"От часа тьмы до рассвета" - читать интересную книгу автора (Хольбайн Вольфганг)

РАССВЕТ

На этот раз это был не сон. Конечно, нет, ведь я умер, думал я. Приятная темнота легкой пеленой заволокла мое сознание, глубоко проникла в мозг и начала нежно ласкать душу, погруженную в приятную пассивность. Я проиграл, но я наслаждался своим поражением всей душой. Как говорится, живем один только раз, и это заставляет большинство людей ожесточенно цепляться за жизнь до самого конца, и в этом я не был исключением. Но когда ты всего лишь живешь, это вовсе не означает, что то, за что ты цепляешься любой ценой, это нечто обязательно прекрасное и ценное — в конце концов, каждый знает, что такое рвать зубы мудрости…

Я заметил, что способен мыслить невероятно ясно и даже саркастически, этот факт обеспокоил меня, однако он еще полностью не сорвал с меня бархатное покрывало, но что-то изменилось. Что-то покоробило меня в этом. Должно быть, я еще не настолько мертв, как я полагал. То, что в моей голове возникло это сравнение, вызвавшее неприятные и неподобающие воспоминания, укрепило мои подозрения. Вероятно, во мне еще теплилась жизнь, так как очень живо, будто бы прямо перед глазами, в моем сознании возникло воспоминание о холодном неоновом свете, льющемся тремя лучами из круглой белой оправы прямо над моим лицом. Я ощутил горький, какой-то ржавый привкус во рту и даже услышал слова стоматолога и его ассистентки, как будто я снова лежал на белом стоматологическом кресле. Я не мог разобрать, что они говорили.

Я осторожно приоткрыл веки, и сквозь маленькие щелочки меня ослепил яркий белый свет круглой операционной лампы, которая действительно светила прямо над моей головой. Я не умер, констатировал я со смесью огорчения и необъяснимого облегчения. Но и не жив, во всяком случае, не совсем жив. Мои конечности были тяжелыми, онемевшими, и как раз в этот момент кончики пальцев моих рук и ног начали чесаться. Я лежал не в стоматологическом кресле, а на чем-то гладком, металлическом, к чему прилипала моя влажная кожа, как будто на ней было множество липких пальчиков, похожих на лапки геккона.

— Он проснулся, — словно издалека донесся до моего уха мужской голос.

Я хотел повернуть голову в том направлении, откуда раздался голос, но у меня не получилось. Голова моя была словно налита свинцом, да еще прикреплена толстыми заклепками к столу, на котором я лежал.

— Этого не может быть, — ответил кто-то, кто стоял, по-видимому, прямо позади меня. — Этой дозой можно свалить слона.

— Увеличь дозу! — снова первый голос. Он звучал слегка смущенно, но очень решительно.

— Но это…

— Никаких дискуссий! — смущение сменилось повелительным, не допускающим ни малейших возражений тоном, и второй голос уже не пытался пускаться в какие-либо возражения. Вместо этого я заметил, как кто-то начал что-то делать возле моей левой руки. Я все еще не мог двигаться, но с большим напряжением мне удалось немного скосить глаза налево и, хотя у меня расплывалось в глазах, мне удалось увидеть, что произошло. Стройная фигура в зеленом операционном халате стояла возле меня и производила какие-то манипуляции на сгибе моего локтя. Другая фигура в таком же, только заляпанном кровью халате и резиновых перчатках держала между пальцев скальпель. Внезапно у меня во рту исчез привкус ржавчины и пересохло.

— Сердце! — воскликнул кто-то.

Это был женский голос. Элен? Не уверен.

— Мы теряем его! — прошептала она.

Короткий, сильный трепет пробежал по всему моему телу, потом у меня в груди словно что-то взорвалось, разрывая сердце на миллионы крошечных осколков. Я почувствовал, как по лицу заструился холодный пот. Где я? И что со мной происходит?

Я чувствовал, как во мне зреет паника. Полный ужасных подозрений, я лихорадочно оглядывал лица, окружившие меня, спрятанные под медицинскими масками.

Выстрел!.. Вдруг ко мне вернулись воспоминания последних секунд до потери сознания, которую я принял за смерть. Карл стрелял в меня. Неужто толстяк попал? Нет, это совершенно исключено. Только не Карл! На это он не способен. Он слишком глуп для этого, кроме того, его толстые, мясистые пальцы просто не способны ловко и с достаточной силой надавить на спусковой крючок. Должно быть, это был сон — но того особенно скверного сорта, что нацелился на мое чувство собственного достоинства и мое эго. Нет, это точно. Карл никак не мог меня подстрелить.

Тогда что же случилось?

— Посмотрите, он улыбается, — снова раздался женский голос.

Она говорит обо мне? Это невозможно. Я не улыбался. Даже если бы я захотел и была для этого причина, я бы не смог. Я просто не мог контролировать мышцы лица.

— Он не в сознании, — сухо ответил голос, который не хотел, чтобы с ним дискутировали. — Иначе бы он не улыбался.

— Почему вы не удалили пулю? — спросила женщина, которую я принимал за Элен.

Нет, она говорит не обо мне. Я не улыбался, и никакая пуля в меня не попадала. Может быть, я почти умер, но это должна быть геройская смерть, а не такой бесславный уход. Может быть, еще кто-то лежит позади меня? Может, я вырвал у хозяина гостиницы оружие и сам подстрелил его? Наверное, так и было. В конце концов, он прицелился в Юдифь — и я мог потерять всякий контроль над собой. Я отчаянно пытался припомнить все подробности.

— Нам нужно было только стабилизировать его, — ответил чужак, который якобы имел опыт по усыплению слона. — Вы же видели компьютерную томографию. Это чудо, что он вообще еще живет с такой опухолью. Но профессор хочет еще раз поговорить с ним. Мы просто должны продлить его жизнь на несколько часов. А все остальное — лишь напрасный труд.

Профессор, который хочет поговорить с Карлом? Это предвыборная акция в наркоманском притоне? Компьютерная томография? Этот хозяин гостиницы — сам одна огромная толстая опухоль, как можно было ее просветить?

Они говорят обо мне, черт бы их подрал! Это я от отчаяния предпочитал такие безумные мысли честному взгляду на очевидное. Хозяин гостиницы стрелял в меня, ранил меня, и вот я один в операционной, полной врачей и сестер, которые что-то сделали со мной, я даже не хотел думать что. Я чувствовал себя как похищенный во сне инопланетянами, помещенный в летающую тарелку и использованный для исследований человеческой природы. Но, может быть, все это лишь дурной сон, может быть, в один прекрасный день я напишу об этом интересную книгу, если попытаюсь взглянуть в глаза реальности этого сна. И, прежде всего, я надеялся, что он скоро закончится.

Горький вкус у меня во рту усилился. Если бы я был способен на мимические движения, я бы состроил гримасу отвращения. Я почувствовал, как мои веки быстро становятся еще более тяжелыми, чем были раньше, и как те небольшие силы, которые я еще мог собрать, чтобы приоткрыть их, уходят.

Я скользнул из одного сна в другой.

Я стоял в начале туннеля, но я был не один. Рядом находилась Мириам. Изящная темноволосая девочка уперла кулачки в бока и смотрела на меня, качая головой.

— Ты не можешь пойти со мной, — сказала она, делая отрицательный жест рукой. Но мне хотелось пойти с ней, пройти по этому странному туннелю рядом с ней. Что бы ни ждало нас в конце его, хоть и самое ужасное, ничего не было хуже, чем остаться здесь в одиночестве. Без Мириам.

Мой взгляд скользнул мимо нее в темноту мрачного коридора, и картина перед моими глазами стала меняться. Черные каменные стены превратились в блестящий материал, стены сжались, и потолок как будто сжался. Когда я, испуганный, снова взглянул на Мириам, она тоже изменилась: она больше не стояла передо мной, а лежала в нескольких метрах от меня далеко внизу, и я сильно наклонился, чтобы как следует рассмотреть ее. Нежная кожа на ее лице была бледной, как у мертвеца, глаза ее были закрыты, а руки сложены на груди. Мириам лежала на дне могилы в открытом гробу. Вокруг могилы были разбросаны цветы. Несколько красных лепестков упали на ее нежное тело и казались капельками крови на белоснежном саване.

Я уже не был один рядом с ней. Мужчины и женщины в темных одеждах собрались вокруг могилы, отовсюду слышались приглушенные рыдания и тихие всхлипывания. Я почувствовал, что мои щеки и воротник темной рубашки, надетой на меня, влажные. Значит, я тоже плакал и, я заметил, что все еще плачу. Мне захотелось закричать, позвав ее по имени, прыгнуть к ней в могилу, прижаться к ней, и пусть крышка гроба закроет нас вместе. Я не хотел бороться с желанием последовать вслед за ней, быть погребенным вместе с ней этими чужими людьми, но какая-то чужая сила подчинила себе мои члены и понесла далеко от этой могилы, на край траурной церемонии, где я стоял и ждал, когда пастор окончит свою речь.

Пастор?

Нет, мужчина, стоящий у края могилы, не был священником. Скорее, было впечатление, что он в чем-то убеждает собравшихся гостей, нежели что он произносит скорбную, уважительную речь в память об умершем ребенке. Он был одет не в одеяние священника, а в дорогой костюм господина с достатком, и в голосе его не было скорби, а только намек на сострадание. И относилось оно скорее к нему самому, нежели к умершему ребенку или присутствующим. Я не разбирал его слов, но я ни разу не услышал, чтобы он назвал ее по имени. Мириам. Моя Мириам. Неужели она действительно мертва?

Нет! Она не должна была, не могла умереть! В отчаянии я оглядывал толпу скорбящих. Она должна быть где-то здесь. Вот если бы она вышла из толпы, взяла меня за руку и прижалась ко мне! И только хорошие манеры, привитые нам нашими родителями, заставляли нас слушать речь этого человека, говорившего о ком-то или о чем-то, но только не о Мириам.

И действительно, в следующий момент в толпе слушателей, одетых в темное, образовался промежуток, когда они отошли на шаг в сторону. Но из него не вышла Мириам. Вместо этого по образовавшемуся проходу вперед выступила стройная, высокая фигура. Мужчина шел, высоко подняв голову. Я надеялся увидеть хотя бы тень боли на его лице. Это был не священник.

Это был профессор Зэнгер.

Он остановился прямо передо мной, протянул свою руку к моему плечу и улыбнулся скупой, неискренней улыбкой.

— Ты был при этом, — тихо сказал он, — но это не твоя вина. Ты все сделал правильно.

Потом он коротко кивнул мне, пошел дальше и оставил меня одного с моей болью, моей скорбью и муками совести, что я не имею права стоять здесь на краю могилы, в которой лежало мертвое тело Мириам.

Я воспринял физическую боль, которая пробудила меня ото сна, как облегчение, хотя спазм в моих мышцах, жжение в плече и боль в голове были достаточно сильными, чтобы я с мучительным стоном открыл глаза. Первое, на что я направил свой словно затуманенный взор, был я сам. Я лежал на твердых, обтянутых серой кожей носилках. Мою голову уложили на белую подушку, покрывала не было, я мерз в короткой, белоснежной сорочке, которая вместе с парой прозрачных чулок, достававших мне почти до бедер, составляла единственное мое одеяние.

Чулки от тромбоза? Первый и единственный раз, когда я просыпался в чулках от тромбоза, был, когда я отходил от наркоза после операции аппендицита в ужасном состоянии. Сейчас я чувствовал себя еще хуже.

Бесчисленные трубки и провода тянулись, словно ужасные червяки по голой коже моих рук, и пропадали под тонкой сорочкой где-то на груди, где под тканью угадывались круглые присоски от аппарата ЭКГ, который где-то поблизости гудел, контролируя мое сердцебиение. Из моего локтевого сгиба торчали трубочки, которые неприятно давили и, когда я напрягал мышцы, чтобы проверить, чувствую ли я еще их (или уже, так как я не знал, где кончается сон, а где начинается реальность), в этом месте неприятно щипало. Пластыри фиксировали иглы, которые были воткнуты глубоко под кожу.

Ногтями правой руки я попытался поскрести пластырь на левой руке и с сожалением констатировал, что я имею дело с одним из тех экземпляров, который непременно вырвет все волосы и еще верхние слои кожи, если попытаться его снять. Я все еще чувствовал себя очень слабым и усталым, и решил сначала попытаться сделать два-три глубоких вдоха, прежде чем приступить к мучительной процедуре избавления от пластыря. Не считая ложа, на котором я находился, единственной мебелью, которая присутствовала в комнате, был современный, изящно отделанный, хромированный табурет. Кроме того, в помещении была куча пищащих и мигающих приборов, аппаратов и штатив, на котором были подвешены несколько прозрачных мешочков, из которых через тонкие трубочки в мое тело вливались какие-то жидкости. В стену прямо передо мной были вмонтированы три плоских монитора, они были выключены. Единственным источником света была слабая зеленая лампа аварийного освещения, которая была расположена под вентиляционным окошком над дверью. Я даже немного удивился, что при таком слабом освещении мне удалось различить так много деталей.

Но, прежде всего, я удивился человеку, сидящему на маленьком хромированном табурете на колесиках, который находился между моим ложем и медицинскими приборами. Он сидел и смотрел на меня с улыбкой.

И, несмотря на то что мое сознание упрямо противилось восприятию информации, я сразу узнал, кто передо мной. Мужчина был стар, очень стар. Ему, должно быть, было далеко за девяносто. На загрубевшей коже его лица время оставило глубокие морщины, а щеки его вяло свисали вниз. Под желтоватыми, слезящимися глазами легли глубокие мешки, а рот скорее напоминал узкую морщинистую складку. Его уши казались непропорционально большими, я как-то читал, что уши у людей растут в течение всей жизни. От волос осталось всего лишь несколько жидких седых прядей, которые в слабом свете отливали серебром.

Профессор Зэнгер выглядел очень старым, даже дряхлым. И все же осанка у него была прямая и гордая, а в его больных старческих глазах вместе с напускной отцовской заботой виден был незамутненный, острый ум.

— Профессор Зэнгер? — прошептал я. Мой голос прозвучал хрипло и я не узнал его, и это стоило мне огромных усилий. Во рту у меня было такое ощущение, как будто во сне там соскоблили всю слизистую оболочку и заменили ее тонкой наждачной бумагой. Может быть, так и было. Ведь я не знал, что со мной произошло. Я чувствовал, что меня как-то неприятно использовали, будто бы прямо изнасиловали.

Растрескавшиеся, тонкие губы старика расплылись в улыбке.

— Наконец-то! — сказал он. — Ты должен извинить меня. Мои глаза… — он показал рукой на тусклый свет аварийной лампочки. — Они болят даже от самого слабого освещения, — продолжал он говорить почти извиняющимся тоном, запустил руку в нагрудный карман своего белого халата и достал оттуда солнечные очки в стиле семидесятых годов и надел их на себя. И хотя теперь я не мог видеть его глаз, я чувствовал, что он пристально смотрит на меня.

— Меня бы огорчило, если бы ты не узнал меня, — произнес профессор. — Разумеется, это было очень давно, и расстались мы…

Я чувствовал пристальный взгляд, которым он пронзал меня сквозь темные стекла своих очков, сделав задумчивую паузу в своей речи.

— …не при самых приятных обстоятельствах, — наконец закончил он. — Но сегодня вечером ты доказал, что ты все еще образцовый ученик. Очень эффектно и… неожиданно. Но ты всегда отличался этим, Франк Горресберг. Делать то, чего никто не ждет.

С этими словами улыбка застыла на его губах, а один мускул на его левой щеке дрогнул, и вся щека задрожала.

— Подумать только, двенадцатилетний мальчишка, из-за которого я был вынужден закрыть школу, — злобно продолжил он после небольшой паузы. — Было время, когда я предпочел бы увидеть тебя мертвым. Если бы ты не был самым одаренным из всех.

Он со вздохом помотал головой.

— Мы были так близки к нашей цели. Тебе нельзя было умирать, понимаешь? Ты был именно тем ребенком, какого хотел бы получить Гитлер, хоть ты и родился намного позже. Мальчик, с которого могла бы начаться новая эра.

Частенько бывает такое, что чувствуешь себя, как будто ты очутился в каком-то дурном фильме. Но в данный момент это было не совсем подходящее объяснение для того, что во мне происходило. Я чувствовал себя так, как будто меня поместили в какой-то нездоровый психологический триллер, в котором я поневоле играю роль главного героя, который должен спасти мир. Одновременно мне казалось, что меня разыгрывают. Что нужно Зэнгеру от меня? Что за сумасбродную игру он затеял? Да, я видел его на снимках, может быть, даже во сне, но это было все, что связывало нас друг с другом. Я не знал этого человека. Я никогда не был его учеником и никогда не мог бы им стать, поэтому я в последнюю очередь мог быть тем человеком, с которого могла бы начаться какая-то там новая эра. Ну, разумеется, после Эда и Карла.

Я уставился на профессора со смешанными чувствами растерянности и сомнения, при этом я не был на сто процентов уверен, могу ли я доверять своему рассудку и тем более своим ощущениям, которые сообщали моему мозгу, что я, обвитый бесчисленным количеством трубочек и проводов, лежу в маленькой комнате в обществе почти столетнего человека, который только что попытался мне внушить, что от моей скромной особы может зависеть судьба человечества. Ребенок, появления которого так желал Гитлер? Старик, наверное, спятил. Уже не говоря о том факте, что ни один человек на земле не мог желать появления такого шалопая, как я (даже я сам, чего уж говорить о таком заядлом нацисте, как Гитлер), с таким характером, который даже сам с собой не мог ничего поделать, кроме как шляться туда-сюда, даже не заботясь мыслью о том, где он будет работать завтра, пока у него еще есть что поесть на сегодня, я родился спустя тридцать лет после окончания войны. Вероятно, кроме тех видимых следов, которые оставило время на его лице, он имеет и еще какие-то более существенные дефекты, иначе я не мог объяснить такой неадекватный бред.

Но совершенно трагическим образом подействовал на меня тот факт, что в его глазах, пока он не скрыл их под солнечными очками, не было ни малейшего намека на безумие, и то смущение, которое я ощутил в первое мгновение, сменилось чувством неуверенности и раздражения.

Старик молча смотрел на меня испытующим взглядом.

— Я знаю, что сейчас с тобой творится, — наконец сказал он с едва заметной улыбкой, когда понял, что я ничего не собираюсь отвечать. — Ты всегда был слишком эмоционален. Уже когда ты был ребенком, я мог читать твои мысли по лицу.

Поздравляю, подумал я про себя. Дай мне зеркало, и если у меня такая говорящая мимика, может, тогда и я лучше пойму себя…

— Это был твой самый большой недостаток, — качая головой, продолжал Зэнгер, но как только включился один из мониторов на стене, замолчал.

Профессор оторвал свой взгляд от меня и привлек мое внимание к монитору, на котором в это мгновение появилось изображение запачканного кровавыми подтеками стального стола в операционном зале. В сопровождении двух медицинских сестер в зал вошла Элен. Как и я, она была одета всего лишь в операционную сорочку и пару чулок от тромбоза, которые на ее стройных ногах выглядели гораздо привлекательнее, чем на моих волосатых, костлявых конечностях. Вслед за ней и медсестрами вошли несколько врачей и сестер в зеленых халатах, волосы их были аккуратно спрятаны под шапочками, а на лице у них были марлевые повязки. Элен о чем-то говорила с одним из врачей, но я не слышал слов. Запись не сопровождалась передачей звука из операционной.

— Выдающаяся женщина, — тихо сказал Зэнгер таким тоном, как будто хотел уверить меня в своем искреннем восхищении. Ему это не удалось. — И писаная красавица, не так ли? — сказал он. — И красота неподдельная. И в таком отчаянии…

Старый профессор улыбнулся.

— Она хорошо знает, что с ней, — проговорил он. — И все-таки не хочет медлить ни одного дня. Она сама собирается это сделать…

Старик покачал головой.

— Поистине очаровательная женщина. Мне очень интересно, выдержит ли она это.

Я чуть было не спросил, что он имеет в виду, что должна выдержать или не выдержать Элен. Но я сдержался, так как быстро понял, что профессор Зэнгер именно этого от меня и ждет. Зэнгер специально старался обходиться туманными намеками и недоговоренностями, чтобы добиться того, чтобы я начал задавать вопросы, чтобы поставить меня в роль униженного просителя, хоть и просителя всего лишь ответов, но я не хотел ему в этом подыгрывать. Это не самый лучший способ продемонстрировать свое превосходство.

Мог ли я переменить тактику? Кажется, Элен была права, когда утверждала, что все мы были частью какого-то эксперимента. Но то, как прошла эта ночь, явно показывало, что этот эксперимент, каким бы он ни был, явно вырвался из-под контроля. Все убитые — это не могло быть запланировано Зэнгером. В этом не было смысла! Что он хотел этим сказать?

Я пытался напряженно припомнить, могло ли на самом деле быть так, что я уже однажды встречался с профессором в своем раннем детстве, но я обнаружил, что в моих воспоминаниях как будто возникла огромная дыра. И огромное количество дежавю, которые случались со мной нынче ночью… Это не могло быть просто совпадением. И разве раньше у меня не было странного безотчетного чувства, что какая-то часть моего детства отсутствует в моих воспоминаниях? Не была ли это уже давнишняя уверенность, таившаяся в моем подсознании, что в моих воспоминаниях чего-то не хватает? В некоторые моменты эти подозрения прорывались в мое сознание лишь для того, чтобы снова быть вытесненными, как только я начинал всерьез задумываться об этом.

Да, было время, о котором мне не удавалось вспомнить, отрезок, о котором я знал большей частью со слов моих родителей, но они так часто вспоминали об этом, что это уже стало как бы частью моих собственных воспоминаний. Я был в каком-то интернате…

Но все же это был я, я сам! Я ненавидел дядюшку, который все время посылал меня из одного интерната в другой, за то, как он поступал со мной, но если быть честным перед самим собой, я должен признаться, что он лишь продолжал делать то, что делали со мной и мои родители, пока еще были живы. Я всю жизнь старался не думать об этом. Слишком рано я потерял их обоих, и все, что не соответствовало идеальному образу заботливых и любящих родителей, которые так рано и внезапно ушли из своей и моей жизни, я беспощадно вытеснял. Я предпочитал приукрашивать хорошие воспоминания, а плохие заштриховывать потемнее, чтобы ничего не было видно. Должно быть, они хотели мне лишь добра, когда посылали меня из одной престижной школы в другую, но я ненавидел их за это. Позже я старался больше не думать о том, что я вообще мог ненавидеть их за что-либо. Покойных родителей не презирают. Их память чтят. Но как только я попытался удалить ту темную штриховку, которую я нанес на их дурные поступки, я почувствовал себя отринутым от них, как тогда, когда они еще были живы. Они ограничивались тем, что забирали меня на каникулы, и если повезет, на мои дни рождения. Когда других детей забирали на выходные, я оставался, как правило, в компании нескольких друзей по несчастью в интернате и собирался провести выходные либо за рассматриванием комиксов про Микки-Мауса, которые они мне регулярно присылали, либо просто лежа на кровати и в полной апатии глядя в потолок, чувствуя себя ужасно ненужным и нелюбимым.

Да, мои родители были не идеальны, и детство мое было не таким, чтобы о нем хотелось часто вспоминать. Думаю, я посетил все закрытые интернаты в этой стране. Все, кроме интерната крепости Грайсфельден.

Я перевел взгляд на монитор, расположенный на противоположной стене, на котором был виден операционный зал. Элен расположилась на перепачканном кровью операционном столе. Я растерянно наблюдал, как медсестры прислонили к ее спине пластмассовую подставку, чтобы она могла сидеть на столе прямо. Довольно странная поза для операции, подумал я. Один из закутанных по самые уши врачей начал дико жестикулировать руками и что-то оживленно говорить Элен, но она только отрицательно помотала головой. Одна из сестер принесла огромное, высотой почти с человеческий рост зеркало и поставила его перед операционным столом.

— Достойная восхищения женщина, — снова произнес Зэнгер и выпрямился на своих неверных ногах. — Думаю, что если бы она только могла, она бы и из головы себе вырезала опухоль сама. Но этого даже мы не можем. Так у нее по крайней мере есть чувство, что она сама несет за себя ответственность… Он со вздохом покачал головой и на прощание кивнул мне. — Мне хотелось бы быть поблизости, когда она лишится сил, — сказал он и направился к выходу. — Позже мы еще увидимся.

Я не стал смотреть вслед старику. Как зачарованный я наблюдал по монитору, что происходит в операционной. Элен сама себя уколола в живот длиннющим, с ладонь, шприцем, в котором, наверное, содержалось обезболивающее средство. Только теперь я понял, что имел в виду Зэнгер и что собиралась сделать молодая докторша: она действительно хотела оперировать себя сама!

С явно видимым, несмотря на закрытое лицо, отвращением одна из сестер в зеленом халате протянула Элен скальпель, который Элен приставила к своему обнаженному тем временем животу. Она сделала надрез, и мне стало дурно до тошноты. Я не хотел, не мог видеть, что она будет делать дальше, и закрыл глаза. Но даже простое представление того, как Элен оперирует сама себя, было едва ли легче перенести, чем наблюдать происходящее дальше, и словно в наказание за то, что я закрыл глаза, к изображению на картинке монитора прибавился еще и звук. Сначала раздался какой-то электрический треск, а затем я услышал напряженный голос Элен.

— Я облитерирую мелкие кровотечения, — решила она.

В ужасе я снова посмотрел на монитор. Она действительно сделала это! Элен собственноручно надрезала себе живот примерно на десять сантиметров. Из зияющей раны сочилась густая кровь, а молодая докторша была бледная как мел. На лбу у нее выступил холодный пот, и я видел, как слегка дрожали ее руки. Но она не сдавалась, она не пыталась смотреть в сторону, а очень внимательно наблюдала за каждым своим движением, глядя в зеркало, которое стояло прямо перед ней.

— Пожалуйста, электрокоагулятор, — тихо сказала она.

Одна из закутанных фигур протянула ей какой-то прибор, который выглядел как тонкий голубой карандаш. Из его заднего конца вел электрический провод, исчезавший где-то за спинами докторов и медсестер. Рыжеволосая докторша провела этим карандашом по краям раны, и ей даже удалось на время этой процедуры полностью остановить дрожь в своих руках, но на ее лице были явственно написаны страх и ужас. Одна из сестер подошла к ней ближе и вытерла пот у нее со лба ватным тампоном. Качество изображения на мониторе, по которому я следил за происходящим, было исключительно великолепным. Я мог различить даже складочку напряжения, образовавшуюся на переносице Элен.

Докторша отложила странное устройство, которым она обработала края надреза, и взяла что-то, что выглядело как гигантский пинцет. Она осторожно погрузила его глубоко в брюшную полость. Из громкоговорителя под монитором было слышно тяжелое дыхание. Перчатки телесного цвета, надетые на руки Элен, были темные от крови и неприятно контрастировали с почти белым цветом ее кожи. Она все еще манипулировала похожим на пинцет инструментом в огромной открытой ране, которую она сама разрезала скальпелем. Врачи и медсестры, полукругом обступившие ее, молча наблюдали за ее действиями.

Я не был уверен, удивляться ли ее мужеству и стойкости, или презирать ее за бессмысленное ухарство, с которым она, будучи опытным хирургом, решилась на подобную операцию на своем собственном теле. В любом случае мне было невыразимо дурно, и желудочный сок, поднявшийся по пищеводу, больно жег мое горло. Что, черт возьми, может заставить человека, хотя бы даже и медика, делать операцию у себя в животе? Неужели ее профессиональная гордость зашла так далеко, что она не могла никого другого подпустить к своему телу, или страх заставил ее поступить именно так? Или то, что я сейчас видел перед своими глазами на мониторе, было вариантом медицинского харакири? А может быть, все вообще по-другому, и профессор Зэнгер что-то с ней сделал? Может быть, он угрожал ей. Но если это так, то что могло быть настолько ужасным, чтобы она предпочла такую мученическую смерть, чем те последствия, которые ее ожидали?

— Пульс… — из громкоговорителя донесся тихий женский голос.

— Больше никаких болеутоляющих! — властно произнесла Элен, ни на секунду не отрывая своего внимания от того, что она делала со своим телом. — Я буду… — она остановилась. Видимо, она заметила, как малы ее силы, и решила не пускаться в дискуссии. Вместо этого она тихонько взмахнула рукой в направлении одной из медсестер. — Тампон, — слабым голосом приказала она.

Вместо ватного тампона стоящая ближе всей к ней помощница вытерла ей пот со лба ладонью. Да ватного тампона теперь и не хватило бы, чтобы вытереть весь пот, который потоком стекал со лба Элен, смешиваясь с кровью на ее руках.

— Сердцебиение слишком частое, — проговорил на этот раз уже мужской голос.

На лице Элен нервно дернулись мышцы. Она медленно достала инструмент из раны. Я не хотел туда смотреть. Я не мог требовать от себя рассматривать в деталях то, что Элен достала из своего тела, в конце концов, меня никто к этому не принуждал. Но ужас парализовал меня. Я не мог даже моргать, не говоря уже о том, чтобы отвернуться от монитора.

— Я уже… — нервно прошептала докторша еле слышно. Я видел, как задрожали ее руки. — Пожалуйста…

Вдруг этот пыточный инструмент вывалился у нее из рук, и она резко наклонилась вперед, почти падая с операционного стола. Две медсестры быстро подхватили ее за плечи и вернули ее в прямое положение.

— Она отключается! — услышал я женский крик. — Мы должны…

И тут изображение с монитора исчезло.

Несколько минут, которые показались мне часами, я в отчаянии сидел, уставясь в монитор, и ждал, с колотящимся сердцем, в страхе и напряжении, что то изображение, которое я недавно еще совсем не хотел бы видеть, появится снова, но этого не случилось. Через несколько мгновений даже мелькавшие на мониторе белые и черные точки исчезли и монитор погас. Единственное, что осталось, это мрачное незнание того, что произошло в последние секунды и что теперь делали с Элен.

В какую авантюру мы ввязались? Во что это нас втянули? Но чем бы это в данный момент ни было, это было не то, чем на первый взгляд казалось. Это была никакая не больница, и эти люди в стерильных зеленых халатах небыли обычными врачами. Ни в одной клинике мира, какой бы она ни была плохой и отсталой, не стали бы так просто взирать на такое ужасное, жуткое зрелище, стараясь ни при каких обстоятельствах не вмешиваться.

Я должен выбраться отсюда! Решительным рывком я попытался подняться, и это мне наполовину удалось. Я, наконец, должен сорвать эти кабели и трубочки, которые торчат во всех мыслимых и немыслимых местах моего тела! Я лихорадочно ощупывал свою руку, чтобы дотянуться до трубочки, подсоединенной к моему локтевому сгибу, маленькая противная зелененькая пластиковая штучка, крест-накрест прикрепленная пластырем, чтобы игла не выскочила при движении руки. Рядом с трубочкой лежал тонкий провод, который также вел под белый пластырь, заканчиваясь возле крошечного чипа, который кончиком торчал из-под пластыря. Несколько мгновений я раздумывал, что может измерять эта штуковина, но потом решил, что это не должно меня волновать. Важно было как можно скорее освободиться. Дрожащими от волнения пальцами я ощупал пластырь, но рывком отодрать мне его не удалось. Что это за жизнь, выругался я про себя. Изобретают, изобретают, дошли до того, что летают на Луну, посылают туда собак и обезьян, а додуматься до того, чтобы изобрести пластырь, который не сдирает кожу с человека, не могут!

Я чувствовал неприятное онемение в пальцах, как если бы мои руки крепко спали. Я почувствовал противный зуд в кончиках моих пальцев, а на лбу выступили капельки пота. Черт возьми, что же они со мной сделали? Не может быть, чтобы меня прошибло потом только от попытки отклеить пластырь!

Я в сомнении перевел свой взгляд на стойку с бутылочками для вливаний, которая находилась у моего изголовья. Они были наполнены прозрачными жидкостями, которые выглядели как вода. Физиологический раствор, питательные вещества, витамины, минералы и черт знает что еще намешано в эти бутылочки, чтобы вводить это с разной скоростью прямо в мои сосуды. Вряд ли что-либо из этого было действительно важно. Я снова сосредоточился на пластыре, ругая себя, что я как полный идиот, которому нужна целая вечность, чтобы решиться дернуть за краешек и энергичным рывком сорвать пластырь.

В ту же самую секунду от целой батареи странных компьютеров и мониторов, которые до сих пор тихо стояли вокруг меня и монотонно гудели, выпуская из себя полосы бумаги, на которой записывались результаты измерений, раздалось бешеное пиканье. Тревога!

Я снова почувствовал горький привкус на языке, и у меня начался сильный озноб. Я увидел, как один из приборов, подключенный к трубочке, ведущей к моему телу, вдруг начал накачивать лекарство гораздо быстрее, и, несмотря на пелену, которая тут же окутала мое сознание, я успел подумать, что, должно быть, тревога автоматически повысила дозировку успокоительного, которая подавалась по этой трубочке. Вдруг мне показалось, что машины, мониторы, стены комнаты, весь остальной мир медленно отодвигаются от меня. Я погрузился в невидимую перину, все мои желания тут же куда-то исчезли, и меня охватило чувство покоя, удовлетворения и приятной усталости. Я послушно опустился на подушку и закрыл глаза.

Когда я проснулся, я не имел ни малейшего представления о том, сколько я проспал. Я все еще находился в маленькой нежилой комнате, в которой я отключился, подключенный к бесчисленным капельницам и приборам, которая скорее была каютой на космическом корабле, нежели больничной палатой. В комнате не было окон, и я даже не мог отгадать по положению луны, окончилась ли ночь. Но не только этого я не мог понять. Могли пройти как минуты, так и часы или даже дни, мое чувство времени полностью отказало. Но в помещении не было темно, как я заметил, когда с невероятным трудом немного приподнял веки. Почти все мониторы, которые располагались на противоположной стене, были включены.

Мой взгляд упал на ближайший ко мне экран, на котором явно было не изображение, передаваемое камерой наблюдения, а видеозапись, качество которой говорило о том, что фильм был гораздо старше техники, на которой воспроизводился. Краски были блеклые, контуры нечеткие. Но, тем не менее, я различил, что дело происходит в движущемся автомобиле. На заднем сиденье джипа или микроавтобуса тесно друг к другу сидели дети: светловолосые мальчики и девочки в скаутской форме с нашивками на рукаве, они возбужденно ждали, когда закончится путешествие. Я узнал этих детей.

Это были Элен, Юдифь, Мария, Эд и Стефан.

Мое сердце на секунду замерло, но возбуждение, которое внезапно охватило меня, произошло не от того, что эти дети до мельчайших подробностей повторяли тех, кого я видел в своих снах. Это было совершенно невозможно, чтобы те представления, которые я получил от взрослых людей и которые во сне перевоплотились в их же детские образы, абсолютно безупречно совпали с реальностью, запечатленной когда-то на любительской съемке, при том что этих людей я узнал всего несколько часов назад, а до этого не видел ни фото, ни тем более видеосъемки с их участием. И все-таки мой ужас имел другую причину. Он исходил от фигуры хрупкого светловолосого мальчика, который сидел на заднем сиденье между Стефаном и Юдифью и в отличие от всех остальных не был охвачен радостным нетерпением, с лицом, лишенным выражения он смотрел мимо мальчика Стефана в окно джипа.

Этим мальчиком был я!

Это было абсолютно невозможно, но, тем не менее, я совершенно безошибочно узнал себя. Но как это могло быть? Я не видел этих пятерых никогда раньше, не говоря уже о том, чтобы посидеть с ними в одном автомобиле в далеком детстве! И никогда в жизни я не надевал эту противную скаутскую униформу!

Картинка на экране сменилась, и теперь на нем мелькали короткие отрывки с видами крепости, учебных и жилых комнат, крепостного двора, дороги, вот идут одинаково одетые ученики, гуськом пересекая двор…

Мне показалось, что я снова узнал себя среди этих детей. Но это было совершенно невозможно, черт подери! Я никогда не был в этом интернате и никогда не вступал в эти идиотские скаутские организации!

Вдруг моя усталость совершенно улетучилась. Я попытался припомнить, но ничего не получалось. В течение моего детства и юности я узнал много школ и много людей, может быть, даже слишком много. Но крепости Грайсфельдена среди моих воспоминаний не было. Эти видеозаписи должны быть частью какой-то безумной игры, которую затеял Зэнгер. С современной техникой это не представляет никакой проблемы — вмонтировать какого-либо нового человека в старые документальные съемки: Форрест Гамп — прекрасный пример этого.

Я перевел свой взгляд на другой монитор и снова узнал детей: Марию, Элен, Стефана, Юдифь и Эда. На этот раз меня там не было. Скаутская группа находилась в густом тенистом лесу и пробиралась сквозь густой кустарник прямой линией. Я видел, как Юдифь подняла руку и подозвала к себе Эда. Рядом с ней уже стояли Элен и Мария. Девочки держали друг друга за руки и казались такими серьезными, что мне с моей взрослой точки зрения показалось даже смешным — дети, которые любой ценой стараются не выглядеть как дети. Театр, да и только, — однако эта группа была лишена всякого намека на трогательность. Что бы ни замышляли эти дети, это не был бойкий, веселый детский хоровод. И подействовало это на меня как-то… не знаю даже почему, но угрожающе…

Но вот к группе присоединился еще и Стефан, и три девочки приняли обоих мальчиков в свой круг у всех пятерых было напряженное, сосредоточенное выражение лица. Губы Юдифи медленно шевелились, казалось она очень серьезно произносила что-то, что старалась выговаривать очень отчетливо. Остальные молча ее слушали. Мне захотелось, чтобы у этого фильма был звук. Мне хотелось знать, что там происходит и почему Зэнгер не вмонтировал меня и в этот отрывок фильма. Затем камера неожиданно дернулась, и я сделала заключение, что ошибся: я был там. Я стоял в безукоризненно чистой скаутской форме в стороне от основной группы. Я плотно сжал свои губы и выглядел каким-то упрямым и при этом весьма решительным. Должно быть, фильм был снят на старую камеру, он не выглядел как видеофильм.

Я — во всяком случае, ребенок, который выглядел, как я, — стоял на выступе скалы, который находился на краю леса. Я начал осторожно карабкаться вниз, затем стал пробираться по лесу, который располагался внизу утеса. Здесь, внизу, лес был не густой, лишь разного роста тонкие, похожие на натыканные спички деревья, кроны которых почти не отбрасывали тени. Сухая листва и маленькие упавшие сучки хрустели под ногами мальчика, которым был я. Тут что-то прыгнуло между стволами деревьев — олененок, который прятался лежа в траве, поэтому я его и не заметил. Зверь испуганно бросился бежать от меня прямо в лес, то и дело меняя направление. Он делал зигзаги, как убегающий кролик. Камера следила за ним, пока он не добежал до края леса.

Лес кончался у края золотисто-желтого зернового поля. Тяжелый комбайн толстой полосой жал пшеницу.

Тут фильм обрывался и начиналась следующая сцена. Я увидел крупным планом режущий инструмент зерноуборочного комбайна, который убирал поле. Между огромными ножами комбайна висело изуродованное до неузнаваемости нежное тело олененка. Каким-то чудом голова животного была совершенно не повреждена, так что труп глядел расширенными от ужаса глазами в объектив камеры, которая с каким-то садистским удовольствием медленно фиксировала происшедшее. Потом оператор медленно заскользил камерой по раздробленным ногам и взрезанному брюху животного, как будто ему доставляло какое-то особенное наслаждение зафиксировать это мрачное событие во всех деталях.

Я отвел взгляд в сторону. Я не мог больше смотреть на эти ужасные вещи. Но еще хуже было гнетущее воспоминание, которое пыталось всплыть на поверхность моего сознания, когда я смотрел этот ужасный отрывок, приступ дежавю, от которого никак нельзя было отмахнуться, просто отвернувшись от экрана. Эта съемка не была подделкой. Мне не хотелось в этом сознаваться, но глубоко внутри я осознавал это абсолютно четко. Перепачканные кровью ножи комбайна… Я пережил это, хотя мне так не хотелось об этом вспоминать, так не хотелось быть тем скаутом…

На мгновение я закрыл глаза и несколько раз медленно вдохнул и выдохнул, собрался с силами, чтобы заставить себя открыть глаза и снова повернуться к монитору, на котором все еще продолжался фильм.

Изображение погибшего окровавленного трупа исчезло. Вместо этого я увидел на экране, который все еще работал, скаутскую группу, которая, однако, была уже не в лесу, а переместилась в крепостной двор. Рядом с детьми был профессор Зэнгер. Он выглядел смешно в коротких штанах и рубашке со знаками отличия, но никто из детей не смеялся. И я тоже. Я стоял впереди трех девочек и двух мальчиков. Зэнгер подошел ко мне и прикрепил к моей чистой, свежевыглаженной рубашке великолепный аксельбант. Мне было стыдно смотреть, как этот ребенок, которым был я, сияет от гордости, получая награду из рук профессора, одетого в смешную детскую форму.

Тут к группе подошел еще один взрослый. Это дедушка Эда? Я не был уверен, но он был очень похож на того человека в эсэсовской форме, которого нам показывала Мария в толстой книге. Мужчина протянул мальчику Франку трофей.

Это была голова олененка, которого я спугнул и который попал прямо в ножи зерноуборочного комбайна. Но голова животного не была выделана как чучело и прикреплена к деревянной доске, как это часто можно видеть в охотничьих домиках, она была залита прозрачной жидкостью и помещена в стеклянный цилиндр для вечного хранения. Точно в таком же цилиндре, в каком сохранялся мозг моих бабушки и дедушки и моих родителей в этой бесчеловечной исследовательской коллекции под крепостью.

Эти видео должны быть фальшивкой, независимо от того, что кричало мое подсознание моему сознанию на смеси русского и китайского! Кто-то с необычайной ловкостью смонтировал это видео, это просто не могло, не должно было быть правдой! Созерцание этих сцен было даже для меня, взрослого человека, на грани переносимого. И если этот фильм действительно предназначался для того, чтобы доказать мне, что я уже однажды был в крепости Грайсфельдена, я не хотел представлять себе, что там со мной такое сделали, что мое травмированное сознание вытеснило даже всякий намек на воспоминание об этом в дальний уголок моего подсознания!

Я закрыл глаза и решил умереть. Лучше я буду ждать смерти, чем посмотрю хоть кадр из этих жутких фильмов. Я отказываюсь жить и буду ждать конца! Ничто не может быть более жестоким, чем та действительность, в которой я очутился. Вдруг открылась дверь, и по дуновению воздуха я понял, что кто-то сел на табуретку возле моей постели. На своем лице я ощутил чье-то теплое дыхание: кто-то смотрел на меня с самого близкого расстояния. Но я не открывал глаз. Я больше вообще не хотел ничего видеть, ничего больше слышать, чувствовать, никогда!

— Господин Горресберг! — проговорил тихий голос возле моего уха. Голос был мне знаком, но я не помнил, откуда. Да это и не важно. Я ждал только смерти. — По графику вашего мозга я могу судить, что вы уже не спите, — сказал мужчина. — Поговорите со мной.

Я молчал и не смотрел на него. Несколько мгновений я пытался задержать дыхание, надеясь, что мне удастся задохнуться, но быстро убедился, что я не могу достаточно долго задерживать дыхание даже для того, чтобы потерять сознание.

— Вы не находите, что ваше поведение слишком детское? — спросил голос, звучание которого было мне странно знакомо, помолчав некоторое время. — Это не соответствует вашему характеру.

— Тогда вы знаете мой характер лучше, чем я. — Меня так рассердило замечание мужчины, что я от злости тут же забыл и свое упрямство, и решение умереть и ответил ему.

— Ну разумеется, — раздалось легкое причмокивание. На мое лицо и шею брызнули крошечные капельки слюны. Кто бы ни сидел рядом со мной, он должен быть довольно старым, либо носить вставную челюсть, либо и то, и другое. — На расстоянии вещи видишь отчетливее, нежели если быть полностью погружен в них, — философствовал непрошеный гость возле моей постели.

— Чего вы от меня хотите? — раздраженно спросил я, еще плотнее зажмурив глаза.

— Я здесь, чтобы зафиксировать вашу последнюю волю, — ответил мне человек спокойным голосом.

Я позабыл о своем упрямстве, открыл глаза и уставился на говорившего. Кто-то включил лампу дневного света под потолком, и в первые мгновения я не видел ничего, кроме пестрых точек и линий, которые плясали перед моими глазами, но вскоре из этого хаоса формы и красок выступил серый призрак. На стуле возле моего ложа сидела, ссутулившись, худая фигура: Фридрих фон Тун, седой адвокат, который пригласил нас в крепость. Он казался слегка запыленным. Безобидный старый человек, услужливые манеры которого и открытая улыбка должны были производить впечатление очень дружелюбное, почти отеческое. Такого старичка можно встретить, откинувшимся на спинку деревянной парковой скамейки светлым летним днем. Я мог легко представить, как он любуется, глядя, как играет его внук, полный гордости, мудрости и невозмутимого покоя, совершенно безопасный и не страшный.

Но здесь был не парк и не детская площадка, а старик сидел не на скамейке, а на хромированном табурете рядом с моим ложем в этой странной больничной палате. И каким бы безобидным он ни казался, он был неизбежно втянут в смертельные махинации профессора Зэнгера.

Старик со вздохом наклонился вперед и взял портфель с документами, который стоял на полу рядом со стулом. Он был из потрепанной коричневой кожи, обитой латунью, и наводил на мысль, что он в том же возрасте, что и его седой обладатель. Дрожащими пальцами старик деловито отпер все замочки и достал из портфеля серый блокнот, затем отставил портфель на пол и достал из нагрудного кармана жакета зеленый карандаш. Я не смог подавить стон, когда увидел черную жилетку с золотой цепочкой, которая свисала на живот старика. Фон Тун был своеобразным живым анахронизмом. Его одежда, его обходительные манеры, все в нем наводило на мысль, как будто он по недоразумению оказался не в своем столетии. Из обветренных высохших губ старика высунулся розовый кончик языка и лизнул кончик карандаша. Затем адвокат выжидающе воззрился на меня.

— А я мог бы быть уже так далеко… — бесцветным голосом промолвил он.

— Думаете, и я тоже мог бы быть далеко? — в моем голосе послышался откровенный сарказм. Мое недавнее желание умереть, словно жалкий пес, поскуливая, забилось в дальний уголок моей личности — слишком силен был протест, который вызвал во мне этот старик своими словами. — Вы считаете, что мне уже пора на тот свет? — язвительно спросил я. — Зачем же тогда все эти машины, если со мной все равно покончено? Зачем все эти усилия?

— Потому что вы нам интересны, — ответил адвокат, и напрасно я старался нащупать хоть тень иронии в его словах. — Профессор Зэнгер придает очень большое значение тому, чтобы за вами ухаживали как можно лучше.

Я улыбнулся и приложил все усилия, чтобы мой цинизм не перешел в истерическое хихиканье.

— И вот он посылает ко мне адвоката, который должен записать мою последнюю волю. Что за безумие!

Старик тихонько кашлянул.

— Господин Горресберг, в последнее время у вас часто головные боли? — спросил он.

Я шумно сглотнул. В одно мгновение схлынул весь мой цинизм, которым я пытался защититься. Я растерянно смотрел на фон Туна и молчал. Что известно этому старику?

Черт возьми, я не должен сейчас показывать свою слабость! Я не дам себя запугать этому трясущемуся старику, который стоит уже одной ногой в могиле, говорил я про себя. Это неслыханная дерзость, посылать ко мне такого человека, чтобы именно он выслушал мою последнюю волю! Может быть, Зэнгер прячется где-то в соседних комнатах, сидя перед монитором, и регистрирует мою реакцию на каждое слово с садистским удовлетворением или, как минимум, с псевдонаучным интересом.

— А с вами в последнее время не было никакого несчастного случая, при котором человек в таком возрасте, как вы, мог бы переломать себе все кости? — спросил я, когда мне удалось преодолеть свою растерянность, вместо ответа.

Адвокат мечтательно улыбнулся.

— Я бы стал говорить не о несчастном случае, а всего лишь о запланированном отступлении, — невозмутимо ответил он. — Но в одном пункте вы правы, господин Горресберг: мужчины в моем возрасте должны воздерживаться от таких приключений. Прыгать в шахту, где подвешена воздушная подушка… — Несколько мгновений фон Тун словно смотрел сквозь меня вдаль, как будто рассматривал что-то очень далекое позади меня, где-то в прошлом. На его старческие губы легла меланхолическая складка. — Я всегда был склонен к трюкам, — наконец сказал он несколько мечтательным голосом. — У меня уже была адвокатская лицензия, когда я добровольно поступил в парашютисты. В те времена туда не каждого принимали… — Адвокат тихо улыбнулся своим мыслям. — Англичане во время войны называли нас зелеными бесами. Мы страшно гордились своим прозвищем.

Розовый кончик языка снова облизнул темно-зеленый карандаш. Затем он снова взглянул на меня, и улыбка исчезла с его лица.

— Но вернемся к вам, господин Горресберг. Профессор Зэнгер заверил меня, что при самом благоприятном прогнозе вы проживете еще три дня. И он опасается, что в скором времени вы будете уже не в состоянии внятно выражаться.

Я изо всех сил старался не верить ни единому слову старика, хоть он говорил совершенно серьезно и не выдал себя ни одним мускулом. И, тем не менее, мой желудок в это мгновение сжался в маленький колючий комок, который больно надавил на остальные внутренности. Конечно, жуткий эксперимент, который вынуждена была провести над собой Элен, наводил меня на самые мрачные подозрения. Но теперь это были уже не подозрения, а предчувствия того, что со мной должно было произойти.

— Вам еще никто не говорил, как вы больны? — спросил адвокат, который внимательно следил за изменяющейся мимикой моего лица. Он действительно выглядел несколько озадаченным, когда спрашивал это.

— Меня хотят убить? — спросил я. — Так же, как и остальных?

Фон Тун возмущенно посмотрел на меня. Он поджал губы, опять издав при этом чмокающий звук и обрызгав меня мельчайшими капельками слюны.

— Ну нет, только не вас господин Горресберг, — наконец ответил старик. — Вы же знаете, что вы всегда были любимцем профессора.

Ледяной пот катился по моей спине. Я никак не мог решить, что напугало меня больше: тот факт, что старый адвокат вел себя так, будто профессор Зэнгер действительно знает меня достаточно давно, хотя я по-прежнему при всем старании никак не мог вспомнить, чтобы я когда-либо встречался с профессором, или то обстоятельство, что этот старик, производящий впечатление безобидного, смущенного дедушки, не делал ни малейшей попытки отрицать, что седой ученый имеет отношение к убийствам.

— У вас часто в последнее время бывали головные боли? — адвокат повторил вопрос, который я и в этот раз оставил без ответа. На этот раз в его тоне я услышал что-то затаенное. Старик вовсе не ожидал ответа, он знал его. Я ясно это чувствовал. Глаза фон Туна внимательно изучали меня, не упуская ни малейшей детали, и в этот момент я почувствовал себя обвиняемым, который должен сейчас держать ответ перед прокурором, ответ на самые коварные вопросы. Наверное, именно это и было у неги на уме. Десятилетиями он накапливал такой опыт в судебных заседаниях.

— Что вам известно об этом, господин фон Тун? — спросил я.

— Я видел снимки, — спокойно ответил старик.

Вдруг у меня снова появилось странное чувство, будто у меня в голове что-то шевелится, что-то, чего не должно там быть, что появилось у меня во лбу без моего разрешения. Я вспомнил об исследовательской коллекции, о препаратах мозга в стеклянных цилиндрах. «Стоп, — сказал я сам себе. — Я не должен позволить этому дряхлому старику свести меня с ума. Ничего там не было. Это чувство всего лишь чистая фантазия, реакция на рассказ этого тощего старика, который даже не может следить за своим ртом и все время брызжет на меня слюной. Его слова просто подхлестнули мою фантазию, которая и так нынче ночью довольно часто выходила из-под контроля. Слишком многие вещи я так живо представлял себе, что граница иллюзии и реальности почти стерлась в моем сознании. Я не дам ввести себя в заблуждение».

— Что за снимки? — спросил я, не будучи уверен в том, что я вообще хотел бы услышать ответ на этот вопрос. Случайно ли я сам находился в этот момент в комнате, которая, по-видимому, представляла собой помещение для наблюдений и использовалась сейчас как нечто между тюремной камерой и больничной палатой? Разве я сам не видел прямо отсюда, как Элен собственноручно разрезала себе живот, в то время как целая толпа врачей и сестер спокойно взирала на это? Я даже не мог знать, что они сотворили со мной, когда я спал. И кто при этом наблюдал за происходящим.

— Я не очень хорошо разбираюсь в таких вещах, господин Горресберг, — уклончиво ответил адвокат. — Вам лучше спросить об этом профессора. Вам сделали какую-то яморографию, или что-то… — Фон Тун поджал губы и сделал такое лицо, как будто надкусил кислое яблоко. — Эта медицинская китайская грамота, я ничего не могу запомнить. А я ведь окончил гуманитарную гимназию. В то время было принято изучать латынь и древнегреческий, — проговорил он извиняющимся тоном. — Но теперь моя память как решето. Я просто не могу запоминать эти новые иностранные слова. А ведь я читал в подлиннике и переводил Гомера, которого я…

— ЯМР-томографию, — перебил я старика, прежде чем он перешел к доказательствам и начал читать древнегреческие вирши. — Это термин, который вы не могли припомнить?

— Да-да, именно, — фон Тун выглядел немного смущенным. — Да, именно это исследование проводили с вашей головой. Сначала перед, а потом после операции из-за огнестрельного ранения. У вас в мозгу большая опухоль. Злокачественная опухоль. На снимках видно, как она увеличилась всего за два часа, пока вас оперировали. Это как полип, который запускает свои щупальца все глубже и глубже в ваш мозг.

Или как чужак, пронеслось у меня в голове. Чужак, который время от времени скребется в моем мозгу, вгрызаясь в мое сознание, который не только царапает поверхность моего характера, но с наслаждением прогрызает в нем все более и более крупные дыры, а когда они снова затягиваются, там остаются ужасные грубые рубцы. Непрошеный гость в моей голове, пожирающий извилины моего мозга, который растет с огромной скоростью и все сильнее, все больнее давит на мою черепную коробку, заставляя меня снова и снова терять сознание.

Старик не лгал. Он только сказал о том, что видел и слышал, и это было убедительно. Зэнгер послал его, чтобы он составил мое завещание, и это не шутки. Должно быть, он действительно в эти мгновения наблюдает за мной, следит с каким-то извращенным любопытством за моим выражением лица, за каждым моим словом. Ему любопытно, как я умру.

Еще несколько минут назад я призывал к себе смерть. И вдруг я почувствовал огромное желание жить, жить долго, очень долго. Я хочу состариться, хочу стать таким же глубоким стариком, как Зэнгер и фон Тун. Зэнгер заслужил раннюю и мучительную смерть, но не я! Я никому не причинил зла, я всегда был скромным человеком, одиночкой, который не исполнял никакого особого предназначения, да и не претендовал ни на что. Мне хотелось жить, и я хотел измениться. Я хотел вернуться в Штаты вместе с Юдифью, жениться на ней и завести семью, быть важным, быть нужным, любить и быть любимым. Вдруг у меня появилось чертовски много планов, мне пришли на ум страшно важные вещи, которые мне хотелось бы иметь в своей жизни!

Но я знал, что умираю. Это было несправедливо, совершенно несправедливо, но фон Тун говорил правду, я умру. Раньше него и раньше Клауса Зэнгера, этого кровопийцы, который заслужил тысячу смертей. Моя покорность превратилась в злость, а мои растерянность и отчаяние — в упрямую жажду жизни. Так я должен назвать наследника? Не так-то много было у меня имущества, но для тех вещей, которые у меня были, для мебели, договора аренды, моего музыкального центра, моей коллекции пластинок и небольшой суммы денег на счете я должен был определить кого-то, кому я мог бы это завещать.

Но кого?

Я вспомнил о том, как я исподтишка посмеивался над Карлом, который мог спокойно не открывать свое заведение в течение нескольких дней, все равно никто бы не спохватился. Цербер, статист нашего времени, толстый трактирщик, никому не нужный в целом мире. А кто же я?

Я такой же лишний в нашем мире. Я всегда старался прилагать все усилия, чтобы не чувствовать себя одиноким. Моя гордость этого не допускала. Я всегда стремился к тому, чтобы рассматривать одиночество как свободу, свободу как счастье. А на самом деле это был глубоко укорененный страх отвержения и разочарования, который заставлял меня бежать в одиночество от любого намека на какую-то связь. Я всегда был всего лишь трусом. Я всегда убегал даже от себя самого.

— Ну? — снова спросил фон Тун с легким нетерпением в голосе.

— Я… я назову наследника, — ответил я и взглянул мимо старика в пустоту. Мониторы были выключены. Фон Тун еще раз облизнул грифель карандаша, поправил блокнот и уставился на меня, готовый писать под диктовку.

Отлично, у меня не было никого, для кого я был бы важен. А был ли человек, который бы для меня что-нибудь значил?

В прошедшие годы я жил как перекати-поле, как бродяга. Неутомимый, наполненный постоянным беспокойством, я кочевал, я не мог задержаться на одном месте более чем на несколько месяцев, максимум на полгода. У меня никогда не было потребности пустить корни, я прямо-таки боялся успокоиться, угомониться, сблизиться с окружающими людьми и пустить кого-то за свой фасад. Это было бегство, которое продолжалось всю мою жизнь, бегство от отношений, от доверия, от себя самого — возможно, от чего-то, что пряталось глубоко во мне и не поддавалось воспоминаниям. Если это было так, то это бегство закончилось здесь и сейчас. Этот зловещий профессор Зэнгер, любимым учеником которого якобы был я, настиг меня.

Во всяком случае, не было никаких родственников, которые будут сожалеть о моем отсутствии, если я умру в этой клинике (или чем это еще является!). Мои дружеские связи были лишь поверхностными приятельскими отношениями, это были лишь хорошие знакомые, люди, с которыми я несколько раз случайно встретился на каких-нибудь праздниках, чтобы потом снова расстаться с ними и потерять связь.

А что Юдифь? Этой ночью она встретилась мне, и это было какое-то озарение, я нуждался в ней и впервые не страдал от ощущения, что во мне нуждаются. Но если быть честным с самим собой, то я должен был сознаться, что я ее на самом деле совершенно не знал. Я даже не знал ее полного имени!

Может быть, Сильвия? Ведь она действительно меня любила. Наши отношения были односторонними, да к тому же и краткосрочными. У Сильвии были отношения со мной, а я противился этому. Она была красивой, сексуально привлекательной и имела в отношении меня честные намерения, и это я всегда знал. Но именно это и заставляло меня постоянно сторониться ее, стремиться в другой город, другую культуру. Я боялся, что, если я не буду постоянно отрываться от нее, я полюблю ее. Я слишком боялся задохнуться в ее безграничном доверии, которое она постоянно на меня изливала. Я не хотел себя эмоционально связывать, особенно с ней. Я точно знал, что она ищет меня после того, как я просто сбежал, не сказав ни слова, не оставив даже короткой прощальной записки. При том минимуме имущества, которым я обладал, я мог собраться в путь и сняться с якоря в любой момент дня и ночи, вовсе не попрощавшись. Другая страна, другой город, другой бар, где меня обслужат, новые мимолетные друзья. Да, Сильвия действительно что-то значила для меня. У меня было такое чувство, что где бы я ни был, это было недостаточно далеко от нее. Я не хотел быть нужным, не хотел брать на себя ту ответственность, которую мне пришлось бы на себя взять, если бы я был с ней достаточно долго, чтобы влюбиться в нее. И теперь я знал, что мое решение оставить ее было правильным, с горечью думал я. Я таким образом мог уберечь ее от переживаний по поводу моей смерти. Должно быть, она ненавидела меня, но это было даже хорошо и правильно, учитывая обстоятельства. Ей будет легче, когда она услышит, что я оставил ей немного денег в наследство.

— Сильвия Штейн, — устало вымолвил я. — Она должна быть моей наследницей.

Карандаш адвоката заскрежетал по серой бумаге.

— Экзотическая танцовщица, — прокомментировал он.

Сбитый с толку, я недоверчиво взглянул на старика.

— Откуда вы ее знаете? — спросил я. И откуда этот старый хрыч знает, что она стриптизерша?

Фон Тун ограничился лишь парой складок в уголках рта, что, вероятно, должно было обозначать улыбку.

— У вас никогда не было чувства, что за вами наблюдают, господин Горресберг? — спросил он.

— Нет! — энергично выкрикнул я. С меня слетела вся меланхолия разом. — Мне не свойственны параноидные мысли, — добавил я с сарказмом.

— Просто удивительно, насколько простодушными бывают люди, — ехидно ответил старик. — Конечно же за вами наблюдали с тех пор, как вы покинули эту школу. Вы были слишком ценны, чтобы выпустить вас из виду. Многообещающий кандидат последнего поколения.

— Что вы имеете в виду?

— Вы же видели видеозапись со скаутами, — невозмутимо ответил фон Тун. — Разве вы себя не узнали?

Я тупо кивнул.

— И про олененка… — старик пронзительно взглянул на меня. Я вспомнил прозвище парашютистов. Зеленые бесы. По крайней мере, к этому фон Туну это прозвище подходит, прямо не в бровь, а в глаз. Это действительно был черт, который скрывался под маской безобидного дедушки. — Бьюсь об заклад, вы думали про себя, что происшествие с комбайном было случайностью, — продолжил фон Тун, не дождавшись моего ответа. — Я прав, господин Горресберг? Вы ошибаетесь. Это вы убили животное.

— Вы хотите сказать, это я его спугнул, — поправил я старика, стараясь про себя игнорировать странное чувство дежавю, которое снова возникло при воспоминании о просмотре отрывка. — Я вспугнул его, когда пробегал по лесу. — Что за безумие я несу? Я никогда не бегал по этому лесу, черт меня подери! — И тогда…

Перед моим внутренним взором хрупкое тело животного снова разрывалось огромными ножами зерноуборочного комбайна. Между перекладинами, оснащенными острыми режущими поверхностями, мелькали куски мяса, костей, брызгала кровь.

— Послушайте, — фон Тун посмотрел на меня заговорщическим взглядом. — Вы должны знать, что все было не так. Неужели вы еще не преодолели стену?

— Какую стену?

— Имя доктора Гоблера вам что-то говорит? — Старик склонил голову набок.

— Какую стену? — в раздражении повторил я. — Не уходите от ответа, фон Тун. О чем вы говорите?

Адвокат задумчиво покачал головой. Он выглядел немного смущенным.

— Я сожалею, господин Горресберг, — заговорил он снова сочувствующим, но решительным голосом. — Я не уполномочен вам это говорить. Попробуйте вспомнить доктора Гоблера. И тогда вы поймете, какую стену вам следует разрушить.

— Да какой еще, к черту, доктор Гоблер! — мое терпение подходило к концу. Таинственное поведение фон Туна, его многозначительные намеки и его полоумные утверждения довели меня до белого каления. Я почти кричал.

Старик снова с сожалением покачал головой. Потом он пожал тощими плечами и глубоко вздохнул.

— Сильвия Штейн действительно красавица, — сказал он таким тоном, как будто все время, что мы здесь находились, мы говорили исключительно о стриптизерше. — Особенная женщина.

Я старался взять себя в руки и не потерять самообладания окончательно. Если бы не это проклятое успокоительное, которое наверняка вводили в меня эти машины по мере ускорения моего пульса! «Спокойно, — уговаривал я себя. — Я еще покажу этому изворотливому адвокату, дайте срок!»

— Доктор Гоблер, это который занимался проектом «Прометей»? — вкрадчиво спросил я.

Я увидел, как испуганно вздрогнул фон Тун, и внутренне порадовался. Один ноль, подумал я, решив не засчитывать пробный раунд. Адвокат наклонил голову набок и смерил меня взглядом, как будто смотрел на какое-то особенно противное насекомое.

— Проект «Прометей», — задумчиво проговорил он. Кажется, дорога нащупана, подумал я про себя. Я застану его врасплох, я покончу с ним его же оружием.

— Вы знаете, о чем я говорю, — я старался, чтобы мой голос звучал убедительно. — Ведь это было распоряжение Гитлера?

Старик злобно ухмыльнулся, и я сам хлопнул бы себя по щеке, если бы не был так слаб и опутан целой паутиной кабелей и трубочек. При той весьма скромной ловкости, которой меня наградил Господь, я бы в момент безнадежно запутался в этой паутине, если бы прежде машина на колесиках возле моей кровати не погрузила бы меня своим успокоительным зарядом в искусственную кому.

— Хорошая попытка, господин Горресберг, — насмешливо произнес старик. — Только не забывайте, что жонглирование словами вот уже много десятилетий является моим основным занятием. Не вам со мной тягаться. Впрочем, у Гитлера случился один из его приступов бешенства, когда он узнал, как профессор Зэнгер окрестил свой проект. Гитлер был совершенно помешан на своей идее превосходства Германии. И то, что мы не выбрали имя из скандинавской мифологии, он воспринял как личное оскорбление. И проект погиб бы раньше, чем по-настоящему начался. И если мы все-таки, несмотря ни на что, смогли проводить исследования, то это благодаря случаю в варшавской тюрьме гестапо. Вольф Григорьевич Мессинг был тем человеком, который повернул дело в нашу пользу. Фюрер его боялся. Сейчас Мессинг — всего лишь позабытое имя. Думаю, что даже среди экспертов его знают единицы. Но в свое время он был весьма влиятельным человеком. Гитлер его боялся, а Сталин опекал его особым образом. Два великих человека современности находились под его влиянием, а теперь он забыт.

Я не понимал, о чем говорит старик, и я вовсе не интересовался Гитлером, не говоря уже об этом Мессинге. Тем не менее я молился о том, чтобы фон Тун продолжал говорить. Я должен был найти подходящий предлог, чтобы перевести разговор на нужную мне тему.

— Вы знали этого господина Мессинга? — спросил я.

— Знать? — старик провел розовым языком по сухим губам, а потом тыльной стороной ладони по подбородку, когда заметил, что изо рта вытекли слюни, и одна струйка потекла вниз. — Нет, — сказал он. — Я никогда его не встречал. И, тем не менее, он во многом определил мою жизнь. Знаете, на Крите я был тяжело ранен.

— Неужели? — спросил я и мысленно застонал. Ну сейчас старый ветеран начнет рассказывать старые военные истории. А мне хотелось узнать, что случилось в крепости Грайсфельден, и, прежде всего, какое это имеет ко мне отношение.

— На Кипре нам нанесли сокрушительное поражение, — фон Тун печально кивнул. — Нам сказали, что на целом острове всего пять тысяч защитников. А на самом деле их было 42 000. Мало того, они были предупреждены о нашей высадке. Знаете, я служил в третьем батальоне парашютно-десантного полка. Мы спрыгнули прямо на хорошо замаскированные позиции новозеландских передовых подразделений. Большинство моих товарищей были схвачены еще до того, как мы все приземлились. Знаете, свинец как будто был растворен в воздухе. Это был просто ад! Висеть в воздухе, когда снизу по тебе палят из всех пушек… Я получил пять пуль и осколок гранаты. Прошел целый год, прежде чем я выписался из лазарета.

— Ну и? — подлил я масла в огонь, когда понял по выражению глаз старика, что воспоминания об ужасах поражения в войне были для него все еще болезненными. А может быть, именно поэтому. — И вы составили в больнице завещание?

Это было больше чем ирония, больше чем оттенок садизма, то, что заставило меня задать этот вопрос. Если ужу меня больше не было шанса добить адвоката его же оружием, то, по крайней мере, у меня оставался осколок надежды, что у него появится ко мне сочувствие, если мне удастся навести его на аналогию, которая заставит его почувствовать сострадание ко мне.

— О, да, конечно! — серьезно ответил фон Тун. — Когда я снова пришел в себя, я лежал в лазарете в Гераклионе. Все смотрели на меня как на покойника. Одному товарищу я продиктовал свое завещание. Он написал его на оберточной бумаге и протянул его мне. Оно до сих пор со мной.

Глубоко задумавшись, адвокат уставился прямо перед собой и молчал довольно долго.

— После этого я еще долго был в Афинах, а потом уже в лазарете в Гейдельберге, — наконец продолжил он. — Было ясно, что мне уже никогда не вернуться в боевую часть. Меня демобилизовали. Мне было рекомендовано поступить в общее подразделение СС, так как в роли молодого адвоката я мог там быстро сделать карьеру. Так я попал в подразделение «А» в аппарате личного штаба рейхсфюрера СС. Там я занимался правовыми аспектами различных исследовательских проектов научного общества истории немецкого духовного наследия. Что это был за сумасшедший дом, можете себе представить, — фон Тун растянул свои губы в вымученной улыбке. — Вы, должно быть, знаете, что Гиммлер интересовался эзотерикой и германской культурой и любого проходимца, который умело спекулировал этим, щедро снабжал деньгами на исследования. Но оставим это… — Он со вздохом отмахнулся рукой и покачал головой. — Моей зоной ответственности было осуществление принудительных усыновлений, — продолжал старик дальше, а я напрасно искал хотя бы намек на стыд или муки совести в тоне его голоса. С таким же успехом он мог бы сказать: я был специалистом по оказанию материальной помощи. Это звучало как само собой разумеющееся. — В то время я познакомился со штурмбанфюрером Рихардом Краузе. Он искал детей в Украине и Польше. Я помогал ему в юридических вопросах. Он познакомил меня с профессором Зэнгером. Краузе был моим связующим звеном с проектом «Прометей». Сначала мне все это казалось пустым крючкотворством. Ничего конкретного, как, например, опыты по переохлаждению, которые проводил в Дахау доктор Рашер.

«Что, однако, не помешало тебе с чистой совестью поставлять для этого крючкотворства ни в чем не повинных детей», — мысленно добавил я. Непостижимо было, как содержание его речи контрастирует с тоном, как будто все, чем он занимался, было само собой разумеющимся!

— Но у Зэнгера было какое-то особое влияние, — продолжал фон Тун, и его голос приобрел какой-то восторженный оттенок. — Он был духовидцем в такой же степени, в какой и ученым-исследователем. Он пригласил меня в Грайсфельден и ознакомил со своим исследовательским проектом. Зэнгер такой человек, которому невозможно сопротивляться.

Адвокат помотал головой, и я снова почувствовал, как во рту возникает вкус чистой желчи, как только я представил, каким образом профессор знакомил адвоката со своим проектом, как он прямо-таки предъявил ему безупречных светловолосых и голубоглазых детей — сервированными на подносе, расчлененными на части или замаринованными в вонючей жидкости на вечное хранение. И что было то, против чего не мог сопротивляться фон Тун? Мне вовсе не хотелось выяснять эта частности.

— И когда Краузе выискивал для него многообещающего ребенка, он приводил в движение все рычаги, чтобы привести его в Грайсфельден, — мечтательным голосом продолжал рассказывать старик. — Даже если это были дети рейха. И тогда мне приходилось вмешиваться, чтобы как-то обходить юридические тонкости. — Он выдавил из себя злую улыбку, но мне она показалась скорее самодовольной. — Вы даже представить себе не можете, на что способен клочок бумаги, на котором стоит штамп личного штаба рейхсфюрера СС. Наши старания никогда не проходили даром.

— А что происходило здесь с этими детьми? — Мне было тяжело следить за подробным изложением фон Туна. Отвращение, которое я чувствовал к тому немногому, что понимал, затрудняло мне полностью усваивать его воспоминания.

— Их привозили в Грайсфельден, — отвечал старик. — Помимо пансионата для матерей здесь была небольшая школа для особо одаренных детей. Материнский пансионат был лишь прикрытием — профессор Зэнгер создал его лишь для того, чтобы открыть впоследствии родильное отделение и отделение новорожденных. Но до этого пока руки не дошли…

— Что делали здесь с этими детьми? — повторил я. Я чувствовал, что близок к ответу на все вопросы. Наверное, ближе, чем мне бы хотелось. Что не имело никакого значения. Я все равно умру, и если уж мне суждено подохнуть здесь, я хотел бы узнать перед смертью всю правду.

Фон Тун холодно усмехнулся и поднял голову. Наши глаза встретились.

— Вы знали, что уже ваши дедушка и бабушка были здесь детьми? — ответил он вопросом на вопрос. — Адольф и Элизабет Горресберг. Я все еще хорошо помню обоих. Их привез Краузе. Вместе с ним мы придумали им новые имена. Вашу бабушку мы назвали урожденной Штюрмер. — Он гнусно улыбнулся. — Эта фамилия пришла нам на ум, потому что на письменном столе у Рихарда лежал очередной выпуск журнала «Штюрмер». Я помню это так, как будто это было вчера. Странно, не правда ли? Я часто во всех подробностях вспоминаю нечто, что происходило шестьдесят лет назад, а вот то, что было вчера, припоминаю с трудом.

Я растерянно смотрел на старика. Я просто не мог понять, каким образом фон Тун ухитряется в таком легкомысленно тоне говорить о своих преступлениях против человечности! Больше всего мне хотелось вскочить и сломать ему шею если не за то, что он сделал, то хотя бы за то, с каким извращенным цинизмом он об этом говорит. Но я боялся, что адвокат перестанет рассказывать о Грайсфельдене, если я обнаружу свою враждебность. Я хотел знать все. Я узнал уже много, может быть, слишком много для моей чувствительной души, но не то, что мне так хотелось узнать. Какая, черт возьми, моя роль во всей этой ужасной истории?

— А что насчет этого господина Мессинга? — спросил я.

Плавным жестом фон Тун провел ладонью по изборожденному морщинами лбу. Казалось, кожа при прикосновении прямо захрустит, но я ничего не услышал.

— Ах да, Мессинг… — ответил старик, качая головой. — Извините, кажется, я потерял нить своих рассуждений. Еврей Мессинг был основным звеном и отправной точкой нашего проекта «Прометей». Если он был с нами, то профессор Зэнгер мог быть уверен, что он всегда будет иметь поддержку Гиммлера и даже самого фюрера. Мессинг был одним из тех, кого в народе обычно называют ясновидящими. В самом начале войны он предсказал, что германский вермахт потерпит на Востоке сокрушительное поражение. А что еще было ждать от убежденного коммуниста… Досадно было то, что рассказ об этом был напечатан во многих польских газетах. И Мессинг превратился в символ надежды, после того как мы заняли Польшу. Поэтому за его голову было объявлено вознаграждение в двести тысяч рейхсмарок. По тем временам это была огромная сумма! И тем не менее мы долго ждали пока гестапо его выследило и доставило в штаб-квартиру.

Фон Тун снова на несколько мгновений замолчал, нахмурив лоб и глядя куда-то позади меня, как будто хотел получше сообразить, как ему сформулировать свои дальнейшие пояснения.

— Оттуда он исчез при невыясненных обстоятельствах, — неожиданно продолжил он. — Как будто бы он просто вышел погулять. Гестапо, СД и полиция напрасно пытались снова отыскать и арестовать его. По-моему, один из агентов полковника фон Гелена, шефа отдела Иностранных армий Востока, добыл новые сведения о Мессинге, — фон Тун запнулся. Потом он помогал головой. — Нет, я не вполне уверен. Может быть, это был агент СД, который состоял на службе у генерала Канариса, — вздохнул он, пожимая плечами. Я прикусил себе язык, чтобы не выдать себя и не сказать адвокату, что такие детали меня совершенно не интересуют. — Во всяком случае, верховное командование летом 1942 года получило известие, что Вольфу Григорьевичу Мессингу удалось пробиться в Россию. Там он снова стал заниматься ясновидением. Человек ничему не научился. Ему следовало бы знать, что в диктатурах лучше не выдавать себя за ясновидящего, даже тогда, когда являешься верным коммунистом.

Фон Тун сухо засмеялся, и это было похоже скорее на кашель.

— Ну да, Мессинга арестовал полковник НКВД — так тогда называлась спецслужба, которая потом превратилась в КГБ, — продолжал он. — Рассказывают, будто бы полковник сказал тогда, что ясновидящие нежелательны в Советском Союзе, потому что их вообще не бывает. Слава Мессинга была тогда уже так велика, что в дело вмешался сам Сталин и решил проверить талант Мессинга. А о том, что после этого произошло, независимо друг от друга оставили воспоминания два офицера НКВД. Мессинг пошел в банк и протянул кассиру листок, который он вырвал из ученической тетради, по которому этот кассир без какой-либо дополнительной проверки выплатил ему сто тысяч рублей. Этот работник наверняка находился под гипнозом или еще под каким-то воздействием Мессинга. Как только ему рассказали, что он принял какую-то писульку за чек, у несчастного случился сердечный приступ.

Фон Тун ухмыльнулся хулиганской улыбкой, как будто только что рассказал мне о какой-то смешной мальчишеской проделке. Потом он покачал головой.

— Сталин окончательно убедился в способностях Мессинга, когда тот немного позже беспрепятственно проник на строго охраняемую дачу, а все караульные и охранники при этом полагали, что перед ними был Лаврентий Берия, шеф НКВД, особое доверенное лицо Сталина, — продолжал старик. — Следует заметить, что Мессинг не имел ни малейшего внешнего сходства с Берия. После этого паранормальные способности Мессинга могли быть использованы спецслужбами. Но до сих пор не выяснено, что там происходило. Во всяком случае, в ставке фюрера эта история наделала много беспокойства. Такой человек мог бы быть непобедимым преступником. С того дня, как это сообщение поступило в ставку фюрера и в аппарат рейхсфюрера СС, исследователи проекта «Прометей» получили полную свободу действий. Но, к сожалению, гораздо проще придумать какое-нибудь чудо-оружие, нежели отыскивать детей с паранормальными способностями. А ведь это должны были быть обязательно дети, потому что их следовало воспитать в полном соответствии с духом национал-социализма, чтобы в будущем они могли быть надежными инструментами. Кроме того, по желанию Гиммлера, все дети должны были строго соответствовать арийскому типу. Они должны были стать истоком новой расы совершенных людей, так хотел рейхсфюрер.

С этими словами фон Тун бросил на меня такой взгляд, как будто он оценивал меня как образец скота, по крайней мере, в этот момент мне так показалось. Я отвел свой взгляд.

— И, насколько я могу видеть, глядя на вас, господин Горресберг, проект «Прометей» хотя бы по этому признаку был весьма успешным, — наконец закончил он. — Даже если не удалось искоренить ни одного существенного изъяна, который был у всех избранных.

— Какого изъяна? — Я даже не предчувствовал ответ, я уже знал его. Однажды он уже сказал мне об этом, и я видел это собственными глазами в исследовательской коллекции под башней. Ужасные темно-серые опухоли, которые вгрызались в мозговые извилины. Я чувствовал этого чужака у себя во лбу. Как далеко вонзил он свои щупальца?

— У всех избранных были опухоли в области больших долей головного мозга, — фон Тун только подтвердил мои ожидания. — Эти опухоли с годами становились у пациентов все агрессивнее. — Старик пожал плечами. — За все эти годы у нас не было ни одного пациента, у которого не было бы этой опухоли. А опыты с выращиванием нового поколения идут так медленно… До сих пор. Я не доживу до конца исследований, но следующее поколение станет семенем для выведения нового вида. Проект «Прометей» будет завершен!

Адвокат поднялся с табурета и коротко поклонился.

— Я покидаю вас, господин Горресберг. Благодарю за сотрудничество. Вы можете быть уверены, что ваше наследство будет оформлено согласно вашей воле. Кроме того, профессор Зэнгер перечислит вашей наследнице значительную сумму из нашего фонда. Госпожа Штейн таким образом получит возможность в корне изменить свою жизнь, если, конечно, пожелает.

Фон Тун уложил серый блокнот в свой антикварный портфель. Он выглядел утомленным. Согнувшись, он направился к двери.

— Как… как дела у Элен? — выкрикнул я вслед адвокату. — Как операция? Она закончилась?

— Госпожа доктор Бергман, насколько позволяют обстоятельства, чувствует себя хорошо, — ответил старик, не оборачиваясь в мою сторону и даже не замедляя шага.

— А у Юдифи?

— И госпожа доктор Курман чувствует себя хорошо.

Я насторожился. Госпожа доктор? Неужели Юдифь имеет ученую степень, или она врач?

Я открыл рот, чтобы задать старику соответствующий вопрос, но было уже поздно. Фон Тун вышел из моей каморки и закрыл за собой дверь. Почему Юдифь не сказала мне, что она врач?

Может быть, потому, что она и не врач, нашептывал мне тихий внутренний голос, пытаясь меня утешить.

Ну кто тогда? Неужели это возможно, что она заодно с этим одиозным профессором и его бесчеловечными исследованиями? Возможно ли, что именно ее заданием и было со мной…?

Я ведь ни разу не спросил ее, кто она по профессии. Поэтому она мне этого и не сказала. Проклятое наследство! Я лег в постель с совершенно чужой мне женщиной, с женщиной, о которой я ничего, совершенно ничего не знал! И как велика была моя жадность, если это случилось так быстро! Как я мог быть настолько глупым, чтобы допустить это? Наверное, эти старые извращенцы, которые притаились где-то в крепости, наблюдали за нами, когда мы занимались этим?

Доктор Курман… Меня бесило, что я ничего не знал о Юдифи, даже в том случае, если она и не играла активной роли в этом заговоре. Я переспал с ней, мало того, я даже втайне рассчитывал иметь от нее ребенка. Возможно ли, что все те эйфорические чувства, которые захватили меня этой ночью, когда я срывал с ее тела одежду, были не более чем защитой, оправданием, которые создала моя душа, сознательно создала, чтобы за этой стеной я мог спрятаться от сознания, что я просто проституирую? Можно ли было внушить себе любовь?

Я должен заставить себя не сердиться на Юдифь, только лишь на самого себя, ведь, в конце концов, не было никаких объективных причин злиться на нее — на мою маленькую, сладкую Юдифь. Я сам обманывал себя лишь для того, чтобы избавиться от сознания, что я продаюсь, и все-таки я чувствовал, что она меня использовала. Если она утаила от меня свое докторское звание, на которое она потратила годы учебы, то о чем же еще она могла умолчать? И почему именно она вышла практически невредимой из всей передряги? Может быть, она с самого начала знала, что здесь произойдет? Ее не принудили к такому зверскому эксперименту над собой, как Элен! И где она сейчас?

Я почувствовал, как мое сердце учащенно забилось, и я почувствовал биение пульса в шейных артериях. Что со мной? Это ненормально, чтобы из-за такой мелочи, что я не знал, оказывается, какой-то информации о человеке, которого любил, так разволноваться, что уже подозревать ее в тайном заговоре с мировым злом. Может быть, это часть моей болезни. Я попытался вспомнить то, что говорила Элен о лобных долях больших полушарий мозга. Структура личности, интеллект, воля, сознание, память, способность к обучению… Все это могла сожрать опухоль. Я напряг то, что к этому моменту еще осталось от моего мозга, и постарался прислушаться к голосу моего рассудка, который тихонько звучал в сумятице моих мыслей.

Если Юдифь не была доктором, а это вполне возможно, то она и не могла себя оперировать. Она вполне могла бы быть доктором философии, истории Ближнего Востока, парапсихологии или чего там еще… Не было никакого повода так волноваться. А то, что она не хвасталась своим званием, она могла делать просто из скромности, и это скорее говорит в ее пользу, нежели наоборот.

И все-таки я чувствовал себя обманутым Юдифью, все равно, было это так или нет. Я чувствовал себя с ней так надежно, как еще никогда в моей жизни в обществе других людей, мы были едины, мы были родственными душами, которые, казалось, ждали всю свою жизнь встречи друг с другом! Я хотел убежать, вырваться из этой камеры, из этого города, с этого континента. Австралия, Африка… На этой земле так много мест, которых я еще не видел, так много людей, которых я еще не знал. Черт возьми, мир так велик, а эта комната так мала для такого фетишиста свободы, как я! Мне показалось, что стены комнаты сдвигаются ближе, чтобы раздавить меня между собой. Нужно было спросить у фон Туна, насколько тяжело это огнестрельное ранение.

«Но какое это имеет значение, если мне вообще осталось жить три дня», — прошептал упрямый внутренний голос.

Я осторожно приподнялся на своем ложе. На моих ногах не было ремней и пластырей. Я мог бы убежать, если бы не эти проклятые измерительные электроды, которые были зафиксированы пластырями. Я внимательно рассматривал разные катетеры, которые входили в мое тело, словно жала огромных, жадных комаров. Все они были снабжены чипами, которые должны были регистрировать малейшие прикосновения к ним. Это бесперспективно. Даже если мне удастся удалить один из них, через другие канюли в мое тело автоматически поступит новая порция успокоительного. Вот если бы…

Я внимательно изучал путаницу проводов и трубочек и попытался сориентироваться в этом нагромождении. Собственно говоря, должен быть один-единственный канал, по которому поступает успокоительное. Если я вычислю, что это за трубочка, и удалю именно ее, то эти машины уже не смогут вырубить меня.

Некоторые трубочки вели прямо от пластиковых бутылочек к левой стороне шеи. Я судорожно попытался скосить глаза так, чтобы получше разглядеть их, но мне ничего не удалось. Чтобы обнаружить, куда они вели, я осторожно ощупал их кончиками пальцев.

Только на левой стороне шеи в один катетер втекали три трубочки, а катетер был введен в аорту. Пластиковая канюля с острой иглой была зафиксирована широким пластырем, и в ней было несколько входов, как у трубы, которая разветвляется в несколько сторон. Я решил не трогать этого катетера. Мне туманно припомнилось, что я слышал где-то что-то о трубочках, которые через крупный сосуд вводятся прямо к сердцу, чтобы инфузионный раствор прямо оттуда оптимальным образом разносился кровью по всему организму. Наверное, эта штука на шее и есть такой сердечный катетер. Черт его знает, что может случиться, если я его выдерну!

Две другие инфузионные иглы были закреплены на сгибе локтей правой и левой рук, а третья входила в тыльную сторону кисти левой руки.

Я внимательно осмотрел аппараты, которые располагались вокруг моей постели. На двух из них были насажены пластиковые шприцы, колбы которых были закреплены в таких держателях, которые позволяли медленно надавливать на них, чтобы постоянно какое-то маленькое количество лекарства вводилось в мои вены. Должно быть, это они и есть! Один из приборов должен был быть соединен с компьютером. Видимо, сигналы тревоги передавались на процессор, а он осуществлял повышение дозировки успокоительного средства. Я нашел слабое место этой дьявольской конструкции! Если мне удастся выдернуть кабель между компьютером и аппаратом со шприцом, тогда мне удастся предотвратить, чтобы меня лишили движения против моей собственной воли.

Я медленно и осторожно сел. И все-таки на короткий мигу меня закружилась голова, а кроме того, в плече я почувствовал тупую, пульсирующую боль. Это место, в которое попала пуля? Пуля, которую Карл выпустил в Юдифь? Я решил убить хозяина гостиницы, если Зэнгер до сих пор этого не сделал.

Я осторожно повернулся и спустил ноги с кровати с левой стороны, тихонько поставил их на пол. Сдвинуться дальше не удавалось. Провода и инфузионные трубочки на моей правой руке так сильно натянулись, что я не мог двинуться дальше ни на сантиметр, окончательно не вырвав иглы из моей руки, да и того малейшего напряжения, которое я произвел при моем передвижении, хватило для того, чтобы кривая на одном из мониторов стоящих на колесиках машин изменилась. Практически в то же самое мгновение у меня во рту появился тот же странный горький привкус.

В беспомощной ярости я сжал руки в кулаки. Я был пойман как насекомое в паутину. Стоило мне двинуться, как все нити начинали вибрировать и будили страшное чудовище, состоящее из этих жутких машин, которое было специально создано для моей охраны. Я был…

Я устало опустился на подушки. Должен быть какой-то выход. Моя голова как будто наполнялась жидкой кашей. Но, несмотря на это, я попытался сосредоточиться. Я мог, я должен был…

Все равно. Вдруг я почувствовал, как будто я погружаюсь в приятно теплую воду. Все стало медленнее, спокойнее: мое дыхание, мое сердцебиение, мои мысли. Расслабляющая темнота сомкнулась надо мной. Откуда-то издалека до меня донесся яростный писк какого-то прибора.

И хотя я совершенно уверен в том, что закрыл глаза, я увидел свет. Это сон? Или я снова умер, наконец, по-настоящему? Я медленно плыл навстречу свету. Я все еще слышал пронзительный звук тревоги, и мне показалось, что ко мне приблизились какие-то люди. Кто-то что-то кричал, но я не понимал что.

Тут вдруг из света выступила какая-то фигура. Это был мальчик в скаутской форме, который, поставив ноги на ширину плеч и уперев руки в бока, горделиво высился надо мной, как будто он не хотел меня пропустить, как будто он хотел преградить мне дорогу к свету, к свободе — к смерти?

Жгучая боль пронзила мне грудь и взорвалась у меня в сердце. Сильнейший удар приподнял мое тело, чтобы в следующее мгновение снова бросить его на подушки. Свет погас, как будто кто-то повернул выключатель. И тут шевельнулся зверь в моем мозгу, тот чужак со щупальцами, про которого говорил фон Тун. У меня было такое чувство, будто моя голова разлетелась на миллиарды крошечных частей.

Эта жгучая боль пронзила меня еще раз. И тут я погрузился в полный мрак.

Едкий запах паленых волос, повисший в воздухе, было первое, что я осознал еще прежде, чем открыл глаза. В детстве я как-то в канун Нового года прожег пару дырочек на дорогом ангорском пуловере, который я получил в подарок несколькими днями ранее на Рождество, за что моя мать здорово надрала мне задницу. После смерти моих родителей я все время старался думать о них хорошо; тем не менее, по правде, они были не такие уж идеальные, как я сам все время старался думать. Во всяком случае, я уже никогда не забуду, как пахнет горелая шерсть!

Я все еще чувствовал странную легкость, как будто я лежал на легком облачке. А потом этот запах… Должно быть, я еще сплю, решил я. В стерильной больничной палате, в которой я находился, не может пахнуть горелой шерстью, это только мне кажется, мои ощущения меня обманывают. Черт возьми, почему мне не может сниться что-нибудь более приятное, а не то, что вновь вызывает во мне чувство горящей от боли кожи на заднице и слез, льющихся по нежным, мальчишеским щекам? Неужто реальность была недостаточно ужасной, чтобы я заслужил, чтобы мне приснилась Перис Хилтон, лежащая под моим дрожащим от возбуждения телом, или еще лучше — сверху!

Я открыл глаза и обнаружил себя всего лишь в маленькой больничной палате. И все еще пахло моим паленым рождественским подарком. Сон был какого-то потрясающе упорного сорта, должно быть, потому, что это был не сон, а короткое, яркое воспоминание из детства во сне, которое вернуло меня к тому печальному новогоднему празднику.

— Проклятый сон! — тихо выругался я. Я медленно осмотрел сверху вниз свое тело. Моя левая рука лежала на моей груди и дрожала, как будто я теперь еще и страдал болезнью Паркинсона. Я хотел поднять ее и ощупать голову, лицо и шею, но она просто не слушалась. Скорее зачарованно, нежели испуганно я наблюдал за этим феноменом. Что это? Мышечный спазм? Нет. Я ничего не чувствовал…

— Конечно нет. Я просто все еще сплю, — пробормотал я вполголоса, но мои слова не только не прогнали беспокойство, которое пришло на смену растерянности, но даже не ослабили его. И было еще кое-что, что изменилось…

Тонкая ночная сорочка, в которую меня переодели после операции, к моему стыду, пропала, и я лежал абсолютно голый, если не считать чулок от тромбоза, которые доходили до бедер. Я думал, что я не могу выглядеть еще позорнее, чем в этой сорочке и чулках, которые и сам Мерлин Менсон не отважился бы надеть. Но оказалось, что может быть и хуже. Нужно было еще отнять у меня и рубашку.

Но еще ужаснее, чем стыд, было гнетущее подозрение, которое вдруг без всякого предупреждения и очень отчетливо появилось у меня в голове, что я, возможно, частично парализован. Если моя левая рука не подчиняется мне, то вполне возможно, что я потерял контроль и над остальным своим телом.

Я посмотрел на пальцы ног, которые были одеты в синтетические чулки, и всеми силами сосредоточился на том, чтобы пошевелить ими. У меня гора с плеч свалилась, когда я обнаружил, что хотя бы они пока еще слушаются команд моего мозга. Я должен взять себя в руки! С моей рукой всего лишь спазм. Раньше я никогда не был таким паникером!

Ой ли? А кем я был раньше? И какого черта то, что было позавчера, я называю «раньше»? Ладно, здесь и теперь совершенно не подходящее место и время, чтобы философствовать о моей личности. Гораздо важнее мне подумать о том, что случилось с моей рубашкой и почему моя грудь так покраснела. У меня под мышками протянут эластичный ремень, и…

Все без исключения электроды, которые были прикреплены ко мне, отсутствовали! Остались только инфузионные иглы и трубочки, ведущие к ним. И даже игла, ведшая к моей правой руке, была удалена, а там, где она лежала на простыне, расплылось серое пятно, там вытек физраствор, или что там еще могло быть. Белые пластыри были испачканы кровью. Если это не сон, то у меня появился шанс для побега! Приборы не смогут уловить больше моих движений!

И все-таки я с осторожностью взглянул на кривые мониторов, дрожа всем телом и принимая сидячее положение на кровати. Но ни один прибор не пикнул. Казалось, все в порядке.

Ну а что они могли чувствовать, если электроды были отключены, проворчал мой внутренний голос, Я хотел полностью выпрямиться, но вдруг застыл на ходу.

У моей постели лежали два трупа. Один врач. На его дряблых щеках красовались ярко-красные следы ожога, его бакенбарды были наполовину сожжены. Запах, вспомнил я. Эта вонь, которая заставила меня вспомнить новогодний праздник, — это его бакенбарды. Рядом с медиком в белом халате лежал дефибриллятор, электрошоковый инструмент, который используют, чтобы заставить снова работать сердце при клинической смерти. Я достаточно долго жил один, чтобы, увидев реквизит, частенько появляющийся в медицинских сериалах на частных каналах, все понять. Очевидно, врач был убит электрошоком.

Прямо у моих ног, непосредственно перед стулом, на котором еще недавно сидел фон Тун, лежала молодая рыжеволосая женщина, которую я, к своему ужасу, в первое мгновение принял за Элен. Я с облегчением вздохнул, когда увидел, что это не она, а гораздо более молодая девушка, возможно, медсестра, если не ученица. В отличие от врача, ее конечности были не выпрямлены, а скорчены, будто в судороге. Своей хрупкой ручкой она словно обнимала ножку стула. Кто-то вонзил ей в горло большой шприц с огромной иглой.

Я осмотрел оборудование возле моей постели. Шприц с успокоительным! Он отсутствовал. Ну конечно же. Это же он торчит в горле девушки. Ледяной озноб паники пронзил мое тело, я затравленно оглянулся вокруг, но, кроме меня и двух трупов, в комнате никого не было. Что здесь произошло?

Тут был убийца, пронеслось у меня в голове. Убийца, который убил Стефана, Эда и Марию. Должно быть, он преследовал меня, проник в этот странный госпиталь, в котором практиковали девяностолетние старики, которые едва ли могли что-то видеть. Но тогда почему он не убил меня? Должно быть, ему помешали, но тогда почему больше никого нет в комнате? Почему я не слышал тревоги? Черт! Эти приборы трещали и пищали, стоило мне только пошевелить пальцем, но ничто не помешало убийце самым жестоким образом лишить жизни двух человек в этой комнате! Они, наверное, звали на помощь, черт возьми! Куда я попал? Что это за больница?

Кончиками пальцев правой руки я ощупал себе грудь. Было такое ощущение, что я прикасаюсь к мертвому телу, к чему-то, что мне не принадлежит. Мои пальцы прикасались к моей груди, но я ничего не чувствовал. Кончиками пальцев я ощущал, что что-то ощупываю, а моя грудь не чувствовала никаких прикосновений. Может быть, все же убийца покончил со мной…

Ерунда! Я жив. Я все чувствую, только вот моя грудь онемела, и к тому же она почему-то покраснела. Наверное, я получил несколько разрядов тока. Так этот врач вернул меня к жизни…

И за это должен был умереть.

Я должен постараться исчезнуть отсюда, и как можно быстрее. Если убийца посчитал необходимым убить кого-то, кто спас мне жизнь, то скорее всего он вернется сюда. И почему он исчез отсюда, я спрашивать его не стану, это уж сто пудов. В конце концов, это скорее преимущество, что криков о помощи врача и его ассистентки никто не услышал. Я судорожно нащупывал катетер на шее. Там были зажимы, значит, я просто могу отсоединить инфузионные трубочки. Дрожащими пальцами я освободился от них и попытался выпрямиться, еще не и отсоединив последний шланг, держась за зажим. Словно протестуя против внезапной нагрузки после долгого времени вынужденного покоя, мои ноги тотчас подогнулись, еще до того, как мои пятки коснулись пола. Вон, вон отсюда — это было все, о чем я был в состоянии думать в этот момент, когда я встал на пол между двумя мертвыми телами. Мне нужно бежать отсюда. Подальше от этого кошмара.

Задыхаясь, я оттолкнулся от края постели правой рукой, выпрямился и снова споткнулся, натолкнувшись на застывшую руку медсестры. Вторым решительным рывком, который отдался болью в плече, я снова поднялся на ноги, пьяной походкой поплелся к двери, прилагая особенные усилия, чтобы не споткнуться о труп врача. Наконец, задыхаясь и с колотящимся сердцем, я достиг своей первой цели. Должно быть, я сошел с ума. Если лишь путь от кровати до двери стоил мне всех моих сил без остатка, как мне удастся весь побег из этого жуткого госпиталя. Но мне нельзя сейчас сдаваться, сказал я себе. Может быть, у меня и не получится. Но тогда, по крайней мере, я умру с сознанием, что боролся до последнего.

Достигнув двери, я на несколько мгновений прислонился к притолоке, чтобы немного собраться с силами, а заодно и прислушаться, но там никого не было. По ту сторону двери стояла полная тишина. И все-таки я переждал несколько мгновений, потом нажал на ручку и приоткрыл дверь на щелку, чтобы посмотреть в коридор. Никого не было видно. Холодный свет неоновых ламп освещал голый коридор, не оставляя теней. Пол был выложен белыми дорогими плитами — мрамор. Стены были голые, выкрашенные в белый цвет, и никаких следов дешевых календарей в таких же дешевых рамках, которые обычно встречаешь в клиниках, как можно было ожидать и здесь, не наблюдалось. Не было даже черных полос резиновых буферов, которые в клиниках служат для того, чтобы при перевозке из смотровых кабинетов в палаты каталки стукались о стены, не повреждая их. Коридор, в котором я стоял, казался таким чистым, стерильным, ухоженным, что он ни за что на свете не мог бы быть частью обыкновенной клиники. Ну конечно же нет, ожесточенно подумалось мне. Нигде, кроме как в закрытой частной клинике у профессора Зэнгера, не было бы карт-бланша для его извращенных экспериментов, да, нигде, кроме как здесь, такой дряхлый старик не смог бы практиковать, уже не говоря о больном идеализме его старческого мозга!

Я вышел в коридор и поспешил, насколько позволяли мои все еще слабые ноги, к ближайшей двери на противоположной стороне. Я открыл дверь, даже не прислушиваясь, вошел и, когда щелкнул замок, начал ощупывать в темноте стену в поисках выключателя. Пахло плесенью, влагой и чем-то сладким, и я уже приготовился к самому худшему, когда нащупал выключатель, нажал на него, и под потолком вспыхнула белая неоновая лампа дневного света. Но оказалось, что я не в очередном отделении жуткой исследовательской коллекции, а в кладовке для грязного белья.

Никогда бы не подумал раньше, что я буду чувствовать такое облегчение, оказавшись в комнате без окон, битком набитой пропотевшими и описанными простынями, а если бы мне кто-нибудь когда-нибудь сказал, что я буду считать даром небес две огромные корзины на колесах, наполненные до краев постельным бельем, в маленькой каморке, то я, пожалуй, тут же бы набрал для него телефон психологической службы доверия. И, тем не менее, я испытал настоящее облегчение. С коротким беззвучным ликующим возгласом я бросился к ближайшей корзине, начал там копаться и нашел, к моему облегчению, очень быстро то, что искал: футболку, медицинский халат, белые брюки и хлопковые носки, ужасно пахнущие по сравнению с моими стариковскими, но свежими тромбозными чулками, которые все еще были у меня на ногах, но, тем не менее, эти носки казались мне невероятно привлекательными.

Вдруг из коридора донесся звук шагов. Кто-то издал короткий крик. Юдифь? Может быть, это ее голос?

От ужаса мое сердце на секунду остановилось. Я не запер за собой дверь, комнаты, где теперь оказался, в очередной раз я поступил абсолютно по-идиотски. Но, может быть, моя глупость предоставит мне шанс.

Я поспешно нарядился в одежду, которую отыскал для себя. Я могу смешаться с толпой врачей и обслуживающего персонала, как только там, в коридоре, начнется настоящий хаос, а он непременно начнется, как только они увидят то жуткое зрелище, которое представляла собой моя бывшая больничная палата. Оставалось только надеяться, что в суматохе никто не обратит внимания на мои ноги, так как среди грязного белья мне, разумеется, не удалось найти ботинок. Или выйти из помещения с одной из корзин на колесиках, никто в клиниках никогда не обращает внимания на служителей, которые катают тележки с грязным бельем. В голливудских фильмах это всегда срабатывало. А что если то, что я пережил в последнее время (и как долго это продолжалось, понятия не имею, так как я потерял всякое представление о времени) в крепости Грайсфельден и в этой ужасной клинике, не было плохим фильмом, что тогда? Сценарий был лучше!

Я подождал несколько мгновений, пока в коридоре немного стихнет. Я не должен сейчас слишком торопиться, но и не должен напрасно терять время. Мне нужно делать все очень точно. Через несколько мгновений здесь будет полным-полно врачей и персонала, и не исключено, что среди них найдется кто-то, кто, несмотря на царящий вокруг ужас и мой маскарад, все же сможет узнать меня. Я решительно открыл дверь и вытолкнул тележку в коридор. Не будут же все принюхиваться, чтобы понять, что я в грязной одежде! У меня в груди очень быстро колотилось сердце, и мне приходилось делать усилия, чтобы не хватать открытым ртом воздух, потому что страх сковал мне горло. Казалось, мой пульс достиг такого уровня, что вот-вот разорвет шейную артерию, и я почувствовал, ощущая боль, что то, что было у меня на шее, и был сердечный катетер.

У двери в ту комнату, в которой я должен был находиться, а теперь лежали двое мертвых служащих, стояла медсестра. Она коротко глянула в мою сторону, и на короткий, но очень неприятный миг мое сердце остановилось, но, не имея ко мне ни малейших подозрений, она тут же перевела свой взгляд обратно в комнату. Сердце снова заколотилось, хотя и быстро, болезненно. Я был рад, что мне приходится толкать бельевую тележку, потому что я мог на нее опираться. С каждым шагом, который я делал по холодному как лед мраморному полу, я чувствовал, как силы меня покидают. Должно быть, из-за огнестрельного ранения я потерял много крови. В моем плече стучала тупая боль, которая пугала меня вдобавок ко всем остальным страхам. Казалось, до конца коридора оставалось около трех с половиной метров, потом я смогу повернуть в поперечный коридор. Три, два с половиной…

Спереди донеслись поспешные шаги. Навстречу мне пробежали врач и толстый служащий с тупым выражением лица. Уголком глаза я приметил, что у служащего в руке странный черный пластиковый предмет. Что-то подобное я где-то видел, но не мог припомнить, где, когда и в какой связи. Но теперь это неважно! Я должен позаботиться о том, чтобы выбраться отсюда, и это единственное, что сейчас имеет значение!

Толкая перед собой тяжелую тележку, я вжался в угол и, наклонившись над тележкой, выглянул в коридор. Коридор был точно такой же, как и тот, по которому я только что прошел, и никаких людей там не было. В нем помещалось пять дверей, и у каждого входа висела плексигласовая табличка с черными надписями.

Наконец слабость, с которой я все это время боролся, усилилась, у меня закружилась голова, и я потерял равновесие. Я сделал неверный шаг вперед, но, к счастью, схватился за стойку тележки и удержался на ногах. Я остановился, тяжело дыша, и несколько мгновений стоял так, пережидая головокружение. К моему разочарованию, пришлось признать, что у меня не было сил без перерыва преодолеть большое расстояние. Но я все равно сделаю это. У меня получится, я выберусь. Мне только нужно место, где я мог бы спрятаться ненадолго и собраться с силами.

«Лаборатория № 7» — написано на ближайшей пластиковой табличке, до которой мне удалось дойти. На какое-то мгновение мне показалось, что на моих глазах эти буквы превращаются в готические, как те, что я видел внизу, в подвале. Но это была конечно же только иллюзия. Может, у меня температура? Или это тоже сон? Я мог только молиться, чтобы у меня было достаточно времени, чтобы выяснить это. Работают ли ученые в лаборатории? Мужчины в белых халатах, которые вскрывают детские черепа и консервируют их в стеклянных цилиндрах, злобно подумал я. Как бы там ни было — лаборатория была плохим убежищем. Там я мог быть обнаружен в любой момент. Мне нужно было помещение, которое посещается от случая к случаю, техническая кладовая или что-то в этом роде, если здесь что-то подобное было вообще. Я вспомнил, что в больницах, в которых я побывал, всегда была какая-нибудь комнатка для хранения цветочных ваз и прочей подобной ерунды. Хотелось бы надеяться, что и здесь есть подобная комната, но что-то подсказывало мне, что в этой клинике, наверняка, было не много пациентов, а те, что были, вряд ли принимали посетителей. Вряд ли здесь найдется чулан, в котором хранятся цветочные вазы.

Тихое жужжание привлекло мое внимание, я остановился и задрал голову вверх. В нескольких метрах от меня на потолке на гибком рукаве была прикреплена видеокамера. Ее линза была направлена прямо на меня, а жужжание исходило от ее работающего зума. Мое и без того колотящееся сердце сделало судорожное сокращение. Я с трудом подавил побуждение повернуться и удрать отсюда, но все же мне удалось избежать ошибки. Я должен держать себя в руках. Может быть, какой-нибудь дежурный, который где-то в этой ужасной клинике сидит перед видеостеной и цедит кофе из чашки, заметил меня. И если это так, то я должен позаботиться о том, чтобы он как можно скорее потерял ко мне интерес. Но также было возможно, что камера автоматически реагировала на любое движение по коридору, и только поэтому была направлена на меня. Как бы там ни было — я должен сохранять спокойствие. Я опустил голову, чтобы было труднее разглядеть мое лицо, и пошел дальше настолько спокойно, насколько мог.

«Пункт обеспечения № 2» — было написано на табличке возле ближайшей двери. Что бы это значило, спрашивал я себя. Может быть, комната, где хранятся полотенца, покрывала и другие предметы ежедневного потребления? Это было бы лучшее, чего можно ожидать. Такое помещение скорее всего используется только один раз, по утрам, когда приходит технический персонал. Я взялся за ручку, но помедлил ее нажимать. А если эта дверь заперта, подумал я про себя, я буду по-дурацки выглядеть, стоя здесь под холодным взглядом видеокамеры, которая все еще следила за малейшим моим движением. Если я действительно был сотрудником клиники, я должен был знать, какие двери для меня заперты, а какие — нет, и должен был иметь ключ для запертых дверей. Но все равно было уже поздно для отступления. Я решительно нажал на ручку, и у меня камень с души свалился, когда дверь открылась без малейшего скрипа и шума. Я поспешно затолкнул тележку внутрь, вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Подальше от камер, от всевидящего ока персонала, о котором я даже думать не хотел, как он выглядит, если даже уборщики здесь выглядят так, как будто они питаются исключительно строптивыми пациентами, анаболиками и сырыми яйцами.

В комнате было совершенно темно. Я ощупал стену рукой в поисках выключателя и наконец нашел его. Когда я нажал на него, под потолком, мигая, зажглись неоновые лампы, и к их шуму присоединилось неприятное тихое жужжание. Помещение, в которое я попал, было крошечным, еще меньше того помещения, в котором меня держали. Вдоль стен стояли стеклянные шкафы, в которых в коричневых стеклянных бутылках хранились капсулы, таблетки и химикаты, а в одном углу стояла батарея картонных коробок прямо до самого потолка.

Я смущенно оглянулся, заметив, что тихое жужжание снова умолкло. Но от него осталось странное, неприятное чувство, как будто оно мне что-то напоминало, что я его когда-то…

Прямо над стопой картонных коробок под потолком я увидел видеокамеру, которая была направлена на дверь. Должно быть, я ее активировал, когда нажал на выключатель. Я выругался про себя. Я безмозглый дурак! Почему я просто тихо не подождал, пока мои глаза привыкнут к темноте? В конце концов, я здесь не на экскурсии по осмотру достопримечательностей, а исключительно в поисках места, в котором я несколько минут могу отдохнуть и набраться сил. Я быстро выключил свет. Темнота мгновенно поглотила комнату, но над камерой все еще горел зеленый огонек, она все еще была включена. Используя тележку как прикрытие, я ощупью подобрался к картонным коробкам, но я слышал, как штатив камеры повторял все мои движения.

Почему камера все еще видела меня? Может быть, у нее было инфракрасное зрение? Или она всего лишь реагировала на мои движения?

Я застыл в углу. Было слишком темно, чтобы я мог увидеть камеру, строго говоря, это был всего лишь маленькая зеленая светящаяся точка, которая говорила мне, что рукав, на котором расположена камера, все же смог изогнуться под совершенно немыслимым углом, чтобы следовать за мной, и что она все еще смотрела прямо на меня.

И вот еще что беспокоило меня: мне показалось, что я услышал какой-то шум в коридоре. И еще что-то — шепот? Все мои мускулы напряглись, и от ужаса у меня снова закружилась голова. На вахте меня заметили, испуганно подумал я. Я напряженно прислушался, но больше ничего не услышал. Может быть, я ошибся, может быть, этот шепот всего лишь плод моего воображения, один из плодов дикого страха?

Нет, сказал решительный голос где-то в затылке. Там что-то было. Кто-то. Я его совершенно отчетливо чувствовал, я…

Безумие! Нечего здесь чувствовать, возразил мой рассудок. Я бы еще раньше услышал, как по коридору кто-то идет.

Не стоит притворяться, снова заговорил мучительный голос. Может быть, я бы услышал стук солдатских кованых сапог по каменному полу или стук дамских шпилек. Но не ту обувь, которую обычно носит персонал больниц, а именно спортивные тапочки или шлепанцы на мягкой подошве, которые вообще не производят никакого шума при ходьбе по мраморному полу.

Внезапно вспыхнувший под потолком белый неоновый свет прервал спор двух моих внутренних голосов. Как это вообще возможно включить свет в этой комнате, не открывая при этом дверь. Однако дверь открылась только после того, как вспыхнул свет, и у меня болезненно и быстро забилось сердце в горле. Я с ужасом смотрел на огромную фигуру, которая возникла в дверном проеме. В руке у вошедшего был электрошокер.

— Расслабьтесь, господин Горресберг, — проговорила эта гора мяса в дверях голосом, в котором звучала чистейшая ложь. — Нет никаких поводов для беспокойства.

Мои и без того сильно напряженные мышцы уже готовы были порваться от напряжения.

— Встаньте, господин Горресберг. Вам нужно успокоиться, — продолжал санитар. — Вы тяжело ранены. Это…

Дальше я не слушал. Решительным рывком я поднялся и с силой толкнул великана тележкой в живот. В следующую секунду я почувствовал, как будто я на полной скорости врезался в столетнее дерево на обочине. Одновременно с ударом мое плечо пронзила острая боль, из-за которой перед глазами поплыли яркие точки, и я даже испугался, что вот-вот потеряю сознание. Я изо всех сил постарался, чтобы этого не произошло, и постарался как можно быстрее подойти к двери и убедился, что все-таки этот великан потерял равновесие и упал. Оглушенный, я переступил через порог.

Но эта гора мяса пришла не одна. За дверью в коридоре меня ожидала целая толпа медсестер, а с другого конца коридора ко мне приближался еще один санитар, который тоже был вооружен электрошокером.

— Сдавайтесь, господин Горресберг, — молодая женщина с высоким пучком волос на голове и в толстых очках в стиле пятидесятых отделилась от толпы сестер и подошла ко мне. Белый бейджик на ее халате гласил, что я имею дело с ФРАУ ДОКТОР ШИРМЕР, а не с медсестрой. — В вашем состоянии… — начала она, но запнулась, не договорив, потому что я прыгнул к ней без предупреждения и заломил ей руку за спину. Моя рука легла ей на горло. Я отошел на шаг в сторону, чтобы чувствовать за спиной стену, а спереди прикрываться телом врачихи.

— Где выход? — спросил я. Мой голос звучал чужим, хриплым и затравленным.

— Это бессмысленно, — прошептала молодая женщина, но замолчала, не договорив, потому что я еще крепче сжал рукой ее горло.

Я гневно глянул на санитара, который тем временем поднялся на ноги и стоял в дверном проеме.

— Одно неверное движение, и я прикончу вашу коллегу, — угрожающе процедил я сквозь зубы. — Не приближайтесь!

Санитар не придал ни малейшего значения моим словам и тому, как крепко я держал рукой нежную шею докторши. Он угрожающе нацелился на меня электрошокером. Я прижался спиной к стене еще крепче. Я не хотел причинить вреда молодой женщине, вовсе нет. Но они не должны этого понять. Пока я могу использовать ее как живой щит, этот подлец ко мне не подберется.

Оба вооруженных санитара обменялись взглядами, значение которых мне было непонятно. Остальной персонал отошел в сторону.

— Мы еще можем договориться, — сказал я, увидев, что происходит нечто пугающее. Из электрошокера выскочили маленькие голубые молнии, и я непроизвольно вздрогнул. Я действительно видел раньше эти штуки. Но до сих пор я исходил из того, что такие трусливые, презренные орудия используются только в США. Молнии коснулись груди докторши, и она выпрямилась в моих руках. Примерно в это же мгновение я почувствовал, как будто в меня попала молния. Жгучая боль пронзила мое тело, затронула все мои мышцы до одной, их тут же свело судорогой, и я с поджатыми конечностями и расширенными от ужаса глазами упал на пол. Потом к судорогам присоединилась пульсирующая в ритме сердцебиения боль, которая дополнительно затруднила бы любые действия, если бы я уже не был захвачен неконтролируемыми дерганьями. В воздухе пахло озоном.

Уже лежа на полу в полной беспомощности, я понял, что произошло. Ужасно глупо, когда ты туго соображаешь! Только теперь я понял, что не было никакой необходимости попасть своим оружием в меня, когда я «защищался» телом этой фрау Ширмер. Я понял, что удар током попадет и в меня только тогда, когда санитар прикоснулся к ней. Уже не говоря о том, что у меня было среднее образование, однажды в молодости я по пьянке написал на электроизгородь. Уж хотя бы из-за этого случая я мог бы что-то помнить об электропроводимости.

Пока я соображал это, зверь в моей голове снова зашевелился. Что-то царапнуло когтистыми лапами по нервным импульсам, идущим от клетки к клетке моего мозга. Я застонал от боли. Какой импульс мог вызвать сильный удар током в опухоли в моем черепе, в отчаянии спрашивал я себя. Стимулировал ли он ее рост? Или он ее мучил так же, как и меня, и она от этого засовывала свои щупальца еще глубже, еще дальше в мой мозг? По моим щекам бежали слезы боли, слезы, за которые мне было стыдно, но которые я так же мало мог контролировать, как и остальные функции моего организма.

Исполин, который застал меня в комнате, подошел и, словно игрушку, поднял меня одним рывком с пола, нахально ухмыляясь.

— Отсюда никому не выбраться, — самодовольно проворчал он. — Ну если только в черном ящике. Но как ты уже видел, особых пациентов мы выставляем после смерти. Во всяком случае, частично.

Я вспомнил об ужасных препаратах в исследовательской коллекции, и тут еще ко всем моим мучениям у меня болезненно сжался желудок. Мозги в огромных стаканах, не родившиеся дети, изуродованные тела и обезображенные лица… Благодаря опухоли в моем мозгу я мог бы стать почетным препаратом в паноптикуме курьезных медицинских случаев, может быть, меня даже выставили бы целиком, наряду с той худенькой, молоденькой девочкой. Я не хочу так закончить мою жизнь! Я хочу лежать хоть в самом поганом гробу на кладбище или в урне и чтобы хотя бы были похороны. Я не религиозный человек, но, тем не менее, я все же имею право на достойное человека погребение!

Я хочу жить!

Мои руки и ноги завязали широкими кожаными ремнями. Я все еще был абсолютно не способен пошевелить хотя бы пальцем, хотя мой разум уже довольно хорошо работал, и даже с неестественной точностью. Даже мышцы на затылке были сведены судорогой так, что я не мог повернуть голову. Я видел лишь неоновые лампы на потолке, которые скользили мимо, когда каталку начали везти по коридору, но мне не нужно было смотреть по сторонам, чтобы понять, куда меня везут: обратно в мою бывшую больничную палату, которая стала моей тюрьмой. Неужели нет вообще никакого выхода из этого ада?

Этого не может быть. Всегда есть какой-то выход. Это входит в правила игры под названием жизнь!

Я закрыл глаза, чтобы как следует обмозговать эту ситуацию и не подчиняться такому положению вещей, когда я не могу повлиять на течение жизни вокруг меня. Я должен как следует собраться с мыслями, стряхнуть всякую эмоциональную чешую и сконцентрироваться только на объективных обстоятельствах. Я что-то не учел. Было что-то, о чем я все это время вообще не думал, — какая-то решающая деталь, имеющая важнейшее значение, может быть, даже важнее выживания. Побег возможен. Я должен только… Я должен уступить? Отдаться во власть того зверя, который внутри меня? Должен ли я, мог ли я позволить себе это? Это то, что сверлит меня? Это только боль, которая происходит от опухоли, тот вред, который она приносит мне и который все время увеличивается, или это что-то большее? Во мне было что-то спрятано — но у меня было чувство, что ключ от этого потерян. Если бы я мог высвободить это нечто, взломав дверь, то я мог бы освободить и себя самого.

Я украдкой хихикнул. Что за страшная чушь! Я становлюсь безумным, и это случилось не после электрошока. Освободить зверя? Что за мистика!

— Франк, ты опять пытаешься поразить меня, — раздался рядом со мной знакомый голос. Профессор Зэнгер! — Побег с пулей в плече, которая чуть не убила тебя… Это весьма примечательно. А способ, который ты выбрал… — Старик тихо засмеялся. — Это выглядит так, как будто ты пытаешься напоследок доказать, что именно в тебе заключено все то, что я так долго искал. Но нам нужно тебя как следует успокоить. Мне еще нужно кое-что посмотреть и при этом лучше тебе поспать.

Уголком глаза я видел, как кто-то поднял шприц. Что имел в виду профессор, когда говорил, что он хочет осмотреть что-то, для чего меня надо усыпить? Не что-то, что составляло часть моего тела? Перед моими глазами снова всплыли картины увиденного в анатомических залах.

Ну конечно нет, говорил я тебе саркастически. Старик имеет в виду неприличные фильмы и грязные фотографии, которые нельзя смотреть детям до шестнадцати.

Что-то вонзилось мне в руку, и меня охватила приятная усталость. Мои члены стали тяжелыми и онемелыми, картины перед моими глазами поблекли, а затем сменились абсолютной темнотой. Последнее, что я запомнил пред тем, как окончательно вырубиться, был голос Зэнгера, который сказал, обращаясь к одному из врачей:

— Подготовьте все. Нужно сделать это за пять минут.

Когда я открыл глаза, я снова оказался в своей больничной палате. Моя попытка побега, которая так быстро была прервана электрошоком, легко могла бы показаться мне всего лишь сном, тем более что никакого другого сна я не мог припомнить, если бы не тот факт, что вместо своей постели я лежал, туго привязанный к больничной каталке.

Возле меня стоял профессор Зэнгер. Он сцепил руки за спиной и держался так прямо, как будто аршин проглотил, демонстрируя тем самым неожиданную для своего возраста жизнеспособность. Так как его гноящиеся старческие глаза были прикрыты большими солнцезащитными очками, которые казались наклеенными на его лицо непрозрачными защитными щитками, по его виду нельзя было сказать, что ему, должно быть, уже давно за восемьдесят, а может, и за девяносто, и я много бы дал в эти секунды за то, чтобы заглянуть в его глаза, проникнуть в его мысли. А может быть, это было даже хорошо, что этого нельзя было сделать. Со своей неестественно прямой осанкой и огромными очками он казался огромным насекомым, умным, приспособившимся ко всем известным ядохимикатам вредителем, который обошел известный природный закон и ограничился тем, чтобы пожирать, но не быть сожранным.

Я чувствовал себя очень усталым, и снова появился этот горький привкус на языке, который говорил о большой дозировке успокоительного, которое вливалось в мои сосуды. Я сделал поправку своего плана окончить свою жизнь наркоманом под мостом, если мне удастся выжить и вернуться домой: я наверняка весь остаток своей жизни (разумеется, если она продлится дольше трех дней, которые мне отписал Зэнгер по своей нечеловеческой доброте) имел бы иммунитет к любым наркотикам.

— Я всегда знал, что ты самый одаренный, — сказал Зэнгер в этот момент, как будто он все это время просто стоял возле каталки и только и ждал, чтобы произнести эти слова, — но твои сомнения и твоя ложно понимаемая мораль стояли у тебя на пути, Франк, мешали тебе стать тем, кем мне бы хотелось тебя сделать. Тонкие губы Зэнгера расплылись в омерзительной улыбке. — Но это понятно, ты над собой работал. Мне только не совсем понятно, когда в тебе случился этот поворот и что было разрешающим фактором. Ты был под наблюдением все эти годы, как и весь ваш выпуск. Но у тебя никогда не было наклонностей в этом направлении… Безусловно, ты был социально неадаптирован, никогда не мог удержаться на одном месте, не мог переносить близости — но насилие? — Зэнгер покачал головой. — До сих пор у меня было впечатление, что эта черта у тебя полностью отсутствует.

Я не мог взять в толк, о чем это он? Я? Это потому, что в этой крепости я попытался защитить Юдифь от Карла? Потому что я в своем отчаянии был готов взять молодую женщину в заложники, при этом я никогда не смог бы причинить ей никакого вреда? Старик пытается мной манипулировать? А если да — то какую цель он преследует?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал я.

Зэнгер наклонил голову набок. Я отчетливо увидел его морщинистую шею возле воротника, которая была похожа на сморщенную пергаментную кожу ископаемого животного. Зэнгер был стар, слишком стар. Он давным-давно должен был умереть. Черт знает, на каких лекарствах он еще держался.

Профессор долго молча смотрел на меня. Потом он покачал головой, как будто хотел сказать, что не верит своим глазам.

— Ты действительно не знаешь? — недоверчиво переспросил он. — Это не игра по маленькой. Ты… Ведь есть другой Франк Горресберг, который сидит глубоко внутри у тебя, для которого благородный Франк Горресберг, спаситель вдов и сирот, — абсолютно неизвестный субъект.

И снова я увидел эту улыбку, которая превратила губы профессора в острый, убийственный серп. Он достал из кармана халата рацию и набрал номер.

— Доктор Кранцер? Это Зэнгер, — через несколько мгновений проговорил он. — Пожалуйста, выведите на монитор в Комнате № 100 изображение камер слежения. Я бы хотел еще раз посмотреть ту сцену, в которой доктор Шмидт и сестра Карла входят в комнату с дефибриллятором.

Затем профессор коротко кивнул и снова опустил рацию в карман.

— Ненавижу эти маленькие штучки, — сказал он, качая головой, — но иногда без них никуда.

Я оглянулся вокруг. Онемение в моих членах постепенно проходило, но я все еще двигался очень слабо. Я нигде не заметил камеры.

Казалось, Зэнгер правильно понял значение моего взгляда. Костлявым кривым указательным пальцем левой руки он показал на решетку вентиляции на противоположной стене.

— Там, внутри, камера, — пояснил он. — Пациенты ведут себя более непринужденно, пока не знают, что за ними наблюдают. Есть еще и вторая камера…

Зэнгер снова улыбнулся.

— Нужно всегда иметь туза в рукаве, правда? Кто знает, может, ты еще раз удивишь меня, Франк. Но можешь быть спокоен, здесь, в крепости, каждый угол под видеонаблюдением. Это просто поразительно, на что способна современная техника. У нас даже есть такие линзы видеокамер, которые не больше булавочной головки.

Здесь, в крепости! Слова старика ошеломили меня, словно второй электрошок. Должен ли я это понимать так, что я все еще нахожусь в крепости Грайсфельден? Этого не может быть! Ведь это высокотехнологичная клиника! Я находился в операционной! Ни за что не поверю, что это Грайсфельден! И вообще: большое спасибо вам, доктор Зэнгер, за такую заботу о психике вашей жертвы. Вы почти убедили меня в том, что за мной не наблюдают и я могу вести себя совершенно непринужденно. Это очень мило с вашей стороны. На противоположной стене включился средний монитор. План комнаты был показан в несколько искаженном виде и с высокой точки, что соответствовало указанию Зэнгера на камеру в вентиляции. Открылась дверь. Вошел молодой врач с растрепанными светлыми волосами, который скорее выглядел как обычный цивильный человек, нежели как образованный врач, а за ним молодая рыжеволосая медсестра. Они вкатили тележку, на которой размещался дефибриллятор.

Едва они подошли ко мне, медсестра быстро сорвала с меня сорочку, и я почувствовал, как покраснели от стыда мои щеки, когда я увидел на видео себя, лежащим голым перед молодой девушкой. Она поспешно сорвала с моей груди все электроды, которые крепились к моей коже маленькими присосками. Врач потер две пластины дефибриллятора друг о друга, а после того, как сестра удалила электроды, она сняла и маленькие измерительные чипы из-под пластыря.

— Готово? — нетерпеливо спросил врач.

— Еще секундочку, — я заметил, что у девушки очень приятный голос, даже сейчас, когда она была явно взволнована и спешила. — Мне нужно еще удалить иглы для вливаний.

— Мы теряем его! — настаивал врач и резко кивнул головой. — Забудьте об электродах и иглах. Отойдите назад, Карла. Сколько весит этот парень?

— Шестьдесят три килограмма, — ответила девушка и послушно отошла в сторону.

— Тогда давайте сто девяносто джоулей, — врач еще раз потер плоские металлические пластины друг о друга, пока сестра наклонилась над прибором и повернула регулятор.

Врач наложил пластины мне на грудь. Наверное, выключатели находились на ручках. По крайней мере, я увидел, как моя грудь поднялась, как будто гигантский кулак ударил меня прямо из-под матраца. Я невольно вздрогнул, созерцая это зрелище, и на несколько мгновений я вспомнил сон, из которого меня выдернул дефибриллятор: мальчик в скаутской форме, ребенок, который заслонил мне дорогу к свету…

— Еще раз! — потребовал врач.

Пока прибор в руках доктора снова заряжался, раздался пронзительный писк. Сестра нанесла на металлические пластины дефибриллятора прозрачный гель, и писк прекратился.

— Давайте на этот раз двести двадцать джоулей, Карла, — блондин быстро потер электроды друг о друга, чтобы лучше распределить гель. Затем он снова наложил их на мою грудь.

Я судорожно сжался. Сцена повторилась и напряженный до кончиков ушей я смотрел, как мое безжизненное тело на мониторе поднимается, готовое к тому, чтобы уже в следующий момент снова вернуться в мучительную реальность. Наконец врач отложил пластины в сторону, вооружился стетоскопом и начал прислушиваться к моему сердцебиению. Через несколько мгновений он довольно кивнул.

— Мы вернули его, — выдохнул он.

Я видел на мониторе, как я приоткрыл веки. Что-то смущало меня в этой сцене. Мне казалось, здесь что-то не так. Конечно. Я не открывал глаза в этот момент, это был не я. Я никогда не видел этого врача и эту медсестру живыми!

— Господин Горресберг? Вы слышите меня? — молодой врач улыбнулся. — Здорово вы нас напугали.

Я повернул голову и посмотрел доктору прямо в глаза. Движение было какое-то отрывистое, как в пантомиме, изображающей движения робота. Я вообще веду себя не как я, решил я. Что-то было по-другому. Не только пластика движений, но и взгляд, мимика, выражение лица…

— Ты сделал мне больно.

Я не мог поверить своим ушам. Я видел, как шевелились мои губы, но из громкоговорителя донесся голос ребенка, маленького мальчика!

Врач и сестра удивленно посмотрели друг на друга. Вдруг врач схватил пластины дефибриллятора. Очень медленно он поднял их и прислонил их с двух сторон головы к вискам.

— Доктор Шмидт… — В глазах медсестры отразился чистый ужас, и я — тот Я, который смотрел на это изображение, затаил дыхание от страха.

В следующее мгновение врач коротко вздрогнул и вдруг как-то поник весь, словно марионетка, у которой обрезали сразу все ниточки.

— А теперь поставь восемь микросекунд и триста шестьдесят джоулей, — приказал детский голос.

Сестра Карла исполнила приказание, как будто она была верной сообщницей моей скромной особы. Она повернула регулятор наверх и наклонилась над доктором.

— Я думаю, доктор нуждается в лечении, — проговорил детский голос очень сухим тоном, а Франк на мониторе шевелил в это время губами.

Карла пригнулась к молодому доктору. Она прислонила пластины к вискам доктора, в результате чего тело врача от сильного удара током выпрямилось, как это было и с моим телом несколько минут назад. Но движение тела доктора существенно отличалось от моего тем, что после этого оно уже безвольно и бесчувственно опустилось на пол. И в этом было что-то окончательное.

Рыжеволосая медсестра содрогнулась от ужаса. Она вдруг поняла, что натворила. На какой-то короткий миг она в панике попыталась бежать, одним прыжком она кинулась к двери, но детский голос, исходивший из моего рта, приказал ей остановиться.

— Ты слишком взволнована, Карла, — сказал мальчик, который сидел в моем теле. — Думаю, тебе следует принять успокоительное средство.

Медсестра застыла на полпути, посмотрела на меня и вдруг покорно кивнула как добросовестная карьеристка, которая не хочет, чтобы кто-то заметил, как трудно ей дается требуемое действие. Она схватила огромный шприц, который был вмонтирован в аппарат, стоящий возле моей постели, достала из кармана своего халата упаковку с одноразовой иглой и насадила ее на шприц. Казалось, на короткий миг она засомневалась.

Она замерла и посмотрела широко раскрытыми от ужаса глазами на лежащего у ее ног молодого доктора. Его тело совершенно безжизненно лежало на стерильном полу. Стеклянный взгляд его глаз был устремлен в бесконечность, а из уголка его рта вытекала тоненькая струйка слюны.

Но неожиданно ужас в глазах Карлы сменился решительным рвением. Резким взмахом она подняла шприц, открыла рот и сделала себе в язык инъекцию прозрачной жидкости. Едва она проделала это, как выражение ее лица изменилось, как будто именно сейчас она, наконец, осознала, что она только что сделала. Она сильным движением отбросила шприц подальше от себя и начала плеваться, как будто таким образом она могла избавиться от успокоительного, которое уже проникло в ее кровь. Затем она зашаталась. Она неуверенными движениями села на пол рядом с мертвым доктором и через несколько мгновений сползла на пол рядом с ним. Правой рукой она обняла ножку стула, безуспешно пытаясь уцепиться за нее, чтобы подняться. В горле у нее захрипело. Потом она затихла.

Я увидел, как я снова опустился на постель и закрыл глаза. Несколько мгновений я лежал так в полной неподвижности. Вдруг я открыл глаза, замигал, ослепленный, и с удивлением начал озираться вокруг.

— Такое впечатление, что в тебе уживаются две личности, — язвительно заметил профессор.

Мое сознание руками и ногами отбивалось от того, чтобы принять очевидное.

— Фильм смонтирован! — потеряв самообладание, выпалил я. — Ничего подобного не было! Я…

— Смонтирован? За такое короткое время? Лучшие киностудии мира не способны на это. — Профессор взглянул на тяжелые серебряные часы на своем запястье. — Не прошло и полчаса с того момента, когда была сделана эта запись. Экран не лжет.

— Значит, фильм был снят заранее, — упрямо настаивал я. — Это все было разыграно. А потом вы и в самом деле убили этих людей…

Я слышал, как от волнения прерывался мой голос, так быстро я говорил. Казалось, этими словами я пытался как-то защититься от действительности.

Профессор Зэнгер провел своей костлявой рукой по такому же тощему подбородку.

— Да, это, пожалуй, было бы возможно, — ответил он. — Но зачем? Какой в этом смысл?

— Вы хотите манипулировать мной! — закричал я в отчаянной злости.

Старый профессор даже с какой-то кротостью покачал головой.

— Зачем? — повторил он, и я с ужасом отметил про себя, что слова его прозвучали искренне. — Манипулировать человеком, которому осталось жить максимум три дня. Что мне это даст? Неужели две человеческие жизни — соразмерная плата за такую роскошь?

Сухая логика его слов заставляла меня еще сильнее протестовать против них. Профессор Зэнгер все это заранее спланировал! Даже если я никак не мог постичь, какой цели все это служило. В конце концов, это уж слишком сложная задача понять, что происходит внутри такого человека, который еще в военные времена проводил принудительные усыновления, а потом огромную часть таким образом полученных детей, беззащитных, ни в чем не повинных детей резал на куски и выставлял в этой ужасной коллекции под башней. Все эти быстрые и звучащие убедительно ответы, которые давал старик, были явно заранее подготовлены, может быть, даже не им одним. Они звучали без малейшего оттенка злости, без какого-либо смущения, так, как будто он их давно выучил наизусть. Именно это и служило доказательством того, что что-то здесь не так!

Или того, что это в самом деле правда, возразил не унимающийся внутренний голос, который уже не раз оказывался прав. Если говоришь правду, не требуется долгих раздумий.

— Ну что, начинаешь, наконец, осознавать правду? — спросил Зэнгер, как будто он прочел мои мысли. — Да, ты герой сегодняшнего вечера. В плите на кухне, там, наверху в крепости, спрятан патрон с нервнопаралитическим газом. Собственно говоря, затем вас всех сюда и пригласили, чтобы все вы собрались там. В одном месте, подальше от посторонних свидетелей.

Он самодовольно улыбнулся, высвободил табурет, который последним своим предсмертным объятием обхватила Карла, и уселся на него.

— Никакого завещания никогда не существовало, — продолжал он. — Я хотел отравить газом все третье поколение, чтобы затем в полном покое провести все необходимые манипуляции. У всех у вас опухоли, с которыми вы в лучшем случае способны прожить не более года. Слишком был велик риск, что скоро вы попадете в клиники и я уже не буду иметь к вам доступа. Ну и, кроме того, добавлю, что конечно же мне было любопытно посмотреть, как далеко может зайти группа интеллигентных молодых людей, чтобы получить предполагаемое миллионное наследство. Было весьма интересно наблюдать, как жажда денег снимает всякие моральные запреты. — Он двусмысленно улыбнулся, но быстро лицо его снова приобрело серьезное выражение. — Ну а еще интереснее конечно же было наблюдать за тобой, — заявил он. — Как ты крадешься по крепости, словно загнанное дикое животное. И как, когда была отрезана обратная дорога, как ты превратился в это чудовище. Я прикрыл отход фон Туна, потому что я опасался, что в твоем обществе ему грозит опасность. И потом стал наблюдать за тобой.

— О чем вы говорите? — Мне не хотелось услышать ответ. Он опять будет меня обманывать. Он все время лгал. Я изо всех сил держался за это представление.

— О твоих убийствах, — без обиняков заявил старик. — Ты что, еще ничего не понял? Это ты убийца, Франк. Тот злобный маленький мальчик внутри тебя, который никак не может простить своим друзьям того, что случилось однажды в первое воскресенье летних каникул вот уже почти двадцать лет назад. Это совершенно все равно, что полицейское расследование оценило это как несчастный случай: это не был несчастный случай, когда Мириам упала с башни. Так же, как и смерть Марии не была самоубийством. И тот маленький мальчик внутри тебя знает, что она стояла на том же самом месте, где и Мириам тогда. И как она танцевала на зубьях. Это все вовсе не совпадение. Это ты все подстроил.

Зэнгер смерил меня взглядом, в котором отразилось нечто между признанием, заботой и отвращением.

— В тот раз потребовалась сила пяти моих учеников, чтобы вынудить Мириам прыгнуть с башни. А нынешней ночью ты сделал это один, — сказал он. — И это при том, что Мария имела возможность защититься от тебя. Ты даже представить себе не можешь, что значило для меня быть свидетелем этой дуэли, — его голос приобрел заговорщический тон. — Спустя пятьдесят с лишним лет сбылась мечта, ради которой был организован весь проект «Прометей». Ты — живое оружие. Ребенок, появления которого так ждал от нас Гитлер.

— Я не убийца, — мой язык одеревенел. Успокоительное все еще действовало, но, несмотря на это, все во мне противилось этой мешанине изо лжи и расизма, в которую меня пытался втянуть этот дряхлый старик.

— Какие еще тебе нужны доказательства? — еще раз осклабился профессор. — Сегодня я, наконец, могу констатировать, что мы сдержали обещание и создали группу верных фюреру людей с паранормальными способностями. Затем и эта школа. Частично она была лишь прикрытием, но ее целью было воспитать детей абсолютно верных нашим идеалам. Они должны были быть детьми, потому что только детская психика достаточно гибка. Их разыскивали для нас штурмбанфюрер Краузе и многие другие: детей младше десяти лет, которые соответствовали всем арийским признакам. Они должны быть светловолосыми, голубоглазыми, здоровыми от природы и конечно же одаренными. Тысячи детей из оккупированных областей проходили так называемый интеллектуальный тест. Опыты, которые впоследствии проводились при помощи карт Зенера, мы начинали с игральных карт. Дети садились за тонкой деревянной стенкой и должны были угадывать, какую карту открывает проверяющий. Я всегда был того мнения, что во время этого опыта наиболее одаренные чувствуют, глядя на проверяющего, на какую карту он смотрит. Нам нужны были дети, которые способны проникнуть в мысли других. Он покачал головой и глубоко вздохнул.

— Ты представить себе не можешь, как же тяжело было найти самых одаренных, — продолжал он. — К концу войны у нас было всего двадцать четыре человека. Кроме того, позже мы установили, что способности части детей могут возрастать при стимуляции звуковыми волнами низких частот.

Звуковые волны низкого диапазона, отдалось у меня в голове. Басы? Дрожание пола под моими ногами? Дрожь в моих внутренностях…

— После падения тысячелетнего рейха было понятно, что мы должны временно приостановить наши опыты, — голос профессора снова проник в мои мысли. — Небольшая кучка ученых узких специализаций и технических сотрудников, которые принимали участие в проекте «Прометей», не возбуждала интереса у союзников, в отличие от тех инженеров, которые занимались разработкой ракет и реактивных истребителей. Наш исследовательский проект был так мал, что власти союзников просто не обратили на него внимания. Но условия послевоенного времени не позволили нам сразу заняться продолжением работы. И только когда я в начале пятидесятых открыл в этой крепости школу, работа над проектом возобновилась. Ты не поверишь, как тяжело было после военной неразберихи разыскать детей. Но, к счастью, мы смогли собрать почти всех после того, как мне удалось выхлопотать для них стипендию, потому что большинство из них были в детских приютах. Закончить частную закрытую школу было для них шансом для дальнейшей жизни. Окончание нашей школы и обещание стипендии Зэнгера для продолжения учебы — это был ключ к дальнейшему благосостоянию.

— Мои родители были не слишком богаты, — перебил я словоохотливого старца. — А они тоже окончили вашу школу. Значит, все ваши обещания были лишь пустым звуком?

Большим пальцем руки Зэнгер провел себя по губам.

— Ты не прав, — возразил он, — хотя твой упрек отчасти справедлив. В рамках опытов выяснилось, что все особо одаренные предрасположены к образованию опухолей в передней зоне мозга.

— А может быть, эти раковые заболевания — следствие ваших опытов? — ответил я, но это возражение было высказано почти шепотом. Я уже не чувствовал своих рук и ног. Неужели доза успокоительного, поступавшего в мои вены, еще повысилась? Во всяком случае, у меня было чувство, что мне приходится мешать в горшке очень густую манную кашу.

— Да, мы действительно думали и об этом, — невозмутимо ответил старик. — Но при этом выяснилось, что никто из ученых, которые также подвергались воздействию низкочастотных волн и другим влияниям, не заболел. Так что это как-то было связано с этими паранормальными способностями. К сожалению, нам так и не удалось решить эту проблему. Но, возможно, твой мозг поможет нам продвинуться дальше в ее решении. Такие метастазы, как у тебя, мы еще ни разу не наблюдали. Возможно, ты будешь тем ключом, который позволит нам совершить настоящий прорыв.

— Почему? — холодно спросил я.

Профессор презрительно фыркнул.

— Вечный вопрос морализаторов ученым, — язвительно сказал он. — Если бы мы думали об этом «почему?», люди все еще сидели бы в пещерах. Задачей исследователя является докопаться до корней. Ничего не принимать на веру, а все проверять и перепроверять. И иногда нужно иметь мужество перешагивать через границы. Только так можно расширить горизонты человечества.

— Десятилетиями проводя эксперименты над детьми и представляясь при этом их благодетелями, — прошептал я.

Зэнгер сердито наморщил лоб. Он кому-то кивнул. До сих пор я думал, что в комнате мы с ним одни, но теперь в поле моего зрения появились оба огромных санитара и начали снова прикреплять к моему телу электроды для ЭЭГ и ЭКГ. Сначала я не понял, к чему это. Зэнгер показался мне озабоченным, торопил обоих санитаров, а потом начал внимательно изучать результаты измерений, которые появились на мониторах.

— Вы боитесь меня, не так ли? — спросил я. Я не был в этом уверен. Мой вопрос был скорее попыткой изобличить Зэнгера во лжи. Если видео, которое мне только что показали, подлинное, думал я про себя, то старик должен бояться меня, как черт ладана.

— Скажем так, что я не хочу кончить как доктор Шмидт, — дипломатично ответил Зэнгер. — Для той дозы успокоительного, какую закачали в тебя, ты довольно упрямый. Хотя это всегда было твоей отличительной чертой, Франк.

Он отвлекся от мониторов и взглянул мне прямо в лицо.

— Мне совершенно ясно, что ты считаешь меня чудовищем, — сказал он. — Но то, что мы делаем, должно быть сделано. Исследования подобного рода уже десятилетия проводятся в США и России. Например, проводятся эксперименты по передаче телепатических сообщений экипажам подводных лодок. Погруженные подводные лодки не досягаемы для спутниковой и радиосвязи. А телепатическая связь возможна и на больших глубинах. В конце шестидесятых годов в Советском Союзе было создано больше двадцати центров для исследования паранормальных явлений. Большинство таких центров подчинялись военным или КГБ. Рассказывают удивительные истории о достигнутых там успехах. Прежде всего, эти институты боролись с недоверием к политическому руководству. Там занимаются не наукой в обычном понимании и очень тяжело все время воспроизводить опыты с постоянно повторяющимися результатами, которые только подтверждают свою собственную достоверность. Чтобы не остаться в хвосте, американцы тоже занялись исследованием паранормального. В форте Мид создали отделение под названием — Старгейт. Во время первой войны в Заливе союзники дали этому подразделению задание найти место, где скрывался Садам Хусейн. На побережье все время находилась специальная часть, чтобы похитить диктатора во время операции под покровом ночи.

Зэнгер улыбнулся.

— Что из этого получилось, известно. В 1995 году Старгейт раскрыли. А когда к власти пришел Буш-младший, ЦРУ и военные снова привлекли к работе парапсихологов. Никто так и не понял, что в этих вопросах решающее значение имеет время. Всем правительствам не хватает временной перспективы, которая абсолютно необходима, чтобы привести к решительному успеху. Современная политика утеряла значительные способности наших предков. Уже не мыслят о долгосрочных планах, а цепляются за успехи одного дня, как это ни банально. И исследовательский проект, который располагает хотя бы десятилетним отрезком, просто не укладывается в узкие временные рамки, поэтому остается невостребованным. И хотя наш проект «Прометей» со времен последней мировой войны финансируется из скромных фондов, которые никак нельзя сравнить со средствами, которые выделяются на это в Советском Союзе и США, он является самым далеко идущим и успешным проектом современности.

— Да кем вы себя возомнили? — Я вовсе не был уверен, что понял хотя бы половину из того, что здесь наговорил профессор, но того, что я понял, было достаточно, чтобы почувствовать порыв освободиться от моих оков, которыми меня прикрепили к ложу санитары. Однако это была слабая попытка, потому что широкие ремни не позволяли никаких движений. Они так туго натянулись на моей груди, что мне стало трудно дышать, а на коже появились темно-красные следы.

— Вы действительно думаете, что вам удастся повернуть ход истории по вашему желанию? — гневно спросил я старика.

Профессор еще раз бросил неуверенный взгляд на монитор.

— Поразительно, — сказал он через несколько секунд. — Твои эмоции способны в значительном объеме подавлять действие того наркотического коктейля, который ты получаешь. Любой нормальный человек, получи он такую же дозировку, уже давно оказался бы в коме. Боюсь, что твоя печень и твои почки скоро выйдут из строя.

— Циничный ублюдок, — буркнул я, обессиленный напрасной попыткой освободиться от ремней.

— Я считаю себя высокоморальным человеком, — ответил Зэнгер, и голос его звучал так, как будто он был совершенно убежден в искренности своих слов.

В моих ушах его слова звучали как чистый сарказм. Профессор Клаус Зэнгер — высокоморальный человек? Святая мать Тереза — убогая проститутка, которая хладнокровно убила десятки людей? Это смешно!

— Какая же мораль может допустить проведение опытов над людьми по поручению Гитлера, и даже через шестьдесят лет после окончания войны все еще продолжать их? — горячо проговорил я с той энергией, которая неизвестно откуда бралась.

— Ты мыслишь слишком эмоционально, — Зэнгер сделал примирительный жест левой рукой. — Конечно, это привилегия молодости, но в дальнейшей жизни это ничего не дает. Ведь ты не можешь не знать, что уже сейчас есть фирмы, которые могущественнее многих государств? И это будет продолжаться. Такие промышленные структуры не поддаются контролю. Наоборот, такие мегафирмы в значительной степени способны влиять на политику. Я представляю маленькую группу ученых, интеллектуалов и промышленников, которые хотят воспрепятствовать развитию в таком направлении. И нам не нужна армия, чтобы достичь своих целей. Войны — это не что иное, как неразумное уничтожение людских резервов и денег. Мы будем действовать гораздо тоньше.

Я не понимал, что старик хотел этим сказать, но мне и не хотелось об этом спрашивать. Он немного передохнул и снова разразился потоком слов. Слова выливались из его рта, как вода из источника. Или как гной из зараженной раны. Мое уважение к Зэнгеру, если я когда-либо и испытывал таковое, сильно ослабло, как только я подобрал к этому подходящую метафору.

— Возьмем, к примеру, последнюю войну в Ираке, — сказал профессор. — ЦРУ могло бы использовать кого-либо вроде тебя для того, заставить Саддама Хусейна во время публичной речи пустить себе пулю в висок, устроив представление перед работающими камерами. После этого, возможно, страна и погрузилась бы в хаос гражданской войны. А США поддержало бы угодную им группировку и таким образом снова смогли бы контролировать обстановку. А наша стратегия была бы другой. Мы бы внедрили одаренного агента в ближайшее окружение Саддама Хусейна, чтобы оказывать на него долгосрочное влияние. И мы превратили бы его в совершенно другого человека. И таким образом мы избежали бы гражданской войны и построили бы справедливое государство.

То, что я услышал, сбило меня с толку. То, что рассказывал профессор Зэнгер, шло вразрез с тем, что я узнал за последние часы о его личности, так что я даже не мог взять в толк, почему его слова звучат настолько разумно. Тот, кто мучает детей, просто не может быть хорошим человеком. Что-то не так в его аргументации…

— А что бы произошло, если бы в Ираке состоялись свободные выборы? — наконец спросил я. — Ведь именно это должно было быть целью, которую вы преследовали бы, делая Саддама хорошим человеком? Следующим президентом вы тоже стали бы манипулировать? И во что бы превратились бы тогда свободные выборы? Тогда страной управляло бы ваше творение, а не человек, которого народные массы выбрали своим президентом.

Глаза Зэнгера в какой-то момент блеснули враждебно. Я попал в слабое место, торжествующе подумал я. Это был пункт, на который надо было только тихонько нажать, чтобы исчез весь налет человечности. И все-таки, отвечая, он постарался придать своему тону отеческое, спокойное звучание.

— Знаешь, мальчик мой, — вздохнул он, — уже в античные времена Аристотель заметил, что демократия — одна из самых плохих форм правления, потому что она постоянно приводит к диктатуре посредственности. Обретший форму ленивый компромисс. Здесь невозможны ясные решения. Но эту систему можно принять как формальную, если можно влиять на умы политиков. Подумай, ведь можно ослабить эгоизм и влияние лоббистов. И править всем будет только разум. И это позволит осуществить мечту планетарного мира.

— И мечту эту начал осуществлять гитлеровский режим по поручению диктатора, — саркастически заметил я.

Профессор засмеялся.

— Ты никак не поймешь возможностей, — качая головой, ответил он. — Он был бы нашим первым опытным объектом. Он создал сильное государство. Мы вернули бы этому государству гуманное содержание и постепенно устранили бы все проявления нацистского режима.

— И именно над этим работали штурмбанфюреры вроде Краузе, — возмущенно отреагировал я. Я все меньше верил в то, что Зэнгер сам убежден в том, что говорит. Насколько плохим может быть человек? Насколько долго он может закрывать глаза самому себе? И заслуживает ли такое бесчувственное существо, как он, вообще звания человека? — Человек, который похищал детей и совершил множество преступлений! — добавил я.

— Мир не может быть только белым или черным, мой мальчик, — ответил Зэнгер с отеческой улыбкой или даже с улыбкой дедушки, которая так плохо ему удалась, что можно было с уверенностью сказать, что этот человек наверняка не имеет ни собственных детей, ни тем более внуков. — Чрезвычайные времена требуют чрезвычайных мероприятий. Цель оправдывает средства.

— Такой формулировкой можно оправдать любое преступление — это случилось из благородных побуждений, — сказал я и зло засмеялся. — Что это будет за мир, который вырастет на таком основании?

Жалкая улыбка исчезла с лица Зэнгера. Вместо этого он сердито покачал головой.

— Ты просто не хочешь этого понять, не так ли? — спросил он. — Ты все тот же упрямый осел, каким ты был в двенадцать лет! Каждый партизан знает, что самый эффективный способ разрушить государство — это преобразовать его изнутри. Именно это мы и сделали. Нужно попасть в волчье логово, чтобы добраться до их глоток.

Казалось, в словах профессора содержался какой-то медленно действующий яд. Нельзя было отрицать, что им была присуща какая-то внутренняя логика, хотя и извращенная и сложная. Но может ли человек, который уже однажды запачкался кровью невинных, снова стать порядочным? Разве такой компромисс не завершится тем, что медленно вернешься к тому, что было побеждено в самом начале пути?

Мир без войн и несправедливости… Это ли не цель, за которую можно и погибнуть… Но имеют ли право люди вроде этого профессора Зэнгера в будущем решать, что справедливо, а что несправедливо? Я снова в который раз вспомнил о кабинете ужасов в подземелье, эти мысли будут преследовать меня до самой моей смерти, которая, кстати, не за горами. Выставка законсервированных преступлений. Собрание мрачных опытов, которые проводились на человеческих существах. Тот, кто проделал все это, не может иметь право решать судьбу этого мира. Если хоть часть того, что рассказывали фон Тун и Зэнгер, правда, то я, Франк Горресберг, уже однажды смог остановить этого профессора.

Но, к несчастью, я не мог припомнить как.

— А что тогда случилось с Мириам? — спросил я.

Профессор скрестил свои руки перед грудью. На его руках была старческая морщинистая розовая кожа с ужасными коричневыми пигментными пятнами и толстыми опухшими сосудами, которые сильно выделялись на ней, как будто фактически лежали сверху на коже запястья и были всего лишь покрыты глазурью, чтобы немного их замаскировать. Казалось, что возраст расплавил все мясо с его пальцев. На лице старика явно читалось сомнение. Я втайне рассчитывал на то, что старик вообще не станет отвечать на мой вопрос, но через некоторое короткое время Зэнгер обстоятельно откашлялся.

— История с Мириам… В тот раз ты почти уничтожил всю мою работу, хотя я прекрасно знаю, что это никогда не входило в твои планы, — начал профессор с вымученной улыбкой на губах. — Мириам была очень красивой девочкой. Ей еще не было четырнадцати, но выглядела она немного старше своего возраста. Ее отец был важным послом в Бонне.

Он беспомощно пожал плечами, при этом мне было не понятно, что означает этот жест. Имел он в виду, что он никак не мог обойти тот факт, что ему пришлось принять в школу девочку южного типа, или это относилось к тому, что он собирался рассказать дальше? А может быть, это относилось к обоим обстоятельствам.

— Несчастье случилось в первый день летних каникул, — сказал Зэнгер после неловкой паузы, во время которой он, видимо, подыскивал нужные слова. — Воскресенье. Я помню об этом, как будто это было вчера. Утром всех учеников, которых не забрали родители, отвезли на вокзал. Большинство учителей тоже уехали из школы — кроме тех немногих, кто были посвящены в тайны проекта, разумеется. На вечер была намечена серия опытов в крепостной башне. Мы хотели провести эксперимент со звуковыми волнами. И к этому моменту никто не знал, что ты, Франк, договорился с Мириам. На ближайшей остановке она просто сошла с поезда и вернулась назад. От станции «Бад Мюнстерейфель» она села на рейсовый автобус до Грайсфельдена. Там на деревенской площади ее встретил ты. Время эксперимента ты просто пропустил мимо ушей. Вы планировали, что она проберется в общежитие девочек и пару дней побудет там. Своим родителям она написала письмо, что она на несколько дней поедет в гости к подружке, и поэтому дома ее не могли хватиться. К вечеру вы пробрались в крепость. Пятеро твоих друзей: Стефан, Эд, Юдифь, Элен и Мария весь вечер провели на эксперименте. Их телепатические способности были значительно сенсибилизированы. Они чувствовали, что ты вернулся в крепость, и они разозлились на тебя, что ты их предал. Так они думали, по крайней мере. Мария была их лидером. Я в точности не знаю, какая муха ее укусила. Должно быть, это была цепочка несчастливых обстоятельств. Все они были в агрессивном настроении, а Мириам была очень восприимчива к их телепатическим манипуляциям. Они установили контроль над Мириам и заманили ее в тайное исследовательское помещение. А поскольку эти помещения были доступны только для тех, кто знал потайной вход, охраны там не было. И вы все беспрепятственно проникли в башню, святую святых нашей научной работы. Уже одно это было настоящей катастрофой! Но мало того, дошло еще дело до ссоры. Пятеро подготовились. Первоначально ты должен был получить хорошую взбучку за свое непослушание, но тут Мириам бросилась наверх на смотровую площадку. Ты побежал за ней, остальные бросились вас догонять, а потом…

Старик запнулся. Казалось, его действительно трогала эта история, которую он рассказывал, а не то уже упомянутое им обстоятельство, что из-за этой истории чуть не пропал труд его жизни.

— Я тогда оставил вас без присмотра, — наконец продолжил он, переведя дух. — Это моя ошибка. Мария и остальные заставили Мириам подняться на зубья. Я видел это из своего кабинета. Там они заставили ее танцевать этот гротескный танец. Я слышал музыку, знаешь, пластинка с песнями Лали Андерсен. Как раз звучала Лили Марлен, и довольно громко… Песня раздавалась по всему двору, а Мириам на зубьях танцевала. А потом она вдруг прыгнула. Не как самоубийца, а как гимнастка во время трюка. А Стефан и Эд держали тебя. И ты не мог сделать ничего, а только смотрел на это. Ни физически, ни душевно ты не мог противостоять всем сразу.

Зэнгер глубоко вздохнул. Мне показалось, что он даже испытал небольшое облегчение, когда рассказал всю эту историю в подробностях. В мои намерения не входило доставлять ему удовольствие, но все же я позволил ему говорить дальше. Мне хотелось знать все. И профессора не пришлось дополнительно уговаривать. Его красноречие было удивительно. После того как я довольно продолжительное время беседовал с фон Туном, мне было уже трудно представить, что его поток речи можно еще превзойти, но Зэнгер давно опередил старого адвоката и по времени, и по количеству слов. Должно быть, беседы с беззащитными детьми и привязанными к постелям пациентами были для него чем-то вроде самотерапии, которую практикуют многие пожилые люди, чтобы, например, еще раз пережить и переработать ужасы пройденной войны, свою гордость за дело, за которое они боролись. А может быть, фон Тун и Зэнгер пытались таким образом очистить свою совесть…

— Смерть Мириам скрыть не удалось, — вздохнул профессор. — Дело дошло до масштабного полицейского расследования обстоятельств ее гибели. Часть помещений и оборудования была обнаружена, но большинство удалось припрятать и скрыть. Но результатом стало то, что школа привлекла усиленное внимание властей. Также вышло наружу, что за те тридцать лет, которые я занимался руководством школой после войны, много раз доходило до беременности школьниц. И, в конце концов, не оставалось другого выхода, как закрыть школу, а мне выйти якобы на пенсию. Прошло десять лет, пока я, пользуясь поддержкой своих спонсоров, смог открыть здесь, в Грайсфельдене, фирму по программному обеспечению. Во время ее строительства мы тайно создали подземный ход к подземным сооружениям крепости. За те двадцать лет, которые прошли с тех пор, как мне пришлось закрыть школу, у меня было много времени, чтобы подумать, каким путем нужно идти дальше.

— И тут вам пришло в голову озарение, что одним из таких новых путей будет убийство всех нас шестерых, — злобно закончил я.

К моему ужасу, профессор согласно кивнул.

— Я вижу, что не имеет никакого смысла притворяться перед тобой, — вздохнул он. — Да, я хотел убить вас. Вы уже были неуправляемыми. Оставлять вас на свободе было слишком рискованно для общественности. Поэтому вы должны были умереть. Как я уже говорил, на кухне был спрятан газовый патрон, нервнопаралитический газ без вкуса и запаха. Вы бы ничего не заметили. И тут проявились отклонения в твоем развитии… Я должен признаться, я был очарован тобой. И поэтому я не активировал ампулу с газом. Но потом очарование сменилась отвращением. Я понял, что решение собрать вас всех вместе, чтобы убить, было правильным. Невозможно предугадать, куда ты направишь свою агрессию в человеческом обществе.

Горький привкус у меня во рту стал еще сильнее, когда я вдруг осознал, что Зэнгер практически противоречит сам себе, если, конечно, допустить, что у меня на совести были смерти Эда, Стефана и Марии. Но я решил не вдаваться в такие несущественные детали, а послушать, что старик расскажет дальше.

— В известной степени у меня с тобой вышло так же, как у Аристотеля с Александром Македонским, — заявил Зэнгер. — Александр должен был стать совершенным правителем. По государственно-философской теории Аристотеля монархия при справедливом и мудром монархе является наилучшей из всех мыслимых форм государственного правления. Но Александр превратился в пьющего тирана, который убивал даже собственных друзей. Ты должен был бы стать человеком нового типа, наделенным телепатическими способностями, должен был установить мир на нашей планете. А вместо этого ты превратился в непредсказуемого убийцу, в опасность для общества. И поэтому я приговорил тебя к смерти. Но прежде чем ты умрешь, ты должен увидеть, какие преступления ты совершил.

Старик посмотрел на свои массивные наручные часы.

— Должно быть, уже смонтировали фильм из отрывков камер наблюдения, расположенных в крепости.

Я отказывался воспринимать то, что слышали мои уши. Старик что, совершенно свихнулся?

— Но вы мне не судья! — возмущенно выпалил я. — И как вы только можете…

— Позаботьтесь о том, что бы он в любом случае просмотрел пленку, — не отвечая мне, обратился Зэнгер к санитарам и встал. — И подготовьте инъекции мышечного релаксанта.

И прежде чем я попытался представить себе, что это еще, Господи помилуй, за релаксант, оба санитара подошли к каталке, и раздался металлический лязг. Я не видел, что происходит у меня за головой. Без всякого предупреждения они натянули у меня на лбу кожаный ремень и закрепили голову в прямом положении. Что-то треснуло, и как будто этого было мало, что может вынести остаток человеческого достоинства, один из санитаров широко раздвинул мои веки своими мясистыми пальцами и наложил прямо на глазные яблоки что-то неприятно холодное.

Теперь я не мог даже закрыть глаза!

— Что… — растерянно спросил я.

— Нет никаких поводов беспокоиться. Тебе просто зафиксировали голову и вставили расширитель век, — холодно пояснил профессор. — Я хотел, чтобы ты спокойно посмотрел видеозапись и не имел возможности отвернуться или закрыть глаза. Мы довольно давно знаем друг друга, поэтому, я думаю, ты понимаешь, что у меня нет другой возможности, кроме того, как содержать тебя с особыми предосторожностями. Убийство доктора Шмидта и Карлы окончательно укрепило меня в моем решении. Ты видел видео и должен это понимать, Франк. Сначала я думал, что последние дни твоей жизни нужно сделать для тебя настолько приятными, насколько это возможно, но твои неконтролируемые приступы сделали это невозможным. Ты представляешь опасность для каждого, кто находится поблизости от тебя. И поэтому твоя жизнь закончится здесь. Ты должен знать, что такое решение я принимаю без ненависти к тебе. Напротив: это разрывает мне сердце, но я отвечаю за всех остальных, кто здесь находится, и никто больше не должен умереть.

Меня захлестнула мощная волна паники. Я хотел что-то ответить, но горло схватило спазмом.

— Что будет со мной… — наконец выдавил я из себя, при этом одна часть меня, сидящая глубоко внутри, цинично поздравила меня за такой малодушный вопрос. Разве Зэнгер не объяснил мне весьма подробно, что я обречен?

— Сейчас ты увидишь записи всех тех убийств, которые ты совершил нынче ночью, — ответил Зэнгер. — Это поможет тебе понять меня.

Безумие, пронеслось у меня в голове. Это не может быть ничем иным, чем проклятым старческим слабоумием! Я никого не убивал! И если кто-то с абсолютно чистой совестью мог сказать, что он не убийца, от которого все мы убегали этой ночью, — то это был я, именно я, независимо оттого, сколько еще сфабрикованных видеозаписей покажет мне этот безумный старик! В конце концов, я же не трогал этого доктора Шмидта и его медсестру. И даже если сама запись подлинная, то они подменили мой голос и те слова, которые я произносил. Эти два безумца зашли в мою палату, покончили жизнь самоубийством, а я, вероятно, вообще еще не проснулся, когда привстал и смотрел на них, в противном случае, я бы все помнил. Как бы там ни было, моя совесть чиста, а воспоминания мои непрерывны. С моего прибытия в Грайсфельден и до того момента, как жирный хозяин гостиницы всадил в меня пулю (замечу при этом, что я был героем, спасая Юдифь от смерти), у меня не было амнезии. Что, к черту, нужно от меня этому дряхлому ученому?

— Если трезво подумать, то это абсолютно логично, — Зэнгер состроил гримасу, которая должна была означать сочувствие. — Сначала Стефан и Эд. Оба они в тот раз держали тебя на башне, когда спрыгнула Мириам.

— Нет, — возразил я, но старик продолжал, не обращая на меня внимания.

— Ну а потом, конечно, Мария, — продолжал он. — Она была движущей силой в этой жуткой детской игре. С ней ты поступил иначе. Поскольку Эд и Стефан всего лишь банально воспользовались своей физической силой, чтобы удержать тебя, ты не стал пользоваться своими особыми способностями. Ты просто убил их ножом. Но с Марией ты хотел расплатиться той же монетой. Ты даже не прикоснулся к ней… — Старик глубоко вздохнул. — Но оба мы знаем, что тебе это и не нужно. Ты принудил ее умереть так же, как умерла Мириам. Я не знаю, какие уж такие ужасные картинки ты ей нарисовал, что она вдруг так сильно… Ты заставил ее танцевать на зубьях точно так же, как она тогда заставила делать Мириам. Но все-таки у Марии еще хватило сил, чтобы застрелиться. Я думаю, это не входило в твои планы. Ты ведь хотел, чтобы она просто свалилась с башни, ведь так? Она должна была пережить весь тот страх, который тогда пережила Мириам.

На последней фразе профессор наклонил голову. С вопросительной миной он уставился на меня. Если бы я только мог видеть его глаза, подумал я. Как они могут выглядеть, глаза этого чудовища? Что бы я мог прочесть в них в такой момент? И вот еще что: неужели профессор Зэнгер действительно думал, что я поддамся на его провокации?

— Вы очень больной человек, профессор.

Я был невероятно горд собой. Мой голос прозвучал абсолютно твердо, твердо и невозмутимо, а не как у осужденного, которого только что привязали к плахе. Может быть, у меня теперь есть последняя возможность доказать себе самому и миру, который никогда в сущности мной не интересовался, что за личиной слабака скрывается настоящий мужчина. И я хотел ее использовать. Если уж мне суждено умереть, то я хотел бы при этом разобраться с самим собой.

— Тебе вовсе не нужно отвечать, мой мальчик, — профессор проигнорировал мой вопрос. — Я знаю, что это так и есть. Я знаю тебя лучше, чем ты сам себя, потому что у меня есть ключ ко всем воспоминаниям, которых тебе не хватает. Фильм покажет тебе, что я не лгу. Ты сам не представляешь, какая опасность заключена в тебе. Поэтому инжектор установлен так, что ты будешь получать мышечный релаксант, как только ЭЭГ покажет необычную активность коры головного мозга. Твои мысли могут убивать, мой мальчик.

Если бы это было так, то Зэнгер давно был бы мертв.

— Вы же можете убить меня прямо сейчас, — сказал я. — К чему этот напрасный труд?

Профессор сделал жест рукой в сторону, как будто от чего-то отмахнулся.

— Я хочу, чтобы ты понял, почему ты должен умереть.

— А как…

— К сожалению, у меня больше не было возможности выяснить, на что ты еще способен, — оборвал меня Зэнгер на полуслове. — Во всяком случае, я должен исходить из того, что ты действуешь быстро и решительно, как показывает запись убийства доктора Шмидт и медсестры Карлы. По этой причине я никому не могу позволить долго находиться поблизости от тебя. Тебя убьет инжектор. Им ты не сможешь телепатически управлять. Яд, суксинилхолин, можно сравнить с ядом кураре, только еще токсичнее. Тебе введут десять миллиграмм. Это в два раза больше, чем необходимо, чтобы умертвить любого человека. А так как он будет введен непосредственно через сердечный катетер, он распространится в твоем организме менее чем за тридцать секунд. Он парализует все мышцы человеческого тела. И только сердце продолжает биться. Прекращается дыхание, пока ты еще в полном сознании. Затем организм пытается израсходовать все запасы кислорода в крови. Ты знаешь, что сердце — это тот орган, который потребляет больше всего кислорода? И это приводит к недостатку кислорода. Клетки мышц умирают, а сердце еще работает. По существу это не что иное, как искусственный инфаркт. Говорят, что некроз сердца происходит с чудовищными болями, как будто в течение нескольких минут грудь пронзают горячим кинжалом. Я очень сожалею, что нам пришлось так поступить, что тебе придется это пережить, но это самый надежный способ тебя убить. Почти сразу после того, как сердце начинает отмирать, недостаточное снабжение кислородом начинает ощущаться и в мозге. Самое позднее десять минут после того, как будет инъецирован яд, умирает мозг, хотя умирающее сердце все еще перекачивает кровь, уже отравленную углекислым газом, по всему организму.

Подробное описание моей смерти, или, точнее сказать, процесса умирания, который мне предстоял, испугал меня каким-то странным, пассивным образом. Само собой разумеется, я понимал, что он говорит обо мне, и я был совершенно уверен, что старый профессор приготовил для меня совершенно особенную, жуткую смерть. Наверное, он был обижен на меня, что я якобы был виноват в том, что ему пришлось закрыть интернат, и гораздо больше, чем он говорил. Но ужас предстоящих мне страданий как-то не зацепил меня. Я как бы чувствовал себя, словно профессор говорил не обо мне, а о ком-то другом, он смотрел прямо на меня, а как будто бы мимо, на того, кто стоял рядом, чья судьбы меня чрезвычайно волновала, но не касалась. И таким образом получилась странная дистанция, к которой, наверное, привел тот факт, что во время этих живописаний мое сердце ненадолго ускорило свой темп, из-за чего, вероятно, дозировка успокоительного повысилась. И я даже был рад этому. Мое положение было обреченным. И к чему мне было протестовать?

Профессор подошел совсем близко ко мне и пожал своей костлявой рукой с высохшими пальцами мою правую руку, которая, также как и левая, была плотно привязана кожаным ремнем вплотную к телу, коротко, но, как мне показалось, тепло.

— Знакомство с тобой было для меня честью, — с улыбкой сказал старик. — В известной степени ты был современным Прометеем. Он принес людям огонь и знание, и боги наказали его, приковав его тяжелыми цепями к скале, и орел прилетал клевать его печень. А чтобы его пытка продолжалась вечно, за ночь печень отрастала. Ты первый человек нового поколения, Франк. И ты продвинешь человечество так далеко вперед, как это не удавалось ни одному другому человеку на земле. И ты лежишь здесь связанный. Но в отличие от Прометея смерть быстро найдет к тебе дорогу.

Старик еще раз прикоснулся к моей руке и пожал ее еще крепче, чем в первый раз.

— Что говорят, когда расстаются при таких обстоятельствах? Счастливо оставаться было бы слишком цинично, — сказал он и состроил гримасу. — Давай остановимся на том, что ты был необыкновенным человеком, встретить которого было для меня большой честью.

Я тронут, с горечью подумал я. Зэнгер выпустил мою руку, кивнул еще раз коротко и отступил. Я не мог видеть, куда он пошел, но я слышал, что его шаги приближаются к выходу. Я также не видел, в комнате ли еще санитары. Моя голова была жестко закреплена, а из-за расширителей век глаза были широко раскрыты. У меня просто не было другого выбора, кроме как смотреть на средний экран, который висел под потолком прямо перед моей каталкой.

— Каждый приговоренный к смерти имеет право на последнее желание, — тихо прошептал я. — У меня есть такое право?

— Конечно, ты можешь что-то желать, — Зэнгер остановился в дверях. — Но я тебе не обещаю, что я исполню твое желание.

— Я хочу еще раз увидеть Юдифь и Элен, — сказал я.

— Нет, — решительно ответил профессор. — Это слишком рискованно сводить тебя с другими людьми. Я не знаю, какие силы может высвободить в тебе страх смерти.

— Тогда ответьте мне на один вопрос, — попросил я. — Кто такой доктор Гоблер?

Зэнгер помолчал немного, и мне очень захотелось в этот момент увидеть его лицо, а не тупо смотреть в монитор. Поразил ли его мой вопрос? Или его тонкие губы снова растянулись в циничную, узкую улыбку?

— Это фон Тун тебе сказал, да? — наконец сказал старик, и мне показалось, что я услышал немного сердитые нотки в его голосе, но я не уверен. — Доктор Гоблер был психотерапевтом. Он лечил вас шестерых после трагической гибели Мириам.

— И что он сделал с нами, — резко спросил я. — Почему я не могу ничего вспомнить о годах, проведенных в крепости? Почему мы все забыли, что произошло с нами?

— А ты уверен, что все забыли, что случилось? — спросил профессор вместо ответа.

— Почему я не могу ничего вспомнить? — я почти кричал. Мне хотелось слышать ответы, а не вопросы, черт возьми! Этот дряхлый живодер должен ответить!

Но единственный ответ, который я услышал, был звук захлопывающейся двери. Это одна из отвратительных игр, которую затеял старик? Он хлопнул дверью, чтобы я подумал, что остался один, чтобы, не будучи видимым, наблюдать за мной, находясь совсем рядом, чтобы наслаждаться моим страданием и бессилием? Я напряженно прислушался, но ничего не услышал. Ни дыхания, ни шороха ткани, ни тихого глотания или чмокания, которое так часто издают люди преклонного возраста, ничего не было слышно. Я был один.

Могло ли быть так, что один из нас действительно лгал? Мог ли кто-нибудь из нас с самого начала знать, что произойдет в крепости?

Но это никак не вязалось с газовым патроном, который был спрятан на кухне, чтобы убить всех нас!

А могло быть и так, что предатель знал обо всем, возразил мне внутренний голос. И ему ничего не стоило так подстроить, чтобы выйти из кухни в тот момент, когда патрон будет приведен в действие и убьет всех остальных одним махом. В течение вечера было полно таких возможностей для каждого из нас. Кто же мог быть этим предателем?

Понятно, что убитых это не касалось. Так что оставались только Элен и Юдифь. Могли ли Элен принудить к этой жуткой операции на своем теле, если бы она стояла на стороне профессора Зэнгера? Ни за что… или? А Юдифь…?

Нет, это не могла быть Юдифь. Юдифь все время была на моей стороне, держалась за меня, я ей абсолютно доверял и она мне. Юдифь была олицетворением покоя и невинности. Мы спали вместе!

А вот Элен, напротив, достаточно фанатична, чтобы согласиться на такой эксперимент, как операция на своем собственном теле! Может быть, Зэнгер действительно говорил правду, когда утверждал, что Элен сама настояла на том, чтобы самостоятельно удалить метастазы у себя из живота. Она должна быть предателем. С самого начала она вела себя с нами так высокомерно. Она знала, что должно произойти. Ей не было никакого смысла обзаводиться друзьями, напротив: нет ничего безумнее, чем попытаться завести дружбу с коровой по дороге на бойню. Скорее, следует пытаться игнорировать все позитивное, что есть в ней хорошего в живом состоянии, чтобы не терзаться затем чувством потери.

Зажегся экран, и на нем показался проход, погруженный в блеклый свет. На больших расстояниях под потолком висели лампы, защищенные толстыми запыленными стеклянными полукругами. Я не узнал этого коридора. В поле зрения камеры вошла хромающая фигура. Человек все время останавливался и, измученный, прислонялся к бетонным стенам прохода.

Стефан! Он как-то нашел вход в лабиринт под крепостью — во всяком случае, я предполагаю, что он там был. Значит, действительно, был еще один тайный ход, через который можно было проникнуть в крепость, но как далеки мы были от мысли, что он сам может дойти до нашей маленькой кухни. Нашел ли он проход случайно или знал об этом, ведь он, как рассказывал Зэнгер, вместе со всеми нами уже жил однажды в крепости? Может быть, Стефан помнил то, что тогда произошло здесь, и, может быть, я был единственным, кто потерял свои воспоминания? Может быть, рассказ Зэнгера об этом одиозном докторе Гоблере вовсе не был ложью? Как можно было теперь отличить, когда этот старик говорил правду, а когда лгал.

Это безумие. Если бы Стефан знал об этом тайном подземном ходе, этот культурист не стал бы предпринимать столь опасное предприятие, как лазание ночью по крепостной стене. Я все это время не думал о том, что же произошло с ним после того, как он попал в подвал, но когда я увидел эту запись, я вспомнил об этом.

Я постарался глубоко вдохнуть и выдохнуть. Я должен оставаться спокойным, что бы ни происходило на этом мониторе. Я хотел обмануть этот чертов шприц с ядом. Что сказал Зэнгер? Если ЭЭГ покажет сильное возбуждение, будет введен яд? Спокойно, упрямо уговаривал я себя. Стефан был мертв, а значит, он не преступник, а жертва. И что бы я сейчас ни увидел, все это может быть смонтировано. Все можно гениально вырезать и склеить точно так же, как мое фальшивое убийство доктора и медсестры. Меня ничто не должно провоцировать и пугать.

В поле зрения камеры возникла вторая фигура. Спиной вплотную к стене она медленно двигалась по коридору. Потом кадр сменился, и вот теперь уже обе фигуры были видны в одном кадре, как будто сменилась камера. Крадущийся был на переднем плане.

Это был я.

А ты ожидал чего-то другого, сказал я про себя. Зэнгер решил тебя прикончить. Он хочет видеть твои страдания до самого конца. Последние минуты твоей жизни он хочет превратить в ад, ведь на моей совести эта проклятая школа. Ты же сам прекрасно знаешь, где ты был, и тем более, где тебя не было.

В этом фильме у меня в руке был кинжал Наполы. Стефан все еще с трудом шел вперед. Все его силы уходили на то, чтобы просто оставаться на ногах. Я видел, как я поднял клинок. Меньше метра отделяло меня от спортсмена. Я не хотел видеть, что произойдет, не хотел спорить с этим фильмом ужасов, который смонтировал сумасшедший профессор. Но моя голова была так крепко привязана к каталке, что даже кровь с трудом проходила в сосуды, и я не мог повернуть ее ни на миллиметр, а мои веки не могли закрыться даже наполовину, даже на четверть, даже на чуть-чуть. И мне пришлось увидеть, как клинок в моей поднятой руке сзади вонзился в спину Стефана и застрял между лопаток. Словно пораженный молнией, Стефан упал на пол. Темная кровь вытекла из раны, и за короткое время возле него на бетонном полу образовалось большое пятно. Мои губы зашевелились, но не было звука, поэтому я не мог разобрать слов. Потом я исчез в темноте неосвещенного коридора.

Камера все еще смотрела на лицо Стефана, потом наехала на лицо, показав его крупным планом. Это была гримаса смерти. Бодибилдер вздрогнул, как будто у него случилась судорога. Но его правая рука вдруг потянулась к стене, ощупала ее, оперлась и он снова поднялся. С трудом передвигая ноги, кашляя, он снова направился по коридору, а изо рта у него вытекала тоненькая струйка крови.

На миг картинка на мониторе затемнилась, потом появилась другая сцена. Я узнал кухню, на которой, если верить Зэнгеру, мы все могли бы умереть, но краски на изображении были сильно искажены. Все было в зеленовато-серых тонах. Я узнал Карла, который испуганно скрючился в углу рядом со стулом, на котором сидел Эд, при этом хозяин гостиницы казался просто большой серой тенью. Должно быть, это камера ночного видения, подумал я. Ведь во время убийства Эда выключился свет. Вот поэтому и такие странные цвета на видео.

Камера «отъехала» назад, и я увидел поникшую фигуру нашего ковбоя Эда, сидящего на стуле. Я знал, что сейчас произойдет. Я снова попытался повернуть голову и закрыть глаза, но и в этот раз у меня ничего не вышло. Кожаные ремни держали меня крепко. Зажимы для век больно давили на глаза. У меня не было другого выхода, кроме как смотреть дальше с широко раскрытыми глазами на весь этот ужас. Третья фигура вошла на кухню, по широкой дуге обогнула фигуру Карла, как будто она хотела выяснить, видит ли что-нибудь Карл. Но так как Карл на нее не отреагировал, она подошла к нему немного ближе.

Да это может быть кто угодно, мысленно уговаривал я себя, стараясь отстраниться от того, что я видел. Фигура без контуров в зеленом свете. Ну и о чем это говорит?

«Это фигура твоего роста, а движется она точно так же, как ты, — прошептал голос в моем затылке. — То, что сказал Зэнгер, правда, ты и есть убийца!»

Незваный гость встал сзади Эда. Я не хотел ничего видеть, ничего на свете я не хотел так, как посмотреть в сторону, но у меня не было никакого шанса. Очень медленно, как будто преступник наслаждался своим могуществом, клинок приблизился к горлу Эда. Потом он произвел быстрый, нацеленный разрез. Эд еще двигался. Я видел, как наш самодовольный ковбой схватился за горло и отчаянно попытался остановить кровотечение. Зеленый призрак подошел еще ближе и схватил его за вихор, чтобы рвануть голову книзу и что-то сделать острым ножом у него на лбу, затем он отложил кинжал в сторону и покинул кухню. Через несколько секунд зажегся свет, и монитор залило ярким светом. Но камера быстро приспособилась к новым условиям освещения. В мельчайших деталях она зафиксировала весь ужас, произошедший на кухне. Левая рука Эда свисала вниз, а правая все еще оставалась у горла. Казалось, что Карл кричал, но я ничего не слышал, потому что и в этой записи отсутствовал звук. Кровь все еще брызгала хозяину гостиницы в лицо, но его охватил такой сильный ужас, что он был не в силах встать и выбежать вон, а только пронзительно кричал и жался спиной к кухонному шкафу. Наконец голова Эда опустилась вниз, а кровь сочилась из раны, которая протянулась от горла до затылка, уже все более и более медленными толчками.

Я заплакал. В один миг весь протест, которым я пытался защититься, растаял. Не было никакого смысла закрывать глаза на действительность. Зэнгер был изверг, нелюдь, но он не был лжецом. Убийца — это я. И я безумен. Я не мог вспомнить ни об одном преступлении, которое я только что увидел на экране, но я увидел холодную логику хорошо продуманной мести, а, кроме того, я знал, что оба убийства пришлись на тот промежуток, когда я, как я думал, лежал на полу без сознания. Я вновь вспомнил тот момент, когда очнулся в учительском общежитии — сидя на кресле, хотя я прекрасно помнил, что потерял сознание на полу. Потом обвал в погребе: я был засыпан штукатуркой и строительным мусором, по крайней мере, частично, иначе просто не могло быть. Но я очнулся в стороне от кучи мусора и на мне не было щебня. Я что, двигался во сне? Пока я в моих снах пытался спасти девочку по имени Мириам, а потом видел, как по команде Марии она падает с зубьев башни, я мстил за давно прошедшую часть моей жизни. Я мстил за жизнь Мириам. Я убивал, пока спал. Изверг внутри меня использовал мой обморок, чтобы принудить мое тело творить самосуд.

Все было так, как сказал профессор Зэнгер: сначала должны были умереть те, кто держал меня тогда, когда была убита Мириам.

Вид на мониторе снова сменился, и я увидел узкую лестничную клетку, на верхней площадке которой я увидел Марию. Ее рот был раскрыт в безмолвном крике, а в ее глазах отражались ужас, отчаяние, паника, истерика и смертельный страх. Она подняла пистолет и выстрелила на лестницу, хотя не видела там ничего, во что следовало бы стрелять. Потом она исчезла из кадра, и кадр сменился. Теперь было видно башню со стороны учительского общежития. Должно быть, прошло немного времени, потому что Мария теперь стояла на зубьях и танцевала свой гротескный танец.

Но ведь я не присутствовал при этом, смущенно подумал я. Я здесь ни при чем. Это был не я! Хотя бы здесь не я!

Но все было бесполезно, потому что я уже знал правду. Я отчетливо припомнил, как я смотрел из чердачного окна на башню, с помутненным сознанием, на грани обморока. Если Зэнгер был прав, то мне не нужен был нож, чтобы убивать. Все, что показывали мне эти записи, подтверждало слова профессора. Я, Франк Горресберг, заключал в себе безжалостного изверга, который скрывался глубоко в моем мозге и замышлял убийства.

Мария подняла пистолет. В следующий момент она вздрогнула и упала с башни. Зум беспощадно увеличил вид разбитого тела на мостовой крепостного двора, а потом начался другой отрывок. Это был вид моей больничной палаты, и на этот раз я уже совершенно точно знал, что сейчас произойдет. Я знал этот отрывок фильма, Зэнгер мне его уже показывал. В комнату вошли молодой доктор и рыжеволосая медсестра.

Как долго я просматривал эти записи? Минут десять?

Хорошо. Тогда мне оставалось жить еще мифических двадцать минут. Лучше всего мне сейчас расслабиться и попытаться сконцентрироваться на этом потаенном Я, которое прячется где-то внутри меня и которое в данный момент я признавал виновным в пяти убийствах. Может быть, это было безумие, потому что я был кем-то вроде лунатика, а как возможно в полном сознании пробиться к этой странной части личности, в которую я, по всей видимости, превращался, когда спал? Но ничего более осмысленного, чем я бы мог заняться в эти последние минуты моей жизни, я не нашел. И я был готов цепляться за любую ниточку надежды, которая мне представится. Оставалось только одно.

Это было совершеннейшим абсурдом, то, что утверждал профессор Зэнгер, что я какой-то доктор Джекил и мистер Хайд. Если все, что он говорил, правда, то это было лучшее, что я мог пожелать в данный момент. Нужно быть гениальным артистом, одним из тех, кто показывают трюки в цирке по освобождению от цепей, чтобы освободиться от этих широких кожаных ремней, которыми я привязан к каталке и которые больно врезались в мою кожу. Но если эти душевные силы, которыми я, как предполагалось, обладаю, на самом деле столь мощные, как утверждал старик, то, может быть, с их помощью я мог бы справиться с этим. Что случится, если я добровольно высвобожу этого мстительного ребенка, который повинен в смерти пяти взрослых человек?

Пульсирующая боль забилась у меня во лбу, едва мне стоило попытаться сконцентрироваться. Я изо всех сил постарался представить, что я погружаюсь в свое сознание. Где же может быть скрыт ключ ото всех этих лет, которые стерлись из моей памяти?

Я снова подумал о тех фотографиях, которые я нашел в письменном столе. О фотографии Мириам… Мириам, девочка из моих снов, девочка, упавшая с башни, — моя первая настоящая любовь?

Я вспомнил ее. Если бы у меня отняли абсолютно все — Мириам все равно бы осталась в моем сердце, хотя там мне пришлось ее искать очень долго, и мне понадобилось припомнить целый ряд снов, представлений и рассказов, чтобы снова обрести воспоминания. Я уже не помнил, как звучал ее голос, не помнил ее запаха, не помнил ничего осязаемого. Но осталось чувство. Теплое чувство, которое откликалось лишь на ее имя. Может быть, Мириам станет для меня мостиком через широкие могилы моих утраченных воспоминаний? И как вообще случилось такое, что я ничего не помнил? Это всего лишь воздействие шока от смерти девочки, которую я любил, или этот доктор Гоблер… что-то сделал со мной? Может ли один человек похитить у другого его воспоминания?

Боль разрывала мою голову. Я снова почувствовал, как в моем мозге что-то шевелится, но не мысли или воспоминания, а что-то осязаемое, механическое. Неужели я мог почувствовать, как разрастается опухоль?

Вдруг перед моим мысленным взором возникли крепостные ворота. Тот сон, в котором передо мной закрылся проход в крепость, — что он мог означать? Может ли он продвинуть меня вперед хоть на один шаг?

— Пойдем со мной, Мириам, — тихо прошептал я, в то время как снова наблюдал, как на экране снова умирает Эд, как моя рука снова перерезает ему горло. Пальцы моей левой руки немного согнулись так, как будто я обнимал маленькую ручку Мириам. — Пойдем со мной, — снова попросил я.

Наши с тобой тени слились в одну…

Я испуганно напрягся, натянув кожаные ремни. Песня! Я слышал ее, это совершенно точно! Я недоверчиво прислушался, но в больничной палате, не считая тихого гудения медицинских приборов, стояла мертвая тишина. Откуда донеслась эта песня?

Она звучала немного искаженно, как будто доносилась со двора или из какого-то далекого помещения. Мне так захотелось закрыть глаза, чтобы сконцентрироваться получше и прислушаться, но это желание было абсолютно невыполнимым.

На мониторе Карл на кухонном полу повернулся. Обрыв. И снова сцена с убийством доктора Шмидта.

Осталось жить еще десять минут, в отчаянии подумал я. Я должен сделать это. Я сам не вполне понимал, чего я, собственно, хочу добиться, но я начал тихонько напевать Лили Марлен.

— «Из спокойно стоящих деревьев, из земли, словно во сне поднимаются твои губы…» — прошептал я.

И вдруг она появилась! Мириам! Она стояла у крепостных ворот, протягивала мне свою руку и была красива, как прежде. Застывшим взглядом смотрел я на смерть врача, но одновременно я находился у ворот крепости. Потерял я остатки разума? Или пришла моя смерть? Разве не говорил Зэнгер, что я сначала почувствую колющую боль в сердце? Перед глазами я видел Мириам так же отчетливо, как и изображение на мониторе. Я чувствовал ее мягкую, прохладную кожу, когда она прикоснулась своей рукой к моей руке.

— Там, с другой стороны, кто-то ждет тебя.

Голос девочки прозвучал твердо и так же реально, как и гудение медицинских приборов, которое я все еще слышал. И пока одна часть моего тела все еще по-прежнему была крепко привязана к постели, другая его часть, как мне показалось, ничуть не менее реальная, отделилась от него, это было так, как будто я вдруг раздвоился! Бок о бок мы с Мириам вошли в темноту створа ворот. На какое-то мгновение нас поглотила полная тьма, но затем мы увидели ярко освещенный внутренний двор крепости. По другую сторону ворот стоял мальчик лет двенадцати-тринадцати в обрезанных джинсах и застиранной футболке. Мальчик с фотографий. Он скрестил руки ни груди и смотрел на нас неприветливо.

Этим мальчиком был я.

— Я не хочу иметь дело с этим типом, — выпалил ребенок, которым был я, отрицательно мотая головой. — Его ничуть не огорчило, что они сделали с тобой. Он забыл тебя. Он просто жил дальше, как будто ничего не случилось.

— Он не мог иначе, — попыталась смягчить его Мириам. — У него украли все воспоминания. Ведь это сделал доктор, правда? Врач-психиатр. Он построил высокую стену от воспоминания о тебе. Подойди, дай Франку руку. Вам нужно помириться.

Мальчик состроил гримасу.

— Он может ждать сколько угодно, пока я что-нибудь для него сделаю. Он просто сбежал, он просто трус. Это он позволил этому дурацкому доктору воздвигнуть эту стену.

Мириам пожала плечами.

— Он иногда такой упрямый, — сказала она. — Прямо как ребенок…

— Я не ребенок! — проворчал подросток.

Я не знал, что делать. Я оставался в тени свода ворот — это все происходило только в моем представлении, но было так живо. А остальное было нереальным. Кроме того, я вовсе не был уверен, хотел ли я на самом деле воссоединиться с этой частью моих воспоминаний. Этот черствый двенадцатилетний мальчик, который стоял теперь передо мной и смотрел на меня, был жестокий убийца! Он убивал людей, и его совершенно не трогало, что при этом происходило. Почти два десятилетия он ждал мести и не повзрослел.

— Если ты не примешь его, то ты никогда не победишь его, — уговаривала меня Мириам. Она шептала каким-то испуганным шепотом, как будто боялась, что мальчик поймет то, что она сказала.

— Это абсурд! — громко выкрикнул я. — Я… я схожу с ума!

Мой крик спугнул видение двора и мальчика. Мой внутренний глаз снова закрылся, и я опять оказался в моей больничной палате. Я отключился от безумных галлюцинаций, которые отняли у меня много сил и, мигая, вернулся к реальности.

Мигая?!

— Франк! Приди в себя! — услышал я чей-то крик. Я открыл глаза. Рядом с моей каталкой стояла Элен. — Быстрей, — требовательно шептала она. — Нужно сматываться отсюда. Я помогу тебе встать.

Что же это случилось? Я уже умер? Я испуганно посмотрел на монитор, на котором в эту секунду я как раз прошмыгнул на кухню. Значит, времени оставалось совсем немного.

— Франк! — шипела Элен. — Черт возьми, помоги же мне! Я не могу сама поднять тебя. У меня разойдутся швы на животе, если я попытаюсь тебя поднять.

Я удивленно повернул голову. Зажимы для век были убраны, широкие кожаные ремни были развязаны. На маленьком столике на колесиках рядом с каталкой лежал шприц со смертельной инъекцией. Элен стояла сбоку от меня и держалась рукой за каталку, а другой поддерживала себя в низу живота. Кожа ее была белая как мел, а на лбу блестели огромные капельки пота. Казалось, она страдает от сильной боли.

— Что ты здесь делаешь? — вяло спросил я. Я чувствовал себя невероятно слабым — ведь мою кровь последние часы постоянно разбавляли физраствором с обезболивающими и успокаивающими средствами.

— Я хочу вывести тебя отсюда, идиот! — выпалила Элен и скорчила гримасу боли. Должно быть, даже говорить ей было очень больно.

Я недоверчиво уставился на нее. Мог ли я ей доверять? Конечно, она освободила меня от кожаных оков, а также от игл и электродов, что я только что с благодарностью заметил. Но и это могло быть частью нового плана сумасшедшего профессора. Может быть, он вовсе не собирался меня убивать, а только хотел провести эксперимент, чтобы посмотреть, что я буду делать, испытывая страх смерти? Этот профессор царил в этой клинике, как кайзер в Колизее в Риме, и Элен, возможно, была лишь новым гладиатором, которого он выставил на арену против непредсказуемого чудовища, чтобы развлечься, наблюдая это единоборство.

— Почему ты помогаешь мне? — недоверчиво спросил я и покосился на вентиляционную решетку, про которую я знал, что там скрывается объектив камеры. И даже если Элен была здесь не по поручению профессора, я мог не трудиться выбираться отсюда, потому что долго это не продлилось бы, и рано или поздно сюда явится какой-нибудь персонал клиники, который выведет Элен и снова привяжет меня к моей каталке. Мой взгляд упал на шприц с ядом на туалетном столике.

«Элен помогала убить Мириам, — возник голос из подсознания, но это был тот голос, который раньше был мне чужим, звук которого я еще никогда не слышал, хотя он казался мне очень знакомым. Это был голос моих утраченных воспоминаний, голос того ребенка, которого я оставил в крепости Грайсфельден! — Предоставь это мне, — просил голос, — и я выведу тебя отсюда».

— Ну пошли! — Элен взяла меня за руку.

Фильм на мониторе закончился, и он, блеснув, выключился. Должно быть, это тот самый момент, когда я должен был умереть. По моей спине струился холодный пот, как будто я слышал, как тихо гудит инжектор. В том месте, где несколько минут назад находился шприц, выдвинулась колба.

Элен пришла, чтобы спасти меня, — более исчерпывающего доказательства она не могла мне представить. Я обязан ей жизнью. Я должен защитить ее от того охваченного жаждой мести подростка, который сидит внутри меня, но для этого мне нужно расстаться с ней. В любой момент эта часть моего Я могла взять контроль над всем моим существом. Я не должен допустить больше никаких убийств! Я никому не хочу больше причинять вреда — я никогда этого не хотел!

— Беги от меня! — тихо сказал я. — Я — убийца.

Элен уставилась на меня непонимающим взглядом широко раскрытых голубых глаз. Ее голова была непокрыта, обнажая растрепанные рыжие волосы, и одета она была в простую ночную рубашку, на ногах ничего не было, она выглядела ровно так, как будто только что поднялась с больничной койки. Молодая врачиха уперла обе руки в бока. Из-за боли она не могла держаться прямо и сгорбилась.

— Мы должны остановить Зэнгера, — выдавила она с заметным трудом. — В любое мгновение может быть слишком поздно.

— Она лжет! — раздался знакомый голос от входа в палату, и только этот голос принес с собой волну тепла и успокоения в мое сердце. В дверном проеме стояла Юдифь. На ней тоже не было ничего, кроме ночной сорочки, и волосы ее были спутаны. Она быстро и тяжело дышала, как будто за ней гнались. — Она часть эксперимента, — заявила она.

Я снова посмотрел на шприц. Элен спасла мне жизнь.

— Она фанатичная последовательница Зэнгера и его идей, — продолжала Юдифь. — Разве тебе не показывали съемку, на которой она добровольно разрезала себе живот? Насколько безумной нужно быть, чтобы проделать нечто подобное?

— Она лжет! — задыхаясь, выпалила Элен с перекошенным отболи лицом. — Они заставили меня! Они хотели удалить мои яичники, а что будет со мной, им было все равно! Я для Зэнгера только кусок мяса, и ничего больше! У меня опухоль в мозгу, так же как и у всех остальных. Их интересует только мой генетический материал, так же как и твой. Когда они оперировали тебя, они удалили тебе яички, Франк.

Это совершеннейший абсурд, подумал я, подавляя инстинктивное побуждение тут же схватиться за мои гениталии. То, о чем говорила Элен, было совершенно невозможно. По крайней мере, ниже пояса я не ощущал никаких болей, и даже если я на этом концентрировался, я не ощущал ничего необычного. Хотя и огнестрельной раны в плече я тоже не чувствовал. Наркотический коктейль, которым меня напичкали, действовал так хорошо, что я мог бы уже привыкнуть к тому, если бы его воздействие на меня не было связано с такой усталостью и медлительностью.

Я нерешительно переводил взгляд с одной женщины на другую. Юдифь всегда была на моей стороне. Она любила меня… Ее поцелуи, ее прикосновения, наша страстная любовная игра в душе, во время которой наши гормоны действовали на нас сильнее экстази… все это не могло быть ложью.

Я принял решение и повернулся к Юдифи.

— Что мы должны делать?

— Под комплексом находится подземный гараж, — торопливо начала Юдифь. — Я слышала, как санитары говорили об этом. Должно быть, его построили здесь для того, чтобы со стороны не было заметно, как много людей приезжают в фиктивную компьютерную фирму, которая в качестве прикрытия образует наземную часть этого комплекса. Если мы сможем туда пробиться, то мы будем спасены. — Юдифь уже полностью вошла в помещение и медленно приближалась к моему ложу, при этом она не спускала глаз с Элен. — А эту коварную змею нужно обезвредить, — сказала она, кивком головы показывая в направлении рыжеволосой докторши. — Она сделает все, чтобы воспрепятствовать нашему побегу.

— Пожалуйста, Франк, не верь ей. — Чистый, искренний страх был написан в глазах молодой врачихи. Она медленно отступала от Юдифи. Я видел, как дрожали ее колени. — Ее послал Зэнгер, — сказала она умоляющим тоном. — Она предательница!

Юдифь злобно засмеялась.

— Ты думаешь, Франка так легко обмануть? — презрительно спросила она. — Всю ночь ты как паук в своей паутине сидела и смотрела, как мы все больше и больше запутываемся в твоих сетях. Как думаешь, почему она до сих пор жива? — спросила она, обращаясь ко мне, подошла к моей постели и протянула мне руку. — Пошли, время уходит.

Сильнейшая боль пронзила мне голову. Он снова был здесь, тот мальчик, которого я снова нашел в себе, убийца, который в любой момент мог взять надо мной власть.

— У Юдифи есть рубец на животе? — отчаянно выкрикнула Элен. — Пожалуйста, Франк, вспомни! У нее есть рубец? Когда она заключила союз с Зэнгером, они наверняка ее прооперировали!

Из моих глаз от боли потекли слезы. Шрам? Да, что-то было. Я еще вспомнил, что хотел спросить ее об этом. Но это мог быть и след от операции аппендицита, или еще что-нибудь в этом роде…

Стремительным движением Юдифь схватила шприц с туалетного столика. Несколько мгновений она держала ее в кулаке, как кинжал, а затем нацелилась, как гадюка, пытаясь вонзить его мне в руку. Мое сердце замерло от испуга. Скорее инстинктивно, нежели сознательно я схватил ее за запястье и остановил ее, но Юдифь была сильнее, чем я думал. Проклятие, что с ней случилось? Элен сказала правду, пронеслось у меня в голове. Юдифь была вынуждена обороняться. От страха, что я перейду на сторону Элен, она сама себя выдала. Некоторое время я успешно удерживал ее руку, но вскоре шприц стал приближаться все ближе к моей груди. Из-за ранения в груди и огромной дозы наркотика я не мог долго сопротивляться, я был слабее женщины, черт возьми!

У меня не было выбора. Мне нужна была его помощь.

— Давай, — пробормотал я, обращаясь внутрь себя. Боль в моем плече мгновенно исчезла. Я вдруг почувствовал себя как-то странно, отвлеченно. А потом я услышал, что думает Юдифь. В ее мыслях бушевала тупая ярость. Она была безраздельно предана Клаусу Зэнгеру и хотела повиноваться только ему. Одновременно меня переполнила волна какого-то нового возбуждения такой необыкновенной силы и интенсивности, что это почти причиняло боль. У меня было такое впечатление, что я стал лучше видеть и все запахи вокруг меня я стал воспринимать гораздо интенсивнее. Нечто подобное я испытывал несколько лет назад, когда курил гашиш. Сначала я подумал, что наркотик не подействовал на меня. Никаких галлюцинаций я не увидел. Но через некоторое время я ощутил, как изменилось мое обоняние. Я мог почувствовать бутерброд с сыром, который лежал в пяти метрах от меня в соседнем помещении за закрытой дверью (и при этом чувствовал зверский голод…).

Все эти, и не только эти, мысли вдруг накинулись на меня в одну секунду, когда я боролся с Юдифью. Я должен остановить ее!

Как будто мои мысли были приказом, и она боролась со мной с каждым мгновением все слабее и слабее. Внезапно она выпрямилась, положила шприц на ночной столик и улыбнулась.

«Теперь она принимает тебя за Зэнгера», — подсказал мне в мыслях знакомый голос.

— Как ты сделал это? — тихо спросил я.

«Я не могу этого объяснить, — ответил мне голос ребенка. — Я просто знаю, как это делается. Это, наверное, что-то вроде гипноза. Ты можешь мне доверять. Я позабочусь о нас».

— Почему ты не убил ее? — спросил я.

«Потому что ты этого не хотел, — серьезно ответил голос. — Ты прошел в ворота, когда позвал меня. И теперь мы едины. Я не могу сделать ничего такого, чего ты не хочешь. Нам нужно найти Зэнгера и покончить с этим».

— А все эти санитары? — возразил я. — Мы же не можем…

«Не беспокойся, — прервал меня голос. — Мы можем. Мы то, что хотел создать Зэнгер. Оружие, которого никогда до нас не было. Человек нового типа».

— С кем ты говоришь? — испуганно спросила Элен. — И что случилось с Юдифью?

— Теперь она считает меня профессором Зэнгером, — ответил я.

Эллен посмотрела на меня со скептической улыбкой.

— Плохая шутка, — сказала она.

Очевидно, Элен знала только некоторые штрихи, которые лежали в основе всего, что происходило с нами этой ночью. Наверное, она тоже была на лечении этого доктора Гоблера и ее воспоминания тоже стерты. Что же этот врач сделал с нами, что мы так прочно забыли все события, которые происходили с нами в этой крепости?

А может быть, было бы лучше, если бы наши воспоминания так и оставались за этой высокой стеной, было бы лучше, если бы профессор Зэнгер не пригласил бы нас сюда. Может быть, доктор Гоблер был не таким уж плохим человеком.

— Юдифь для нас больше не опасна, — сказал я со всей возможной решимостью, но, очевидно, этого было недостаточно, чтобы убедить молодую врачиху.

— Но ты же не думаешь, что я тебе вот так просто поверю. Или? Она…

Вдруг голова Юдифи взорвалась и превратилась в клочки тканей, мозга, капли крови и осколки костей. Что-то влажное шлепнулось мне прямо в лицо. Инстинктивно я лег на пол и увлек Элен с собой.

Грохот выстрела, который поразил Юдифь, эхом отозвался в комнате. Несколько мгновений ее тело еще стояло. Руки хватались за пустоту, как будто она хотела схватиться за что-то, а из ее шеи брызнул фонтан крови, который попадал на подушку в метре от нее и окрашивал ее в ярко-красный цвет. Потом очень медленно, словно в замедленной съемке, она стала опускаться на мою каталку.

От входной двери раздался металлический лязг, который неприятно ударил по моим барабанным перепонкам. Это был звук, который я знал по многочисленным фильмам ужасов: дозарядка магазина. У входа кто-то что-то прошептал.

Меня захлестнула волна гнева. Предательство Юдифи было забыто. Осталось лишь воспоминание о ее любви, о милых моментах нежности, которые мы пережили вместе, о ее запахе и ее удивительно мягкой коже. Может быть, она была под влиянием Зэнгера и именно доверие к профессору заставило ее действовать против меня. Его соблазнительные слова отравили ее душу, как случалось с каждым, кто встречался с профессором. У нее был не такой сильный характер, чтобы сопротивляться, но она любила меня.

И зачем стреляли в нее? Она ведь предала даже нашу любовь и доказала этим, что она верна Зэнгеру и его людям. Разве не достаточно того, что она хотела убить меня ради него и его дела?

Они боялись того, что она подпадет под мое влияние только потому, что она стояла в непосредственной близости от меня. Они исходили из того, что я могу сломить ее волю и вполне в состоянии использовать ее как оружие против них. И все равно я ненавидел этих людей за то, что они сделали. Они отняли у меня Юдифь! Юдифь, мою маленькую, любимую пышечку, первую женщину, встреча с которой могла совершенно переменить мою жизнь и направить ее в совершенно другое русло. Трудно было вынести эту боль.

Я подтолкнул Элен подальше под каталку, чтобы в нее нельзя было попасть от двери. Пусть только убийцы Зэнгера попробуют войти! Я совершенно четко чувствовал, кто стоит за дверью. Все мои ощущения обострились до невероятности, как только я снова воссоединился с моей детской душой. Я совершенно четко слышал, о чем шушукаются за дверью. Там стояли двое мужчин, которые никак не могли решить, кто первый войдет в палату. Я даже чувствовал их запах. Запах пота, сильно пахнущего мыла и лука после еды… Что произошло у меня в голове? Изменился мой мозг? Может быть, мои рассуждения о чужаке в моей голове были не такими уж и ошибочными? Зэнгер собирался вывести новый сорт людей. Если его опыты дали свои плоды, то я скорее уже и не человек.

Те за дверью приняли решение. Это были те два санитара, которые поймали меня после первого побега. Я узнал их по голосам и запаху их пота, перемешанного с запахами латекса, крахмала и мыла. Но на этот раз они были вооружены не электрошокерами. Все помещение заполнили запахи пороха и крови, но я чувствовал еще запахи металла и смазочного масла.

Моя бессильная ярость вырвалась наружу. Один из огромных санитаров перешагнул порог. Ружье наизготовку, движения резкие, чтобы не быть застигнутым своим противников врасплох. Кровь Юдифи растекалась большой лужей возле каталки.

Боже мой, сколько же крови может быть в одном человеке!

Вдруг я осознал, что я слышу мысли санитаров. Я понимал, все, что чувствует каждый человек.

«Он сзади! Быстрее!»

Эту мысль я внушил ему. Не я, а тот раненый юноша, который не мог подавить в себе гнев за гибель Юдифи. Я…

Санитар рывком обернулся. Для него теперь я стал его коллегой, хотя внешне между нами не было ни малейшего сходства. Все происходило внутри головы. Что бы ни видел сейчас перед своими глазами санитар — изображение обрабатывалось мозгом, и именно там прятался я и ткал зловещую паутину из мыслей и чувств, чтобы ловко манипулировать ими. С каждым мгновением их внутренний мир становился мне все более знакомым. Мое вмешательство было минимальным. Не я дал указание нажать на спусковой крючок; все, что я сделал, это заставил санитара думать, что в дверях стоял не его помощник, а страшное чудовище, которого его послали убить.

Выстрел отразился эхом от стен. С тупым звуком что-то большое свалилось на пол. Я почувствовал запах крови. И это была не кровь Юдифи, а кровь врага!

Что-то во мне готово было вскрикнуть от радости. Что-то дикое, чем я еще не научился управлять. Кем бы ни был этот некто, с кем теперь я делил свое сознание, он находил удовольствие в убийстве, по крайней мере, в мести.

Я выполз из-под каталки. Если я ошибся, через мгновение я буду мертв.

— Давайте, профессор. Я помогу вам выбраться, — запинаясь, проговорил санитар.

Кровавые брызги превратили его лицо в демоническую маску. Труп его коллеги был сильно изуродован, выстрел почти в упор практически разорвал его тело.

— Хорошо, что это чудовище, наконец, убито, — сказал санитар, подходя ко мне. — Он практически был уже не человек. — Голос санитара становился все тише по мере того, как он говорил, как будто он боялся пробудить мнимое чудовище к жизни, если он громко назовет его по имени. — Я слышал, что врачи говорили о последних снимках. Нечто подобное не должно было жить… Это… — некоторое время санитар подыскивал подходящие слова, но потом передумал и только пожал плечами.

У меня было такое чувство, как будто у меня в желудке кто-то распустил большой колючий кулак. Что за снимки имел в виду этот тип? О чем, черт возьми, говорил этот мешок мяса? Что могло так обеспокоить врачей уже после того, как они узнали, что я убил трех людей в крепости? Я попытался сосредоточиться на мыслях санитара, но получилось, что я словно стою перед огромной стеной с десятком мониторов, показывающих каждый отдельную программу. Мелькнуло лицо миловидной темноволосой женщины с двумя маленькими детьми, передо мной промелькнул вид сельской улицы. Экскурсия в город… Как можно сориентироваться в этом хаосе?

Но я не решился спрашивать санитара об этих снимках. Я боялся, что таким образом я рискую разрушить созданный мной мираж, спрашивая о чем-то, что профессор, роль которого я сейчас исполнял, наверняка хорошо знал. Если бы я лучше знал, на что я способен, а на что нет! Насколько я могу овладеть волей человека?

— Позаботьтесь, пожалуйста, о госпоже докторе Бергман, — я кивнул в направлении Элен. — У нее сильно болит операционный шов. Ей трудно будет двигаться своими собственными силами.

— Вы думаете, ей можно доверять? — прошептал санитар и опасливо оглянулся назад. — Она ведь… она же из них…

— Она совершенно не опасна, — спокойно ответил я, чтобы успокоить испуганного санитара. — У доктора Бергман изменения зашли не так далеко, как у Горресберга.

В то время как я говорил все это, я одновременно следил за мыслями этого санитара. Эти проклятые способности не стоили ломаного гроша! Как раз в этот момент я наткнулся на воспоминание, как этот парень сдавал экзамены в медицинском училище, списывая у своего соседа. Было такое ощущение, что я разыскиваю пресловутую иголку в стоге сена.

Тем временем санитар направился к Элен, а она отползала от него в угол. Наверное, она думала, что теперь он убьет ее. Ну а как она могла понять, что здесь происходит? Конечно, профессор Зэнгер не посвятил ее, как Юдифь, в свои планы.

Воспоминание о Юдифи вызвало во мне новую волну бессильного гнева. Неужели все это было лишь игрой? Неужели в действительности она ничего ко мне не чувствовала? Зачем тогда она все это делала?

Великан схватил Элен под мышки и поднял. Она была слишком слаба, чтобы сопротивляться. Она просто смирилась со своей судьбой. В ее глазах стояли с трудом сдерживаемые слезы страха, и мне очень хотелось сказать что-то, чтобы ее успокоить. Может быть, я смогу сделать это телепатически…

Нет, это безумие. Я могу манипулировать мыслями, но я не могу разговаривать в голове другого человека. Кроме того, я никак не мог ослабить свою концентрацию на мыслях санитара. Если этот парень хоть на какой-то миг снова станет хозяином своих мыслей, он увидит, что перед ним не профессор Зэнгер, и тогда нам обоим конец.

У меня задрожали ноги, и я на несколько мгновений прислонился к стене. Если бы я только знал, как зовут этого проклятого санитара! Но в отличие от врачей и медсестер санитары не носят табличек с именами на груди. Как называл Зэнгер своих людей: по именам, или все они были для него на одно лицо и ему было все равно, кто перед ним? Нет, если учесть, чем занимались в этой клинике, персонал здесь должен был быть штучным. Каждый должен был быть убежден в важности общего дела. Риск, что кто-нибудь слишком болтливый может испортить все дело, был слишком велик, хотя, наверное, людей, которые точно знали, какие исследования они проводят, и имели доступ к лабораториям, расположенным под крепостью, можно было пересчитать по пальцам одной руки.

— Вам нехорошо, господин профессор? — его голос прозвучал не как у подлизы, а искренне озабоченно.

Я отвернулся.

— Все в порядке, — солгал я. — Это возраст, знаете ли. Эта ночь, это слишком много для меня… — И получить выстрел, и получить такую дозу наркотика, прежде всего, подумал я про себя. — Будьте, пожалуйста, так любезны, проводите меня и доктора Бергман в мой кабинет. Мне нужно там кое-что с ней обсудить. У меня такое впечатление, что она не понимает, что здесь происходит.

Великан снисходительно улыбнулся, глядя, как Элен смотрит на меня широко раскрытыми глазами. К счастью, у нее хватило выдержки ничего не сказать и не испортить все дело глупыми вопросами.

— Может быть, привезти кресло на колесах? — спросил санитар.

— Нет, нет, — решительно отклонил я его предложение. — Мне уже лучше. Это всего лишь приступ слабости. Пойдемте. Я вполне могу сам идти. — Последние слова я проговорил с сильным ударением на каждом слоге, чтобы подчеркнуть, что эта тема мне не приятна. Конечно же Зэнгер был не тем человеком, который долго будет говорить о своих слабостях. По крайней мере, мне так казалось.

Санитар воздержался от дальнейших расспросов, а буквально потащил Элен, держа ее под мышки, к выходу, так что она почти не опиралась на свои ноги. Мы вышли из палаты и пошли в том же направлении, куда направился и я при попытке побега, миновали Пункт обеспечения II, ту маленькую комнатку, набитую пилюлями и микстурами, которая оказалась для меня тупиком.

Внезапно меня настигла мысль, которая ударила меня словно молотом: что мы будем делать, если по пути нам встретится еще кто-нибудь? Ведь обман тут же раскроется! Как много людей я мог контролировать одновременно?

Придется разобраться с этим на месте, ведь у меня просто нет другого выхода. Мы должны были обязательно выбраться из этого места и сообщить куда-нибудь, чтобы, наконец, положить конец этому безумию. Но к кому мы могли обратиться? Если мы обратимся в ближайший полицейский участок, то скорее всего полицейские примут меня с Элен за сумасшедших и без дальнейших расспросов отправят нас в какое-нибудь закрытое учреждение. То, что произошло здесь сегодня ночью, было настолько безумно, что, стоило нам рассказать хоть половину всего, мы бы обязательно были приняты за сумасшедших. Старый профессор, который продолжает свои опыты, начатые еще во времена Третьего рейха, это совершенное безумие.

Кроме того, было возможно, что у профессора Зэнгера есть в этом мире покровители, которые поддерживают его предприятие. Все это сооружение было слишком большим, чтобы за столь долгое время не привлечь чьего-либо внимания. Он и сам говорил, что его поддерживает группа влиятельных людей. Нам стоит еще не раз подумать, к кому нам обратиться, если вообще нам захочется рассказывать кому-то эту историю. Может быть, люди Зэнгера уже начали уничтожать в крепости все следы, которые указывают на то, что произошло здесь нынче ночью.

Элен была единственным свидетелем, который мог подтвердить все, что происходило здесь. И я решил охранять ее жизнь, как свою собственную.

В коридоре, по которому мы шли, вдруг коротко мигнул свет, потом разом погасли все лампы. Осталось лишь аварийное освещение, которое едва освещало своими маленькими зелеными лампочками путь к нашему освобождению. Коридор превратился в длинные темные отрезки, лишь иногда чередующиеся небольшими тускло освещенными участками.

Громадный санитар обернулся ко мне. Я не мог в подробностях рассмотреть его лицо, но по голосу было слышно его удивление и даже некоторое замешательство.

— Что это такое? — спросил он.

— Ток выключился, — грубо ответил я, надеясь, что мой тон исключит всякое продолжение темы.

— Но… но у нас есть автономный агрегат, — ответил санитар. — Мы независим от сети, и…

— Я позабочусь об этом! — отрезал я. Я вдруг с холодным ужасом подумал о том, что действительно сейчас имело значение: камеры! Я мог загипнотизировать этого санитара, но не вахтеров, которые должны были видеть по мониторам, что произошло в больничной палате. Как я мог быть настолько глуп, что эта мысль только что пришла мне в голову!

Настроение санитара явно изменилось. Я нюхом чуял его беспокойство. Он истекал потом от напряжения, но не отваживался больше заговорить с фальшивым профессором.

Я представил себе, как остальные санитары тихонько пробираются по коридорам с приборами ночного видения. Сколько киллеров могло быть в распоряжении этого профессора? А может быть, и врачи выкажут готовность помочь ему, если дело зайдет так далеко, что встанет вопрос о защите тайны клиники? Кроме того, все они знали, с кем они имеют дело и какая опасность может исходить от меня. Я спрашивал себя, стал бы я медлить на их месте, остановить ли чудовище, которым я был, этого нового человека, который пытается пробраться наружу. Должно быть, не стал бы. Теперь я почувствовал, как изменился запах моего собственного тела. Заметили ли это санитар и Элен?

Безумие, оборвал я свои мысли. Я же совсем другое существо, нежели они. Нормальный человек не может заметить ничего подобного.

Тем временем я стал лучше видеть в темноте. Мои глаза необычайно быстро приспособились к новым условиям освещения. В моих ушах отдавался мой собственный пульс, словно удары молота, а вместе с ним и сердцебиение обоих попутчиков. Я даже слышал шорох крови в моих сосудах, а кроме того, булькающий звук во внутренностях санитара и еще тихое гудение аварийного освещения откуда-то спереди. Все эти звуки я никогда бы не смог воспринимать, если бы был прежним. Что бы ни должно было еще произойти, кто бы ни хотел меня удивить или испугать, он должен был придумать что-то посильнее, чем нажать на выключатель. Я с горечью заметил, что я немного рад возможному столкновению, что я даже с удовольствием предвкушаю возможную борьбу. Мне было стыдно за это чувство.

Через несколько метров коридор резко повернул и неожиданно оборвался у двустворчатой двери. Она была обрамлена солидным дверным проемом, а стеклянные окошки, проделанные в ней, были из стекла, армированного стальными нитями.

Великан повернул выключатель на стене, но ничего не произошло. Я недовольно заворчал, и санитар повторил попытку. Дверь не открывалась.

— Я не понимаю, что происходит, — простонал санитар. — Ничего подобного раньше не случалось.

— Что в этом удивительного, что электронный замок не работает, если ток выключился? — едко заметил я. Но в тайне я был практически убежден в то, что двери заблокировали намеренно.

— Профессор абсолютно прав, — добавила вдруг Элен. — Это вполне закономерно, что в этих условиях двери не срабатывают.

У меня груз с души свалился. Наконец докторша поняла, что здесь происходит.

Великан ударил ногой в дверь, но она не шевельнулась.

— Все равно закрыта, — и в его голосе прозвучал почти триумф.

— Стреляйте в дверь, — приказал я.

— Что? — санитар совершенно обалдел. — Но я не могу вот так просто…

Не выдержав, я выхватил у него оружие и оттолкнул его и Элен подальше от двери. Потом я прицелился и выстрелил в замок. Зазвенело стекло. Тяжелый заряд раздробил металлическую обшивку и пластик. Один осколок попал мне в лицо. Там, где только что был замок, в двери зияла неровная, рваная дыра.

Из-за отдачи оружия я потерял равновесие, меня отбросило к стене так, что я почувствовал острую боль в плече, где пуля, выпущенная Карлом, попала в тело. Несколько мгновений перед моими глазами плясали пестрые точки, а запах пороха был так силен, что у меня перехватило дыхание.

Но, несмотря на это, я собрался.

— Откройте дверь, — задыхаясь, сказал я.

Великан снова попытал счастья, и на этот раз ему удалось открыть одну из створок.

Вторая, вероятно, была прикреплена задвижкой к полу или потолку.

Мигая, я всмотрелся в тускло освещенное помещение за дверью. Коридор там был выкрашен в другой цвет: стены были теплой желтоватой окраски, и здесь были пейзажи с календарей в дешевых рамках, которых мне так не хватало в других коридорах.

Теперь я думал, что в любой момент могу натолкнуться на сопротивление, так как выстрел, по всей видимости, был слышен во всем комплексе. Даже в том случае, если из-за выключения электричества не работали камеры видеонаблюдения, теперь уж каждому понятно, где мы находимся.

Секунды показались мне вечностью. Ничего не было слышно. Коридор, лежащий перед нами, словно вымер.

— Тут что-то не так, — прошептал санитар.

Почему меня все время окружают такие умственно отсталые типы? Сначала Карл, теперь вот эта амеба.

— Вперед! — скомандовал я и решительно шагнул за дверь.

Мы прошли вперед и миновали два небольших подъема. На полированных стальных пластинах распределительного щита отражались зеленые лампочки аварийного освещения. Где бы мы ни очутились, отсюда дорога была только наверх.

Около одного из выключателей было написано ПГ. Я нажал на него, однако ничего не произошло. Но вблизи находилась стальная дверь, которая, возможно, вела на лестничную клетку. Я решил подойти к ней, но перед этим облокотился о стену, чтобы немного передохнуть. Мои силы почти оставили меня. Гнев и страх, или что бы то ни было, что мобилизовало меня сильным выбросом адреналина, прошли, и больше всего мне сейчас хотелось опуститься на мраморные плиты, чтобы уснуть.

Я заметил, как санитар украдкой бросает на меня озабоченные взгляды. Заметил ли он что-нибудь? Манипулирование человеком истощило мои и без того скромные силы.

«Ну так расстреляй его», — услышал я в своем сознании нетерпеливый юношеский голос.

Мои руки невольно потянулись к оружию, но я отдернул свой указательный палец от курка. Этот голос никогда больше не одержит надо мной верх! Я не убийца!

— Вперед! — устало сказал я. — Мне… мне нужно принять мои таблетки… В моем письменном столе…

Зэнгер в его возрасте наверняка должен был употреблять какие-то таблетки: цинк, железо, витамин В или что-то от недержания мочи. Эта ложь меня не выдаст.

— Я все-таки должен был принести кресло-каталку. Вы неважно выглядите, — огромный санитар оглянулся вокруг. — Ну почему же, черт возьми, никого нет. Нас же должны были услышать. Я…

— Ничего, ничего, это пройдет! — Я не мог допустить, чтобы парень вышел бы из-под моего контроля. Я ни малейшего понятия не имел о том, на каком расстоянии действует моя сила внушения. — Ну вот, уже лучше, — заявил я и со стоном выпрямился, отпрянув от стены.

Элен вопросительно взглянула на меня, но от вопросов воздержалась. В блеклом зеленом свете аварийного освещения ее лицо казалось еще бледнее. Глубокие черные круги лежали у нее под глазами, а ее ночная рубашка насквозь промокла от пота.

Двое калек пытаются сбежать от целой армии врачей и медсестер, подумал я. Наши шансы были бы не хуже при побеге из Алькатраса.

Я стиснул зубы и медленно, с трудом поплелся дальше. Рано или поздно нас кто-нибудь найдет. Я механически переставлял одну ногу за другой и сосредоточился на том, чтобы грамотно разыгрывать перед санитаром Зэнгера.

Что там рассказывал фон Тун? Этот тип, Мессинг, который навел Гитлера на идею разработки проекта «Прометей», он с помощью записки на тетрадном листке втер очки кассиру, что это чек для выплаты. Наверное, и сейчас можно проделать нечто подобное. Должно быть, легко манипулировать людьми, сидящими перед игровыми автоматами. Несмотря на свою боль и слабость, я не смог удержаться от ухмылки. Я никогда больше не буду банкротом. Если выберусь отсюда…

— Господин профессор! — голос санитара вывел меня из задумчивости. Что за чушь лезет мне в голову! Я должен собраться. И я не должен злоупотреблять даром, которым обладаю. — Господин профессор!

Я недовольно обернулся к нему.

— Да, черт возьми, я не глухой!

Великан показывал мне на массивную деревянную дверь. Рядом с ней на пластиковой табличке было написано:

«ПРОФ. ДОКТОР ЗЭНГЕР».

— Ваш кабинет, — с излишней подробностью прокомментировал санитар.

— Вы можете идти, — резко проговорил я. Когда санитар уйдет, он до конца своих дней должен быть убежден, что он сопроводил профессора до двери его кабинета. Я понимал, что его надо убрать отсюда. Моя концентрация все ослабевала, и рано или поздно я допущу ошибку, и санитар поймет, кого в действительности он вывел из больничной палаты. И тогда мне не останется никакого выхода, кроме как застрелить беднягу.

— Вы уверены? — осторожно спросил он.

— Мне нужно выпить стакан воды, принять мои таблетки и немного вздремнуть, — ответил я. — Тогда мне снова станет лучше. Ну а в случае сомнений я все же остаюсь в компании доктора Бергман. Вы же видите, что я в хороших руках. — Я постарался придать своему тону дружелюбное выражение чтобы избежать каких-либо возражений со стороны санитара. — Идите, занимайтесь своей работой. Вы мне очень помогли, теперь я один справлюсь. В конце концов, меня еще рано списывать.

Я принужденно улыбнулся. Я слышал, как фальшиво это прозвучало. Последнюю фразу можно было бы произнести и получше, однако великан улыбнулся и тут же повернулся, чтобы уходить. Собственно говоря, я мог бы и просто внушить ему эту мысль. Мне еще следовало привыкнуть к тому, что я живу в новом мире еще неизведанных возможностей.

— Что ты с ним сделал? — прошептала Элен, как только санитар немного отошел по коридору от нас.

— Это я тебе потом объясню, — пожав плечами, проговорил я. — Я… я был в его мыслях… Я сам еще не могу тебе это хорошенько объяснить.

Я почувствовал, что за этой дверью кто-то ждет нас. Зэнгер! Это он позаботился о том, чтобы никто нам не помешал. Он знал, что мы придем сюда!

Неужели я мог почувствовать и мысли профессора, или я принимал желаемое за действительное? Я решительно нажал на дверную ручку. Комната была не заперта. Навстречу мне донесся затхлый запах: запах старости, старого тела, стоящего на краю могилы.

Напротив двери стоял массивный письменный стол. Старомодная настольная лампа с зеленым абажуром погружала комнату в тусклый свет — ток все-таки не был выключен! Свет в коридорах был выключен намеренно.

За письменным столом восседал Зэнгер в большом кожаном кресле. Едва мы с Элен зашли в кабинет, раздались усталые жидкие аплодисменты.

— Прямо как во «Франкенштейне» Мэри Шелли, — язвительно сказал он. — Заключительный поединок монстра и его создателя.

Профессор состроил из своих старческих губ тонкую улыбку. Его голос звучал как-то нечетко, как будто во рту у него была жвачка.

— С той только разницей, что мы сошлись не во льдах. Так что точным названием вашего романа может стать «Франкенштейн, или Современный Прометей». Да, была бы замечательная книга… Ты был моим новым Прометеем, Франк. Я понимал, что оба санитара, Рудольф и Манфред, не смогут удержать тебя. Я скорее рассчитывал на Юдифь… Но все, что ни делается, к лучшему.

Старик указал на два стула, которые стояли перед письменным столом.

— Извините, я забыл о хороших манерах. Присаживайтесь, пожалуйста.

Я был полон решимости на этот раз не дать словам старого профессора убаюкать себя. Я направил дуло винтовки на профессора.

— Чувствуешь себя героем дешевого голливудского триллера? — улыбнулся Зэнгер. — Ты спас прекрасную женщину, легко победил беспомощного перед тобой старика, и осталось всего несколько мгновений до решительной развязки. Не хватает только того, чтобы старик раскаялся в своих преступлениях и молил о пощаде. Но если ты ждешь этого от меня, я должен тебя, к сожалению, разочаровать. То, что я делал, я делал по убеждению. Как я уже говорил, Франк, мир не черно-белый. Может быть, через несколько десятилетий меня будут чтить как одного из величайших людей двадцатого столетия. В одном; ряду с Альбертом Эйнштейном, пионером атомного оружия, за что его особенно и не порицают, разве что только в Хиросиме. Равновесие этого ядерного кошмара все-таки гарантировало этому миру полстолетия относительного мира. Мир, который я могу устроить, продлится дольше и будет основываться не на том, что угрожает уничтожением всей планете. Ну а что касается смерти… — старик покачал головой, — уже много лет назад мне стало ясно, что я не доживу до окончательного успеха проекта «Прометей». И с той поры я примирился с костлявой. Я радуюсь каждому часу, который подарен мне, но я уже давно готов уйти.

— Почему Юдифь? — выдавил я.

Старик развел руками и бросил быстрый взгляд на электронные часы, которые стояли у него на столе. На них было 13.45. Я немного удивился, что уже так поздно, но не было ничего удивительного в том, что я потерял счет времени. В конце концов, в течение уже довольно долгого времени я не был в комнате с окнами, не говоря уже о свежем воздухе.

— Юдифь. Я думал, она тебе понравится. Она прошла терапию. Ее лечащий врач сломал ту блокаду, которая защищала ее от плохих воспоминаний, — цинично ответил Зэнгер. — Она приехала сюда. Она была полна идеализма. Она была готова отдать все ради того, чтобы в будущем на земле не было больше войны. Вчера вечером она получила задание похитить немного твоей спермы. Задание, которое она самоотверженно выполнила. В твою колу было добавлено снотворное, которое обеспечило, что после акта любви ты не скоро проснешься.

Я посмотрел на профессора широко раскрытыми глазами. Он говорил о… похищении спермы?

— Вы старый извращенец, старый…

— Нет, я всего лишь разумен, — перебил меня старик. — Любовь! Сколько шума наделали вокруг нее! А на самом деле речь идет лишь об обмене некоторыми жидкостями ради обеспечения жизнеспособности человеческого рода. А всякие романтики и мечтатели наделали невероятно много шума вокруг этого понятия, но на самом деле речь идет лишь о том, что выделяется несколько гормонов. Немного биохимии. Вот и все волшебство. Это все так закономерно. Я же свел даже твоих дедушку и бабушку. Представь себе класс, где учитель совершенно несправедливо поступил с одним мальчиком и одной девочкой, потому что он по какой-то причине их недолюбливает, Оба то и дело получают наказание, их оставляют вдвоем после уроков, им приходится сидеть друг с другом наедине… — Зэнгер коварно ухмыльнулся. — Наличие общего врага объединяет. Они сходятся поближе. Ну и немного биохимии… Вот и вся любовь.

— Вы… вы разводили нас, как морских свинок, — потеряв самообладание, запинаясь, простонала Элен.

— Именно так, — старик кивнул. — Ты ребенок третьего поколения. Это и было настоящей целью школы, располагавшейся в этой крепости. Вывести вас. Позаботиться о том, чтобы носители ценных наследственных признаков, содержащих особенную духовную одаренность, спаривались между собой. За долгое время было множество выкидышей и неудачных детей. Несколько ваших родственников вы, вероятно, видели в анатомической коллекции. К нашей досаде, у людей очень длительный период воспроизводства, и с начала нашего проекта наших подопытных становилось все меньше и меньше. А после несчастного случая с Мириам нам вообще пришлось закрыть школу и лаборатории. Но то, что поначалу выглядело как проклятие, со временем оказалось очень полезным. Мы изменили вектор наших научных исследований. Четвертое поколение выпало из исследований, потому что вас разобрали по разным школам. И хотя вы были в возрасте, годном для воспроизведения потомства, мы не могли на вас влиять. Кроме того, шесть испытуемых могли дать нам единовременно лишь троих детей. А этого слишком мало, чтобы продолжить в будущем полноценные исследования. И поэтому мы приняли решение разрешить эту проблему, так сказать, на корню. — Он снова улыбнулся. — Уже при рождении у каждой женщины имеются все яйцеклетки, которые созреют у нее в процессе жизни. Мы разработали метод, который позволяет нам ускорить созревание этих яйцеклеток. Поэтому мы провели операции у Юдифи, Марии и Элен. Нам нужно было сохранить их яйцеклетки. Четвертое поколение не ограничится тремя детьми, мы сможем получить сотни детей. Этого достаточно, чтобы заложить основу нового человеческого вида.

— Вы сумасшедший, — растерянно вымолвил я. Я отказывался верить в то, что рассказывал нам тут Зэнгер. — Да это же…

— Безнравственно? — Зэнгер сморщил нос и решительно помотал головой. — Напротив. Я думаю только о конечной цели. Впрочем, в нашем мире есть такие нищенские кварталы, где живут миллионы женщин, которые не станут сомневаться и за жалкие пять тысяч долларов выносят оплодотворенную яйцеклетку. И есть достаточно государств, где нет почти никакого государственного контроля при открытии элитных школ, к тому же если они доступны для детей их собственных элит. Четвертое поколение станет поколением, которое навсегда изменит историю человечества. И поэтому ты имеешь все основания гордиться, Франк. Большинство из них благодаря твоему пожертвованию генетического материала, твоим сперматозоидам, которые мы получили из твоих яичек, будут твоими сыновьями и дочерьми. Благодаря этому они будут наделены твоими сверхъестественными способностями. После электрошока, пока ты был без сознания, мы еще раз провели электроэнцефалографическое исследование твоего мозга. В течение этой ночи в твоем мозгу произошли примечательные изменения. Та опухоль, которая образовывалась до сих пор у всех испытуемых, у тебя в мозгу оказалась не раковой. Во всяком случае, не такой вид рака, который был известен медицине до сих пор. За эту ночь опухоль значительно выросла, но затем случилось нечто совершенно необъяснимое: твой мозг самостоятельно рассосал эту опухоль. Она… полностью исчезла. Я даже не могу подобрать для этого подходящие слова. Чтобы уточнить все подробности, следовало бы препарировать твой мозг. И результаты этого могли бы стать медицинской сенсацией. Но этого не случится.

Говоря последнюю фразу, Зэнгер производил такое впечатление, что он чувствует личное сожаление, что лишний раз доказывало для меня, что он абсолютно безумен. Этот эгоистичный, дряхлый старик практически упрекал меня в том, что я не спешу предоставить ему свой мозг для того, чтобы он нарезал его ломтями!

— Франк! — голос Элен прозвучал пронзительно. — Часы! — сказала она. — Здесь что-то не так!

Я бросил быстрый взгляд на мелькавшие цифры: 7:36, 7:35, 7:34…

Зэнгер коротко засмеялся.

— К моему большому сожалению, никто уже не сможет исследовать твой мозг, — заявил он. — Крепость и все наши сооружения заминированы огромным количеством взрывчатки. Так как смысл моих исследований никто не оценил, я бы не хотел, чтобы весь этот комплекс когда-либо попал в чужие руки. Когда ты вынудил санитара Рудольфа убить своего напарника, а Юдифь тоже погибла, я приказал ликвидировать комплекс. Яйцеклетки и сперму разделили на части. У нас есть в разных местах много маленьких лабораторий. В конце недели мы оплодотворим первых суррогатных матерей.

Я поднял винтовку. Это проклятое чудовище! Я разнесу его больной мозг на тысячи мелких осколков, я…

Раздался короткий скрежет разбитого стекла. Зэнгер широко улыбнулся.

— Маленькая стеклянная ампула цианистого калия, — произнес он. — Мне очень не хотелось, чтобы ты положил конец моей жизни. Моей последней задачей было задерживать тебя здесь как можно дольше. Ты… — Старик скорчился в судорогах. — Ты уже не успеешь покинуть комплекс…

Все еще улыбаясь, он опустил голову на стол и обмяк. Его безжизненная голова с тупым звуком ударилась о столешницу. Я схватил Элен за руку.

— Пошли! — вскричал я.

Моя рыжеволосая спутница с сожалением покачала головой.

— Я больше не могу… Мой живот… — простонала она. — Ты должен…

Я не дал ей договорить, а просто схватил ее и потащил прочь из этого кабинета. У нас не было времени на споры. Мы кинулись наверх по коридору, пока не достигли лестничной клетки. К моему облегчению, за стальной дверью действительно находилась лестница. Серые бетонные ступени, казалось, поднимаются до самого неба. Тихо выругавшись, я начал подниматься и просто тащил Элен за собой. Рыжеволосая докторша жалобно стонала и крепко прижимала левую руку к животу, как будто боялась, что ее внутренности могут вывалиться из свежей раны наружу, если она отпустит руку. Наверное, именно так она себя и чувствовала, и, если дьяволу это угодно, подумал я как законченный медик-циник, именно это и может произойти. Сколько еще времени было в нашем распоряжении? Казалось, лестница не имеет конца. Мы миновали еще одну стальную дверь. Я не стал ее открывать, потому что, если верить табличке возле нее, до верха нам оставалось еще не менее четырех этажей.

Спотыкаясь, мы устремились наверх. Через три лестничных пролета нам встретилась еще одна дверь, которая была в отличие от всех остальных покрашена желтым лаком. ПГ — было написано на табличке возле нее. Подземный гараж?

Я открыл дверь. Там действительно находился парковочный уровень. Тут тоже было только аварийное освещение. Не считая двух маленьких автомобилей для развозки мелкого груза, парковка была пуста.

— Мы погибли! — задыхаясь, выдохнула Элен. — В любую секунду все здесь взорвется.

Я бросился к ближайшему автомобилю и разбил прикладом стекло на водительской двери. Протянув в окно руку, я нащупал ручку, не замечая, как разбитое оконное стекло больно врезалось в предплечье. Наконец в замке звякнуло и я открыл вторую дверь.

— Садись немедленно! — рявкнул я.

— У нас нет ключей зажигания, — ответила Элен, но повиновалась с выражением покорности на лице.

Я обежал автомобиль, быстро открыл водительскую дверь и схватился за провода под рулем, чтобы дернуть за них.

— Иногда грешки молодости выручают нас, — ответил я и совместил проводки.

Сверкнули голубые искорки, и автомобиль завелся. С чувством облегчения я откинулся на водительское сиденье и нажал на педаль газа. Фары автомобиля пронзили темноту. Где-то далеко внизу нас послышались первые раскаты грома.

Завизжали покрышки, и автомобиль ринулся наверх по широкой спирали. Мне приходилось сдерживать скорость, чтобы не вмазаться в бетонные стены, что давалось мне нелегко, потому что даже в автомобиле мы отчетливо чувствовали, как дрожал пол под нами. С потолка посыпалась бетонная пыль. Снова раздался взрыв — на этот раз ближе и сильнее.

Дорогу нам преградил выкрашенный в желто-черную полоску шлагбаум. Я выжал педаль газа до упора, и автомобиль рванулся вперед. С треском шлагбаум отлетел в сторону.

Яркий свет солнечного летнего дня ударил меня по глазам. На короткий миг все исчезло у меня перед глазами, ослепленный, я с трудом удерживал автомобиль на прямой дороге. Я уже не мог сбавить скорость. На автомобиль градом валились каменные обломки, а сзади нас раздался оглушительный взрыв. Наш автомобиль подхватила ударная волна, словно огромный тяжелый молот. Вспыхнули искры, когда автомобиль зацепил своим водительским боком за бетонную стену.

Асфальтированная дорога привела нас к въезду на территорию фирмы, закрытую огромными раздвижными воротами. Здесь нам не проехать! Автомобиль не сможет протаранить эти ворота, а я был слишком слаб, чтобы перелезть через них, не говоря уже об Элен. Я резко вывернул руль. Трясясь, мы выскочили на аккуратно выстроенный на японский манер парк или садик с широкими дорожками, посыпанными гравием, как раз в тот момент, когда в зеркало переднего вида врезался огромный кусок бетона, пролетел между нами и приземлился на заднем сиденье. Элен вскрикнула, и в ее голосе прозвучал не только ужас, но и сильная боль. Уголком глаза я увидел, что бетонный снаряд оцарапал ее. Ее левое плечо превратилось в кровоточащий кусок мяса, но она была жива, и мне следовало позаботиться о том, чтобы так оставалось и впредь.

Вокруг нас падали бетонные куски, словно гранатный огонь, клубы дыма окутывали чудесный парк. Над старой крепостью; стоял столб дыма. Как в замедленной съемке сторожевая башня наклонилась в сторону и затем обрушилась все сметающей лавиной вниз.

Да, Зэнгер основательно подготовился, ожесточенно думал; я, двигаясь по широкой дороге в направлении деревни. Ни от крепости, ни от его лабораторий не останется и следа. Все будет уничтожено или погребено под тоннами камня и бетона. Если кто-нибудь попытается разобрать весь этот мусор, это будет стоить целого состояния. Никто не станет предпринимать; столько усилий. Возьмут и выдумают какую-нибудь историю, распространят ее в печати. Ну, например, что взорвался старый склад боеприпасов времен войны. Соратники Зэнгера сделают все возможное, чтобы никто никогда не узнал о том, что происходило в крепости.

И где-то — может быть, даже и недалеко отсюда — уже сегодня ночью будут оплодотворены первые яйцеклетки. Четвертое поколение. Оно изменит мир. И большинство людей; даже этого не заметят. Напротив: мир станет лучше, не будет больше войн. И им не понадобится много времени, чтобы изменить мир. Ну не слишком много. Еще тридцать или сорок лет, и уже никто не сможет с уверенностью судить о том, по собственной ли воле он принимает свои решения. Но даже и этого никто не заметит. Кто будет задаваться вопросами, если на виду у всех во время публичной речи диктатор покончил с собой? Внешне это все будет выглядеть так, как будто мир становится все совершеннее, как будто действительно побеждает разум.

Я взглянул в зеркало заднего вида. Нас с Элен будут считать погибшими. Мы не сможем обратиться в газеты. Нам никто не поверит! Нам придется уйти в подполье, чтобы помешать установлению этого кажущегося совершенным мира. Мы все начнем сначала. У Зэнгера остались какие-то последователи. Это будет первый шаг.

Я сделаю все, чтобы этот несовершенный мир остался таким, каков он есть, поклялся я.