"Оскар Уайлд. De Profundis (Тюремная исповедь)" - читать интересную книгу автора

когда я замечал ее в тебе, казалась чем-то недостойным. Помню, как ты с
великой гордостью показал мне письмо, которое ты написал обо мне в какую-то
дешевую газетку. Это было чрезвычайно осторожное, умеренное и, по правде
говоря, банальное произведение. Ты взывал к "английскому понятию честной
игры" - или еще к чему-то, столь же скучному, в отношениях людей и твердил,
что "лежачего не бьют". Такое письмо ты мог бы написать, если бы в чем-то
несправедливо обвинили какого-то почтенного джентльмена, с которым ты лично
был бы вовсе и незнаком. Но тебе это письмо казалось шедевром. Ты
воспринимал его чуть ли не как проявление рыцарского благородства,
достойного самого Дон-Кихота. Мне также известно, что ты писал и другие
письма, в другие газеты, но что там их не печатали. В письмах ты попросту
заявлял, что ненавидишь своего отца. Но до этого никому не было дела. Пора
бы тебе знать, что Ненависть, с точки зрения разума, есть вечное отрицание.
А с точки зрения чувства - это один из видов атрофии, умерщвляющей все,
кроме себя самой. Писать в газеты, что ты кого-то ненавидишь, все равно что
заявлять тем же газетам, что ты болен тайной и постыдной болезнью: тот факт,
что ты ненавидишь своего родного отца и он отвечает тебе полной взаимностью,
никак не делает твою ненависть чувством благородным и достойным. И если
что-либо тут и выяснялось, то лишь одно: твоя болезнь была наследственной.
Вспоминаю еще, как мой дом был описан, моя обстановка и книги
конфискованы и пущены с молотка и как я, вполне естественно, сообщил тебе об
этом в письме. Я не упомянул о том, что судебный исполнитель явился в мой
дом, где ты так часто обедал, требуя уплаты за те подарки, что ты получил от
меня. Я решил, правильно или неправильно, что тебя это должно хоть немного
огорчить, и сообщил тебе одни только факты. Я считал, что тебе необходимо
знать об этом. Ты мне ответил из Булони[41] в каком-то
восторженно-лирическом возбуждении. Ты писал, что твой отец "сидит без
денег", что ему пришлось раздобыть полторы тысячи фунтов на судебные
издержки и что мое банкротство - "блестящая победа" над ним, потому что
теперь он уж никак не может заставить меня платить за него судебные
издержки! Понимаешь ли ты теперь, как Ненависть ослепляет человека? Видишь
ли теперь, что, описывая ее как атрофию, омертвение всего, кроме нее самой,
я просто научно описывал твое подлинное психическое состояние? Тебе было
абсолютно безразлично, что с молотка пойдут все мои прекрасные вещи: мои
берн-джонсовские рисунки, мой Уистлер, мой Монтичелли, мой Саймон
Соломон,[42] моя коллекция фарфора, вся моя библиотека, с дарственными
экземплярами почти всех моих современников-поэтов, от Гюго до Уитмена, от
Суинберна до Малларме, от Морриса до Верлена; все труды моего отца и моей
матери, в великолепных переплетах; все изумительное собрание моих школьных и
университетских наград, все роскошные издания и еще много, много всего. Ты
только сказал: "Какая досада!" - и все. Ты только предвкушал, как из-за
этого твой отец потеряет несколько сот фунтов, и приходил в дикий восторг от
этих мелочных расчетов. Что же касается судебных издержек, то тебе
небезынтересно будет узнать, что твой отец публично заявил в Орлеанском
клубе: если бы ему пришлось потратить двадцать тысяч фунтов, он считал бы и
этот расход вполне оправданным, столько радости, столько удовольствия и
торжества он получил бы взамен. Тот факт, что он не только засадил меня в
тюрьму на два года, но и вытащил меня оттуда на целый день, чтобы меня
объявили банкротом перед всем светом, доставил ему еще больше наслаждения,
чего он и не ждал. Это было венцом моего унижения и торжеством его полной и