"Вильгельм Вульф. Зодиак и свастика " - читать интересную книгу автора

наводило страх и ужас на миллионы людей, сказал сокрушенно, почти жалобно:
"Признаюсь честно, господа, - я просто не могу этого сделать!"
Гиммлер никогда по-настоящему не занимался этим грандиозным планом,
исполнение которого положило бы конец войне, дало человечеству мир и покой.
Гиммлеру не хватило силы воли пожертвовать собой во имя страны, совершить
то, что ждали от него миллионы немецких солдат. Не было в нем мужества
закаленного ветерана, способного волевым поступком прекратить кровопролитие.
От своих эсэсовцев он требовал жертвенности, но где было его
самопожертвование? Не нужно было особой проницательности, чтобы понять: от
Генриха Гиммлера бесполезно ждать волевого поступка, который бы облегчил
участь сограждан.
И даже зловещие тучи, уже сгущавшиеся над его собственной судьбой, не
смогли заставить его изменить решение. В то утро в Хоэнлихене Гиммлер
окружил себя химерами собственных фантазий. Напрасно я пытался разглядеть в
нем хоть какие-то приметы величия. В выражении его лица не было даже намека
на мрачную суровость испанского инквизитора или беспощадность кровавого
палача времен Французской революции. Гиммлер попросил меня почти жалобным
тоном не настаивать на том ужасном плане, не убеждать его разорвать
отношения с человеком, принесшим столько горя и страданий миллионам
соотечественников. Роковые созвездия его гороскопа уже сходились на нем, и
не было никакой возможности что-либо поправить. В тот момент я ощутил, какая
это мука - видеть выход из положения и быть бессильным что-либо сделать. Я
пережил внутренний кризис в августе 1944 года, теперь во мне назревал
второй. Я мог утешать себя только тем, что испробовал и сделал все
возможное.
Гиммлер прожил жалкую жизнь в своей штаб-квартире среди запятнанных
кровью папок и карточек; все его существование было как бы преддверием ада.
Ненавидимый, проклинаемый во всех частях света, заклейменный самой гнусной
из всех земных тварей, он был теперь и самым несчастным, когда робко просил:
"Не заставляйте меня что-либо вновь объяснять, не заставляйте пересказывать
то, что я испытал, что пришлось пережить за последние месяцы, - я не могу
этого сделать!"
Керстен за все время не проронил ни слова. По правде сказать, я ожидал,
что он опять начнет уговаривать Гиммлера принять его план освобождения
узников-евреев. Но Керстен молчал - не из тактических соображений, не из
стремления казаться непроницаемым и таинственным, а потому что увидел
Гиммлера у последней черты. Увидел Гиммлера, который не знал, что делать
дальше. Если Керстен внимательно слушал наш разговор, он не мог не понять,
насколько плохи дела его пациента. Гиммлеру нужен был доктор, но еще больше
ему был нужен пастор. А Керстен сидел неподвижно, очевидно, раздумывая о
своей сделке, которая, судя по обстановке, могла и не состояться. Что же
касается его пациента Гиммлера, этого исчадия ада, на своем веку пролившего
столько человеческой крови, что ему было в пору в ней захлебнуться, этот
человек для Керстена был всего-навсего своеобразным залогом в его деловых
операциях со шведами. Профессия Керстена обязывала к состраданию. Но где
были теперь его целительные руки? Гиммлер так в них сейчас нуждался! Керстен
же всем своим видом демонстрировал безразличие.
Пустые банальности Гиммлера о преданности, чести повторялись слишком
часто и успели надоесть, как заезженная пластинка. Атмосфера этой гостиной
мне вдруг показалась несносной; определенно там витало что-то ужасное. Чтобы