"Невеста Франкенштейна" - читать интересную книгу автора (Бэйли Хилари)

4

И вот наступил тот самый день в середине октября, когда я, в соответствии с присланной мне запиской от Виктора, отправился в Челси на первую встречу с Марией Клементи. (Упомянутый мной ранее случай, когда я встретил испугавшего меня уродливого незнакомца, произошел во время другого моего посещения).

В тот приятный яркий осенний день я вышел из дома на Грейз-Инн-роуд. Когда я подходил к Челси, начался прилив, который поднял со дна всю грязь вместе с прибрежной галькой и камнями. Суда разного рода — от барж до яликов, — воспользовавшись приливом, поплыли вверх по реке. Заторопились взять курс даже большие парусные корабли — ветер наполнил их паруса. В такие дни нет ничего приятнее прогулки пешком. С одной стороны несла свои воды река, с другой — раскинулись поля и окруженные садами рыночные площади.

Я волновался при мысли о том, что мне предстоит вместе с Виктором разгадывать загадку мисс Клементи. Меня радовала возможность, которую предоставлял нам будущий эксперимент, — значительно расширить наши знания. Для ученого нет большей радости, чем та, которую дает союз с единомышленником, позволяющий раздвинуть границы понимания. Должен также признать, что, поднимаясь к Виктору по ступеням его шикарного дома, величественно возвышавшегося на Чейни-Уолк, я отнюдь не был против знакомства с прекрасной Марией Клементи — жемчужиной, украсившей мировую сцену.

Виктор сам открыл дверь и пригласил меня в дом. Глаза его горели воодушевлением и живым интересом. Я был пунктуален, а Мария Клементи — более чем пунктуальна. «Она здесь», — сказал мне Виктор и прошел вперед своей легкой пружинистой походкой через роскошный, отделанный мрамором зал, а затем поднялся по красивой извивающейся лестнице в гостиную с высокими окнами, выходившими на дорогу и реку.

Мария сидела в низком, обитом парчой кресле, придвинутом к ярко пылавшему камину, искусно выложенному мраморными плитками. Она была миниатюрной женщиной с очень темными волосами, уложенными так, что черные их завитки напоминали прически la victitne[11] или la guillotine,[12] столь популярные удам времен Великой французской революции, названия которых соответствовали их беспорядочному стилю. У Марии же волосы были собраны на макушке в небольшой пучок и перевязаны простенькой красной ленточкой. Завитки обрамляли ее лицо и наполовину прикрывали маленькие красивые ушки. У нее были очень большие темные глаза, обрамленные густыми черными ресницами, овальное лицо, прямой маленький нос и очаровательные розовые губы, изогнутые сейчас в милой улыбке. Носила она простую шляпку бледно-серого цвета и свободное шерстяное платье того же оттенка. Кружевная шаль, накинутая на плечи, узлом была завязана у нее на груди. Если бы не полная достоинства поза, говорившая, несмотря на ее безмятежность, о сильной мускулатуре танцовщицы, Марию можно было бы принять за очаровательную молодую даму среднего класса.

Когда я вошел, глаза женщины были опущены, но, как только ей представили Джонатана Гуделла, она подняла их и посмотрела прямо на меня. Взгляд этот произвел впечатление, отличное от того, которое я ожидал. Глаза Марии, как я уже говорил, были огромными, темными и очень красивыми. Я полагал, что ее взгляд покорит меня, пленит. Я ждал его с нетерпением, предвкушая радость, тот особый эффект, который произведет на меня этот взгляд, когда я впервые посмотрю в глаза Марии Клементи. Однако когда наши глаза встретились, первым испытанным мною чувством было почтение. Я встретился с тем, что мы называем «говорящим взглядом», когда глаза позволяют вам понять эмоциональное состояние собеседника. Он более характерен для женщин, чем для мужчин, ибо у последних взгляд отражает, скорее, работу мысли. Глаза Марии даже не говорили, наоборот — они не нарушали молчания. Также как не нарушала молчание ее речь. Смотреть в них — все равно что глядеть в темные воды тех бездонных озер, какие бывают только на севере. Один испугается, а у другого вдруг проснется смутное желание броситься в их застывшую, неподвижную бездну. Но тот, кто попытается что-либо разглядеть в этих темных водах, не увидит ничего. Здороваясь с Марией, я думал, уж не та ли самая тишина, в которую погрузила Марию немота, породила это величие и спокойствие ее синевато-серых глаз.

По мере того как я, словно загипнотизированный, смотрел в глаза Марии Клементи, восхищение мое начинало перерастать в страх. Я чувствовал, что мне хочется подойти к ней ближе, смотреть на нее снова и снова и никогда не отводить глаз.

К счастью, на помощь мне пришел Виктор, который представил меня компаньонке Марии миссис Джакоби. Услышав свое имя, эта леди встала со стула, что стоял около окна и, пройдя через всю комнату, поздоровалась со мной. На вид этой женщине было лет сорок. Рост она имела средний, при ходьбе держалась очень прямо, смотрела открыто и производила впечатление дамы, обладающей, как говорится, практической хваткой. На нее явно наложила отпечаток жизнь жены военного, которая повсюду сопровождала своего мужа, обустраивала дом в разных местах, справлялась с любыми тяготами и сложностями. Решительный взгляд ее голубых глаз, встретившись с моим, ясно дал мне понять, как, видимо, давал понять и всем остальным, лишь одно: «Глупости здесь неуместны». После того как я поклонился этой даме и пробормотал в ответ, что очень рад ее видеть, миссис Джакоби сразу же направилась обратно на свое место, оставив нас, то есть меня, Виктора и Марию, у камина втроем.

Мы все расселись: Мария устроилась на свое прежнее место, Виктор — напротив нее, с другой стороны камина, а я занял третье кресло между ними двумя. Не имея ни малейшего представления о том, как Виктор проводил предыдущее занятие, я довольно неловко нарушил молчание, заговорив о том, какой сегодня приятный день и как я шел пешком в Челси от моей квартиры. Я говорил медленно, как будто обращался к иностранцу, и от этого, как мне казалось, слова мои звучали глуповато. Мария склонила голову, показывая, что слушает меня и понимает, о чем я говорю, а когда я закончил, одарила меня легкой, очаровательной улыбкой.

К моему удивлению, после моего рассказа Виктор спросил ее на немецком языке, не может ли она встать и подойти к двери. Мария смотрела на него в замешательстве и, покусывая губы, старалась понять, что он говорит. Затем Виктор снова обратился к ней с той же просьбой, но теперь уже на французском, и Мария, улыбаясь, встала и подошла к двери. Затем она обернулась и, продолжая улыбаться, застыла на месте, ожидая, как мне показалось, одобрения Виктора, которое и получила от него в виде ответной улыбки. После этого он обращался к ней на разных языках, многие из которых я и сам не знал, неизменно прося ее сделать самые обыденные вещи. Но ни разу, за исключением того случая, когда он на итальянском попросил ее подойти к окну (но и эту фразу ему пришлось повторить несколько раз, выстраивая ее по-разному), она не шелохнулась в своем кресле и не сделала ни шагу. Все это время Мария смотрела на Виктора не отрываясь, и, казалось, усталость ее возрастала.

Закончив свое тестирование, Виктор обернулся ко мне и спросил:

— Смотрите, разве не любопытно, что мисс Клементи знает английский, французский и, по всей видимости, несколько слов из итальянского, а прочие языки не понимает вовсе?

Я кивнул в некотором смущении. Мария была с нами и, вполне естественно, могла понимать все, о чем мы говорим, тем не менее, мы позволяли себе обсуждать в третьем лице даму, в обществе которой находились. Так иногда ведут себя по отношению к детям или очень старым или больным людям. Подобное поведение в присутствии молодой женщины, хоть и немой, но находящейся в здравом уме, показалось мне странным. Я в свою очередь спросил:

— А говорили ли вы раньше с мисс Клементи на разных языках?

Виктор ответил отрицательно.

Тогда я обратился к Марии, поинтересовавшись, знает ли она французский с детства или выучила его позднее. Она очень мило пожала плечами — жест, означавший, что она либо этого не знает, либо не понимает моего вопроса. Миссис Джакоби со своего места у окна заметила:

— Мисс Клементи поет на всех языках!

— Поет, как попугай, — отметил Виктор, — ибо очевидно, что она понимает только французский и английский.

После этого он обратился к Марии:

— Мисс Клементи, приступим теперь к упражне ниям?

Вначале он принялся за согласные звуки. Он тренировал певицу по системе, которая обычно используется при обучении детей.

— Б-б-б-б. Д-д-д-д. М-м-м-м, — произносил он.

Он заставлял Марию, как заставляли бы мы ребенка копировать его произношение. Но, несмотря на то что губы девушки раздвигались в тщетном усилии сделать то, о чем просил Виктор, ничего не получалось. Она не могла воспроизвести ни единого звука. Я слышал одни только выдохи, перемежающиеся с тяжелыми вздохами, — как грустно было наблюдать зрелище столь контрастное ее выступлениям в театре, во время которых голос ее парил свободно и непринужденно, как, например, в дуэте Полли Пичем и капитана Мачета: «Весь день мы будем наслаждаться, играть и петь и целоваться; за горы, рощи и леса умчимся мы на небеса». Куда делся тот беззаботный дух?

Мария была удручена. Тогда Виктор остановил занятие. Он ничего не сказал, а лишь с упреком посмотрел на певицу. Она сидела смущенная и растерянная.

Наконец Виктор сказал:

— Попробуем еще раз.

И они снова начали работать. Упражнения становились все более трудными, но результат оставался тем же. Я понимал, что нужно найти какой-то способ, благодаря которому Мария должна обрести способность говорить, и что для этого хороши любые средства, даже самые болезненные, — главное, чтобы метод оказался успешным. И все же наблюдать, как с каждой минутой усиливается удрученное состояние Марии, было не очень приятно. Избавив себя от созерцания столь болезненной процедуры, я отошел к окну и заговорил с миссис Джакоби. Я пытался убедить женщину в том, что, возможно, она, сама того не подозревая, держит в руках ключ от секретного замка, который мы так безуспешно пытаемся открыть. Тем временем Виктор принялся за гласные:

— А-е-и-о-ю… — произносил он. — Ну давай же, Мария, давай!

— Миссис Джакоби, как вы полагаете, прежние попытки мисс Клементи восстановить речь продвинули ее хотя бы на шаг к успеху? — спросил я.

Миссис Джакоби покачала головой и уверенно сказала:

— Надежды у нас были большие, особенно после того, как Мария немного отдохнула и стала работать над упражнениями… — добавила миссис Джакоби уже менее уверенно и понизила голос.

— Упражнения были такого же типа, что и сейчас?

— Да. И еще один вид упражнений, связанных с дыханием, — ответила она.

— Настоящая загадка, — пробормотал я. — Никаких явных нарушений у мисс Клементи нет — ведь она прекрасно поет! Только вот говорить никак не может. Скажите, миссис Джакоби, неужели она никогда не произнесла ни единого звука, не считая пения? Никогда не зарыдала, не застонала, не рассмеялась? Может, она разговаривает или издает какие-нибудь звуки во сне? — Я заметил, что на моих последних словах миссис Джакоби бросила на меня внимательный взгляд. За этим последовала длительная пауза, в течение которой она оценивающе разглядывала меня, словно новобранца, прибывшего в военное подразделение. После этой паузы она сказала:

— Вы поклянетесь, что сохраните сказанное мной в секрете?

Я ответил, что не могу клясться, пока не пойму, о чем именно идет речь.

— Ну что ж, — сказала она, покривившись, — значит, вы этого никогда и не узнаете.

Но тут мое любопытство взяло верх, и я произнес:

— Коль скоро речь не идет о каком-то преступлении и сокрытие тайны не причинит никому вреда — я клянусь никому не рассказывать об услышанном.

— Вот это другое дело, — сказала она тоном командира, заправляющего на поле брани. — Тогда я скажу вам. Никогда я не слышала, чтобы Мария Клементи произнесла хоть одно слово или издала хоть один звук… и только однажды ночью я слышала, как она кричала от страха, находясь в сонном бреду.

— Вы кому-либо об этом рассказывали? — спросил я.

— Нет, — прозвучал ее ответ. — Раньше мне казалось, что Марию вполне устраивает собственная немота, но последнее время мне стало казаться, что такое состояние все больше и больше ее угнетает.

— А мистеру Франкенштейну вы не говорили о тех ее криках? — спросил я.

Она покачала головой. Настал мой черед изумляться.

— Не забывайте, что вы обещали, — предупредила она.

— Но ведь мистеру Франкенштейну просто необходимо об этом знать, — с упреком произнес я. — Почему вы не сказали ему?

Она не ответила, так как в этот момент Виктор встал и проговорил, обращаясь, по-видимому, больше к нам, чем к Марии:

— Думаю, на сегодня достаточно. Мисс Клементи не следует чрезмерно утомляться. Насколько я знаю, сегодня вечером она выступает в «Ацисе и Галатее».[13] Миссис Джакоби, если вы придете на следующей неделе, то мы с мистером Гуделлом обсудим ситуацию и продумаем дальнейшие планы.

Так прошла первая проведенная нами консультация (если это так можно назвать). Мария казалась совсем бледной. На прощание она нежно пожала мне руку, тогда как миссис Джакоби сделала это более энергично, высказав надежду встретиться со мной на Чейни-Уолк в следующий раз.

После их ухода Виктор казался озабоченным и погруженным в свои мысли. Покусывая губы, он предложил:

— Не хотите вина?

Я отказался. Мы сели и приступили к разговору.

— Все это чрезвычайно странно. Я знаю — она может говорить! Я в этом убежден. Иногда я чувствую, что мисс Клементи просто отвергает мою помощь. Ее старания воспроизвести звуки впечатляют, но она старается не в полную силу. Боюсь, что она меня просто обманывает. Как актрисе ей ничего не стоит сымитировать свои старания. Я должен, обязательно должен найти ключик, что бы открыть эту дверь… Иначе я ее сломаю! — Он сделал глубокий вздох и нетерпеливо продолжил: — Я действительно не понимаю, что происходит. Нигде в литературе я не сталкивался с подобными случаями. А представляете, дорогой мой Джонатан, как много нового мы узнали бы о структуре языка и о его связи с сознанием человека, если бы добились успеха в этом деле?! — Он ударил кулаком одной руки по ладони другой, а я подумал о том, что, будь на его месте другой мужчина, он разразился бы сейчас руганью и проклятиями.

Я почувствовал себя виноватым в том, что скрываю информацию, которую сообщила мне миссис Джакоби. Виктор ведь не знал, что Мария кричала во сне. Но я дал слово, и не мог его нарушить. Более того, у меня сложилось впечатление, что просьба миссис Джакоби состояла в том, чтобы я не сообщал об известном мне факте не кому-нибудь, а именно Виктору. Это казалось мне в высшей степени абсурдным. Почему это весь мир может знать о том, что у Марии Клементи есть голос, а именно Виктор, человек, который хочет ей помочь, об этом знать не должен? И все же сделать в этой ситуации я ничего не мог.

— Вы установили, что мисс Клементи знает два языка и не знает прочих, — заметил я. — Это факт интересный. Отсюда мы можем сделать вывод, что она понимает речь так же, как и все остальные люди. Она знает языки, с которыми сталкивалась в жизни или которые когда-то выучила. А известно ли вам что-нибудь о ее прошлом? Откуда она? Кто ее родители?

— О ней имеется очень мало сведений, — ответил Виктор. — Понятно, что сама она не может рассказать людям о себе. Кажется, несколько лет назад в Ирландии Марию нашел тот самый человек, который теперь представляется ее импресарио. Он-то и привел ее к знамени тому мистеру Роберту Эллистону, управляющему театра на Друри-лейн, который с радостью за нее ухватился. Так началась ее карьера.

— Мария Клементи — ее настоящее имя?

— Думаю, оно придумано ее импресарио мистером Габриэлем Мортимером совместно с мистером Эллистоном, — сказал Виктор. — Наверное, ее настоящего имени не знает никто.

— Кроме нее самой. Но сообщить его она не может, — подтвердил я. — Какие же страшные и печальные времена пришлось ей пережить.

— Это самое прекрасное и талантливое существо на свете, — заметил Виктор. — Уникальное существо. Исключительное. И осознание этого — достаточная компенсация за мои труды.

Возразить на это я не мог.

Затем я задал Виктору вполне резонный вопрос: может ли Мария общаться, излагая свои мысли в письменном виде. Однако в те времена, в отличие от нынешнего просвещенного века, мало кто мог читать и писать, поэтому меня не очень-то удивило, когда Виктор сообщил, что Мария почти безграмотна. Я же высказал предположение, что процессу восстановления голоса мисс Клементи совсем не помешает, если мы научим ее читать и писать. Изучение слов в их письменном виде могло помочь певице научиться лучше концентрировать свои внимание и волю во время занятий и подстегнуть ее желание произнести эти слова вслух. Даже если эта затея не произведет должного эффекта, Мария все равно не останется в проигрыше, ибо научится выражать свои мысли в письменном виде. Однако к работе в этом направлении Виктор не проявил особого энтузиазма.

— Миссис Джакоби сетовала, что Марию, хоть и с трудом, можно уговорить написать несколько каракулей. Так что в принципе она способна это сделать и без нас. — И он задумчиво добавил: — Итак, не может или не хочет — этого я не знаю. Притом что девушка эта кажется такой очаровательной и милой, нельзя сказать, какова она в душе, и не исключено, что внутри у нее много сопротивления и упрямства.

Я же в свою очередь подумал, что Виктор, оказавшись в роли учителя, не может удержаться от обвинений в адрес ученицы, не способной добиться успеха, хотя на самом деле он обязан подумать над вещами, которые побудили бы ее к более активным действиям.

— Вы же не можете утверждать, что она притворщица, которая может писать, но не желает, которая умеет говорить, но почему-то молчит, — сказал я в недоумении.

— Нет, — ответил Виктор. — Но ведь должно же быть хоть что-нибудь… хоть какой-то механизм, который заставил бы ее говорить!

Я видел сейчас в нем того несгибаемого энтузиаста, того упрямого студента, который не может поверить, что в мире есть люди, неспособные к обучению. Для него это была битва, и он должен был ее выиграть. Но тут, к счастью, мне на выручку подоспела жена Виктора, которая вошла в комнату и предложила нам чаю. Франкенштейн начал вести себя непринужденнее, и сама атмосфера стала более радушной. Наши мысли приобрели рациональный оборот: мы старались определить, каким же путем можно заставить Марию заговорить. Нам пришла в голову интересная мысль: надо будет сначала попросить ее спеть, а потом заставить произнести отдельные слова из песни, уже не пропевая их. При всей своей простоте этот план мог оказаться эффективным.

На этой неделе мы не продолжили работу, так же как и на следующей, поскольку Мария разучивала новую оперетту маэстро Вали «Месть Геры» и столкнулась в этой работе с некоторыми трудностями. Количество репетиций пришлось увеличить, в результате чего мы встретились с ней в той же самой маленькой гостиной на Чейни-Уолк примерно через месяц, в один из мрачных ноябрьских дней.

Несмотря на горевший в камине огонь, туман с реки, казалось, пробрался прямо в комнату, создав в ней мрачную атмосферу. Все та же миссис Джакоби, теперь уже в толстой шотландской шали, сидела у окна. Мария была на своем прежнем месте у огня, Виктор все так же напротив, а я — посредине.

Виктор объяснил Марии наш план: она должна начать с песни, а затем перейти на речь. Казалось, она поняла его слова, однако явно им не обрадовалась. Возможно, ей не понравилась сама идея, хотя не исключено, что она просто не поверила в ее успех.

Как бы то ни было, я, вспомнив наши счастливые вечера в Олд-холле, где все мы дружно распевали «Молодость — веселая пора» из «Грошовой оперы» мистера Гая, заявил, что мне очень хотелось бы услышать, как Мария споет что-нибудь из этого музыкального произведения. Та любезно согласилась.

Никогда не забуду я, несмотря на все последующие события, ее маленькую, стройную фигурку, стоявшую у камина, не забуду тот чарующий голос, что зазвучал, когда начала она петь, не забуду ее прекрасное, точеное личико и огромные грустные глаза, поднятые немного кверху. Не забуду я, как ниспадали на это милое личико легкие черные завитки ее волос, совершенный контур ее алого рта, из которого без малейших усилий исходили прекрасные звуки песни, наполнявшие собой унылую туманную комнату.

Вероятно, именно в этот миг я был покорен, околдован ею до такой степени, что предположения Корделии Доуни относительно мотивов, побудивших меня помогать Виктору в работе с Марией Клементи, казались правдой. Я сидел как зачарованный и желал только одного: чтобы это совершенное, нетронутое создание (ибо именно таковой она мне представлялась) стало моим.

Что-то внутри меня распознало опасность и настойчиво твердило мне, что передо мной актриса, а не женщина, к ногам которой можно положить свою любовь. Но я не слушал свой внутренний голос. Желание разгоралось во мне с новой силой. Когда она закончила песню, я испытал благоговейный трепет, оттого что именно на мою долю выпала такая привилегия: сидеть в этой обычной комнате и слышать пение Марии Клементи. В то же время я страстно желал эту женщину, и, что бы потом ни происходило, желание это во мне не угасало. Конечно же, она была актрисой, и к тому же немой. Но оба эти факта никак не противоречили моим мыслям о том, что она может стать моей. Я ведь мужчина, а значит, думаю точно так же, как и все мужчины: чем я хуже других?

Мы с Виктором должны были приложить все усилия. Выбранная нами песня как раз соответствовала поставленной задаче: она была довольно простой и приятной. Теперь оставалось лишь удалить музыку и оставить живую речь. Сначала следовало проговорить песню, как речитатив в опере или как псалмы — нечто среднее между речью и пением. Казалось, это совсем не сложно, но не тут-то было. Мария спела первую строчку исключительно чисто, точно так же она могла бы спеть ее и в миноре, если б это потребовалось, но расчленить песню на слова она, казалось, никак не могла. Певица воспринимала музыку и слова в неразделимом единстве и ничего не могла с этим поделать. Просить ее разорвать фразу на составляющие — все равно что заставлять птицу прервать в определенном месте свое пение, замедлить его или исполнить каденцию. Как не способна на такое птица, так не способна на произнесение слов вне музыки и Мария.

Мы старались изо всех сил добиться хоть каких-то изменений, но тщетно. Тогда мы перешли к псалмам. Однако Мария не могла «растягивать» псалмы, как и не могла «проговаривать» песни, хотя голос ее взлетал к небесам и спускался на землю, как голос ангела. Прошел один час, другой. Виктор стал высказывать свои требования все резче, а Мария уже совсем устала. Я случайно взглянул на миссис Джакоби и по ее виду понял: она сожалеет о том, что дала согласие на этот эксперимент. Виктор, засомневавшись в успехе дела и почувствовав, как в усталости растворяется последняя надежда, стал действовать еще более решительно. Я же из помощника ученого постепенно превращался в свидетеля самого настоящего сражения. Именно тогда Мария без всякого принуждения неожиданно запела. Это была мрачная песнь из оперы Перселла «Дидона и Эней».[14]

В ней покинутая королева Дидона обращалась к Энею с такими словами: «Когда положат меня в землю, пусть не давит мне на сердце тяжким грузом то зло, что я причинила. Помните обо мне — но забудьте о моей судьбе».

Я затаил дыхание. Взглянув на Виктора, я увидел, как он весь напрягся и побледнел. В этот момент он походил на человека, пережившего сильное потрясение. Но вот он пришел в себя и стал врываться в пение, вставляя не увязывающиеся с мелодией слова и требуя от Марии их повторения.

— … зло, которое я причинила. Помните обо мне… — говорил Виктор.

— Помните обо мне, — пела Мария.

Так они шли все дальше и дальше: молодая женщина повторяла за Виктором, который после «помните обо мне» наконец с триумфом заключил свою речь последней фразой из песни. После этого ученый вскочил с кресла в возбужденном нетерпении, которое он уже никак не мог контролировать. Мария быстро села, закрыла лицо руками и зашлась отчаянными беззвучными рыданиями. В тот же миг Виктор оказался на коленях у ее кресла. Он обнял ее, пытаясь успокоить, и вдруг начал горячо извиняться за свое поведение.

— Я слишком требователен к вам. Я просто злодей! Простите меня — я слишком многого хочу! — Это единственное, что я разобрал в страстном потоке его слов.

Должен признать, что эта сцена тогда меня поразила, так как я неожиданно увидел в Викторе человека, не владеющего своими эмоциями, человека, которому явно недостает умения контролировать себя. Именно так объяснил я себе тогда эту эмоциональную эскападу Виктора и тот факт, что Мария, чьи слезы сразу перестали течь, сидела в кресле, склонившись к нему, и покорно слушала все его объяснения и извинения. Однако слова его были слишком эмоциональны, и вся происходившая в тот момент сцена была не совсем уместна для мужчины и женщины, которые в ней участвовали, особенно если учесть, что мужчина этот был женат на другой. А вот миссис Джакоби поняла все сразу. Она тут же оказалась рядом с ними, и Виктору пришлось подняться с колен. Затем, глядя ученому прямо в глаза, она сказала:

— Мария прекрасно понимает, что вы делаете все возможное, чтобы ей помочь, и я в этом тоже не сомневаюсь. Однако она устала, а вечером у нее выступление. Я вынуждена увести ее, чтобы она смогла отдохнуть.

Миссис Джакоби взяла певицу за руку и помогла ей подняться. После этого женщины попрощались и ушли. Я видел, как уже у самой двери Мария обернулась и устремила свои огромные лучистые глаза на Виктора. Она взглянула на него с таким выражением, с каким смотрит разве что преданная собака на своего любимого хозяина.

Меня растревожил этот ее взгляд. Тогда я сказал Виктору, что и мне пора идти, однако он вряд ли меня услышал, ибо даже не шевельнулся и продолжал стоять у окна и смотреть на улицу. Однако смотрел он не на дорогу, где Мария и миссис Джакоби усаживались в экипаж, а сквозь сгущавшуюся темноту в мрачную даль за рекой.

Когда я уходил, Элизабет Франкенштейн стояла в холле. Я поднял руку в знак прощания, однако при тусклом свете, который стал еще слабее из-за начавшегося снегопада, мне был виден лишь нечеткий контур ее однотонной фигуры, как призрак, недвижно стоявшей в дверном проеме.

Минуты три спустя я заметил на причале уродливую фигуру прежнего великана, который, указывая в направлении дома на Чейни-Уолк, издал горестный вопль. Можете представить себе, как встревожила меня эта сцена, которая легла еще одним мрачным пятном на только что происшедшие в этом доме события.

Хотя, если поразмыслить, во всем этом не было ничего, что могло бы так взбудоражить молодого человека со здоровыми нервами. И все же я был настолько потрясен, что заглянул по дороге домой в клуб, а когда вернулся к очагу Корделии Доуни, лишь молча посидел рядом с хозяйкой у огня, так ничего и не рассказав ей о событиях прошедшего дня. Все, что я мог бы ей поведать, было уж очень неопределенным и бередящим душу. А она и сама устала за день от домашних забот и капризов маленькой Флоры, которая простудилась и теперь лежала в кровати.

Поэтому мы лишь перебросились несколькими словами, после чего я взял свечу и поднялся к себе в комнату. И тут мне в голову пришла мысль, что раз уж мы с Виктором решили помочь Марии заговорить, то будет хорошо, если я стану подробно описывать каждый этап. Даже если Виктор тоже составляет отчет о ходе эксперимента, мое описание не помешает: два документа лучше, чем один. По этой причине, взяв ручку и бумагу, я сел, дрожа от холода (ибо камин в моей комнате не горел), и написал в начале листа дату первой своей записи — восемнадцатое ноября. После я изложил в подробностях все, что произошло со мной в этот день. Обо всех ужасных событиях, участником которых мне пришлось стать в дальнейшем, я вел точно такую же подробную запись; благодаря этому я и могу теперь дать вам столь подробный отчет. Можете представить себе, как я сидел той холодной зимой 1825 года в расположенной на втором этаже маленькой гостиной, едва обставленной мебелью (там были лишь комод, стол и стул), дрожал — иногда от холода, а иногда от ужаса и неспособности поверить в то, что происходит, — и писал свои заметки. Не один раз, описывая эти события, я начинал думать, что схожу с ума.