"Эдит Уортон. Век наивности" - читать интересную книгу автора

аудитории, изобразив дамский литературный клуб, где состязаются в
роскошестве завтраков для приглашаемых знаменитостей и ни в коем случае не
позабудут обновить стопку непрочитанных книг на столике, чтобы знаменитость
почувствовала себя в родной стихии. "Шингэ" - озорная новелла, где всеми
красками переливается юмор Уортон. Для такой вещи нужна была дистанция
времени. Нужно было уехать в Европу и почувствовать себя наконец свободной
от постоянного давления вкусов и понятий такого рода литературных дам и
разделявших их взгляды рецензентов, редакторов, издателей. В дни своей
писательской молодости Уортон испытывала его на себе, быть может, даже чаще,
чем другие литераторы ее поколения.
В "Пережитом" она пишет об этом не с юмором, а со все еще не утихшей болью.
Она вспоминает первые свои шаги, пришедшиеся на ту эпоху, "когда Томас
Гарди, чтобы напечатать "Джуда Незаметного" в ведущем нью-йоркском
еженедельнике, вынужден был превратить детей Джуда и Сью в приемышей: когда
самый читаемый в Америке литературный журнал объявил, что не примет ни
одного рассказа, содержащего какие бы то ни было упоминания о "религии,
любви, политике, алкоголизме и извращениях"... когда известный в Нью-Йорке
редактор, предлагая мне крупную сумму за будущий роман, поставил
единственным условием, что в нем не будет ни слова о "внезаконных связях"...
когда переводчик Данте Элиот Нортон... с тревогой напоминал мне, что не
знает пи одного великого произведения, изображающего преступную страсть".
Это была эпоха "неизлечимой моральной робости". От писателя, тем более
принадлежавшего к "хорошему обществу", требовалось немалое мужество, чтобы,
подобно Уортон, пойти наперекор господствующим литературным нормам,
признавая лишь суд "ироничного и бесстрастного критика, который живет в нем
самом".
Сегодня кажется до смешного наивным и этот пуризм, и это стремление во что
бы то ни стало уберечь литературу от "неприятных", иначе говоря - социальных
тем. Но для американских писателей того времени подобная атмосфера часто
оказывалась непереносимой. Она порождала тяжелые творческие драмы.
Достаточно вспомнить о Твене, даже от родных прятавшем рукописи своих
крамольных памфлетов и густо вымарывавшем в "Автобиографии" страницу за
страницей.
"Обитель радости" - первая книга, в которой выявилось истинное призвание
Уортон как художника социальной жизни, - была написана еще в Америке, и это
после нее влиятельнейший Элиот Нортон разразился заклинаниями никогда больше
не компрометировать себя "романами об обществе" и хранить верность надмирной
романтической музе. Все последующие книги писались уже во Франции. Уезжая,
Уортон еще не знала, что впереди тридцать лет экспатриантства. Решение было
принято в Париже и определялось не только творческими соображениями.
Конечно, оно не могло не повлечь за собой и потерь. Отрыв от родной почвы
дал себя почувствовать в многочисленных произведениях Уортон, которые
представляют собой только перепевы старых ее сюжетов. И та же стычка с
Фицджеральдом по-своему ясно показала, какой глубокий рубеж пролег между
Уортон и новым писательским поколением, не понимавшим и не принимавшим ее.
Но, с другой стороны, в годы этой добровольной эмиграции было создано почти
все, что сохранило ее имя в литературе: романы "Обычай страны" (1913) и "Век
наивности" (1920), повести "Итан Фром" (1911), "Лето" (1917), "Ложный
рассвет" (1924), лучшие рассказы.
Путем, который она для себя избрала, пройдет затем немало американских