровопролитие.
Пока я обдумывал его слова, он спрятал штык в штаны, а винтовку
протянул мне:
- На, парень, будешь играться в солдата.
Я вял, думая, что теперь смогу расквитаться с Вандиным отцом.
Когда дезертир исчез за кустами сирени, я побежал в дом. В спальне пана
Коваля были раскрыты настежь дверцы шкафа, хрустальное зеркало разбито.
Пустой нижний ящик одиноко лежал перевернутым на паркетном полу. Все
остальное в комнате было как и раньше, за исключением покрывала на кровати ?
посредине, там где солдат ложил винтовку, когда рылся в шкафу, получились
складки.
Фотель,[15] который, не знаю почему, пан Коваль называл "фотелем
любовников", стоял под стеной так же, как и до его отпуска. Сундук, в
котором он держал свой коротковолновый радиоприемник, был закрыт, его никто
не трогал. Граммофон возле кровати вроде только и ждал, чтобы его включили.
А из-за тяжелых, наполовину задернутых штор, пурпурные обои казались еще
темнее обычного.
Это была спальня пана Коваля, тут он принимал женщин различного
возраста и внешности. Даже нашу хозяйку. Некоторых из посетительниц я видел
через замочную скважину оголенными. Как на меня, самой красивой была Анна. У
нее были до пояса волосы и гладкая, будто из алебастра, кожа.
Один раз, думая что пан Коваль на работе, я, не постучав, зашел в его
спальню. Я стучал, даже если его не было дома, потому, что, казалось он
всегда знал, что я делаю, хотя ничего не видел и ни о чем не расспрашивал.
Зайти в спальню пана Коваля во время его отсутствия - это вроде попасть
в святилище. Я ощущал это и сейчас, когда стоял возле разбитого зеркала. К
тому же это чувство усиливала фотография пана Коваля, на которую падали лучи
утреннего солнца, проникающие сквозь щель между шторами. В золотой рамочке
под стеклом, на письменном столе возле стола, правее окна, стояла
фотокарточка.
На фото был стройный человек в форме австро-венгерской армии, одна рука
была опущена в карман. Лицо его было ясным и открытым: прямой нос с
чувствительными ноздрями, лукавый взгляд из-под длинных ресниц, подбородок с
ямочкой посредине, любовно ухоженные усы. Это было уверенное,
самоудовлетворенное лицо с улыбкой, как у святого Юрия, когда он убил
дракона.