"История одного предателя" - читать интересную книгу автора (Николаевский Борис Иванович)

ГЛАВА VI Охота за Плеве

Во время своего последнего приезда заграницу, в начале 1903 г., Гершуни оставил у Гоца, который был его постоянным поверенным по всем делам, - и специально по делам Боевой Организации, - свое, так сказать завещание; подробный обзор всех связей последней, адреса, явки, пароли и т. д., - а так же список лиц, которые предложили себя для работы в Боевой Организации. В случае ареста Гершуни, согласно этому завещанию, во главе Боевой Организации должен был стать Азеф. Гоц полностью одобрял этот выбор Гершуни, а потому вполне понятно, что когда в июне 1903 г. на женевском горизонте появился Азеф, то он был встречен Гоцем и близкими к нему людьми, как признанный новый вождь Боевой Организации, который должен увеличить славу последней. И он не спеша принимал дела.

На очереди в это время с особой остротой встал вопрос о покушении против Плеве.

Незадолго перед тем разразился известный анти-еврейский погром в Кишиневе. В течение двух дней, - 19-20 апреля 1903 г., - организованно руководимые толпы погромщиков беспрепятственно разрушали еврейские дома, грабили магазины, насиловали женщин, убивали, - не щадя ни возраста, ни пола. Ни полиция, ни войска не делали попыток прекратить погром.

С их стороны громилы, наоборот, нередко слышали слова полного одобрения и поощрения. За то в тех случаях, когда группы евреев пытались оказывать сопротивление, полиция обнаруживала свое существование: разгоняла группы самообороны, производила аресты, не церемонилась пускать в ход оружие. Убитые составили много десятков, - общее количество пострадавших исчислялось сотнями.

Главным виновником все считали Плеве, который считал анти-еврейские погромы полезным средством для борьбы с революционным движением и открыто высказывал эту точку зрения в доверительных беседах с представителями администрации.

Впечатление, произведенное известиями о погроме, было огромным, - как в России, так и заграницей: ведь этот погром действительно воскрешал самые худшие призраки средневековья. Огромное впечатление произвел он и на Азефа. Последний не был евреем-националистом.

В воспоминаниях московского раввина Мазе рассказано, как насмехался Азеф над еврейской религией, над обычаями и обрядами, как мало он придавал значения своей связи с еврейским народом. Но евреем он себя все же чувствовал. Судя по всему, особенно прочно в нем жили воспоминания о тяжелых годах детства: Ивановская рассказывает, что во время их встреч в Варшаве и Вильно, как бы серьезна ни была тема их разговоров (а они встречались там в период подготовки покушения на Плеве), Азеф никогда не пропускал ни одного из тех босоногих уличных торговцев - еврейских мальчишек, которых так много бегало по улицам этих городов, - без того, чтобы не купить у него чего-нибудь на грош или два. И его глаза, так часто глядевшие "холодными, на выкате", наверное, именно в эти минуты чаще всего становились похожими на обычные "грустные еврейские глаза". А ведь одной из самых жутких страниц в рассказах о Кишиневе были сообщения о зверски убитых детях, - о грудных младенцах, которым разбивали головы ударами о стену.

Как и вся Россия, Азеф ответственным за эти события считал Плеве и не скрывал своего возмущения против последнего. Так он держал себя не только в революционной среде, - где это возмущение было только общим настроением. Именно в этом смысле он вел беседы и со своим полицейским начальством. Еще до своего отъезда заграницу, под свежим впечатлением от первых известий из Кишинева, Азеф имел разговор о них с Зубатовым и, по рассказу последнего, "трясся от ярости и с ненавистью говорил о Плеве, которого считал главным виновником" кишиневского преступления. И позднее, заграницей, в беседах со своим начальником по полицейской линии, с Л. А. Ратаевым, Азеф высказывался в том же духе. Нет никакого сомнения в том, что это обстоятельство оказало решающее влияние на судьбу Плеве: если в других случаях Азеф, по соображениям корыстной выгоды более или менее пассивно допускал совершиться террористическим актам, то в деле Плеве он активно прилагал усилия к тому, чтобы довести его до успешного конца.

Но, конечно, огромную роль в поведении Азефа в деле Плеве играли и соображения "корыстной выгоды". Раньше основным источником его доходов была касса Департамента Полиции. От революционных организаций никаких доходов он не имел, - или имел доходы совсем незначительные. Революционная карьера ему была нужна постольку, поскольку она была необходимым условием карьеры полицейской. Поэтому он с "чистой совестью" продавал секреты этих организаций. Теперь положение существенно менялось. В безотчетном распоряжении главы Боевой Организации находилась касса последней, - а через эту кассу проходили многие тысячи. Из этой кассы становилось возможным извлекать доходы более значительные, чем те 500 р. в месяц, которые платила касса Департамента. И вполне естественно, что у Азефа начинают все большую и большую роль играть соображения об укреплении своего положения в революционной среде, говоря проще, о закреплении и на будущее возможности бесконтрольно пользоваться революционной кассой. А для этого обязательно необходима успешная деятельность руководимой им Боевой Организации: систематические неудачи последней неминуемо должны были привести к замене его на руководящем посту кем-либо другим.

Создавалась исключительно "счастливая" для Азефа обстановка: "экономика" толкала его туда же, куда его влекло и "чувство". Убийство Плеве становилось для него желательным со всех точек зрения.

Силы, которыми располагала Боевая Организация при вступлении Азефа в руководство ее делами, были достаточно велики: имелось много добровольцев, имелись деньги. Вместе с Гоцем, который стал его ближайшим поверенным и советником по делам Боевой Организации, Азеф разработал план нападения на Плеве: было известно, что он регулярно ездит к царю для докладов; нужно было проследить маршрут этих поездок, выяснить их дни и часы и произвести нападение на его карету на улице, с бомбами в руках, - наподобие того, как было организовано нападение на Александра II в 1881 г.

При этом плане покушение переставало быть индивидуальным актом революционера-одиночки, которому Боевая Организация оказывала только сравнительно небольшое содействие. Для его подготовки и исполнения теперь требовалась сложная организация, включающая в себя целую группу людей: наблюдение должны были вести специальные наблюдатели, игравшие роль извозчиков, продавцов газет, мелких торговцев в разнос и т. д.; особые люди обслуживали "технику", - занимались изготовлением взрывчатых веществ и снаряжением бомб; особое значение приобретала деятельность организаторов-руководителей, которые согласовывали работу отдельных частей организации и направляли ее. Непосредственный же акт покушения становился только конечным звеном большой подготовительной работы, - и сам исполнитель - только более или менее случайно выступавшим во вне представителем большого организованного коллектива.

План был заботливо продуман во всех деталях и принят. В первоначальный состав отряда, который должен был действовать против Плеве, вошли Е. С. Сазонов, Б. В. Савинков, М. И. Швейцер, А. Д. Покотилов и два брата Мацеевских, - все молодежь, бывшие студенты, за участие в студенческих волнениях 1899-1902 г. г. исключенные из высших учебных заведений. За суровость, с которою были подавлены эти волнения, в начале носившие чисто академический характер, правительство вообще заплатило очень дорогой ценой: офицерский состав всех революционных организаций эпохи революции 1905 г., как социалистов-революционеров, так и социал-демократов, - почти сплошь состоял из бывших участников этих волнений.

Никакого опыта боевой работы, никакой специальной подготовки члены вновь сформированной боевой группы не имели. Эти недочеты искупались обилием молодого революционного энтузиазма, преданности делу и готовности к самопожертвованию. Опыт пришел только много позднее, - отравив ядом скепсиса первоначальные настроения, и тогда стало ясно, что в этом деле молодой энтузиазм много важнее солидного опыта. В тот же период, к которому относится рассказ, единственным носителем опыта, - единственным практиком-руководителем молодых энтузиастов был Азеф. Он был связующим звеном между отдельными частями организации, члены которой в начале между собою были связаны только через него.

Азеф лично перезнакомился со всеми членами отряда, всех их подверг обстоятельным допросам-испытаниям и затем послал на места, где они должны были вести свою долю подготовительной работы. Точно и деловито разъясняя уезжавшим детали плана и их специальные задачи в общей работе, Азеф неизменно с убеждением прибавлял:

"Если не будет провокации, Плеве будет убит!"

Эта его спокойная уверенность передавалась всем участникам организации. С нею двинулись они в путь поздней осенью 1903 г.

Поход против Плеве был открыт . . .

В начале не все шло гладко. Особенно нервничал Савинков, который руководил работой группы наблюдателей в Петербурге. Работа эта началась успешно. Скоро удалось увидеть карету Плеве, они уже знали начальные этапы его поездок. Но Азеф, который обещал к декабрю быть в Петербурге, не подавал признаков жизни: и сам не приезжал, и никаких известий не присылал, даже не отвечал на запросы. Савинков терялся и не знал, чем объяснить это поведение руководителя организации. В добавление появились признаки полицейской слежки, которая, судя по всему, носила случайный характер, - если только весь рассказ о ней Савинкова (этот рассказ вообще единственное о ней свидетельство) не является отражением его тогдашнего нервного состояния. Во всяком случае, она явилась каплей, переполнившей чашу терпения Савинкова: он прекратил наблюдение, распустил свою группу и в спешном порядке покинул Петербург.

Смущенный и растерянный, сознающий, что он в известных пределах нарушил боевую дисциплину, и в тоже время не знающий, как мог он поступить иначе, Савинков заявился сначала к Чернову, затем к Гоцу. Они приняли его почти как дезертира с поля битвы: Азеф не приехал, ибо был занят важными партийными делами; письма его не дошли по вине самого Савинкова, который дал неверный адрес. Необходимо немедленно вернуться в Россию, где в ближайшем будущем предстоит переход к решительным действиям. Эти беседы ободрили Савинкова, который уже сомневался в своих силах и просил перевести его на какое-либо менее сложное боевое дело, и когда от Азефа прибыло указание о приезде в Москву для переговоров о дальнейшей работе, Савинков выехал туда, прихватив с согласия Гоца для работы в Боевой Организации своего старого друга, И. П. Каляева: вдвоем он не так чувствовал одиночество, не так терялся в новой обстановке.

Запоздание с приездом Азефа в Петербург объяснялось, конечно, не так просто, как это выходило из рассказов Чернова и Гоца. Эти месяцы у Азефа ушли на выяснение обстановки, которая складывалась в охранном мире. Убить Плеве он хотел, но рисковать при этом он не собирался, - не только своей жизнью, но и своим жалованьем.

Переехав летом 1903 г. заграницу, Азеф перешел под руководство Л. А. Ратаева, незадолго перед тем назначенного руководителем русской политической полиции заграницей. Человек далеко не глупый, Ратаев совсем не был пригоден для этого ответственного поста. Светский человек, Дон-Жуан и записной театрал, - к своей полицейской работе он относился, как чиновник. Больше двух десятилетий службы в Департаменте на ответственных постах дали ему знание техники полицейского дела. Когда он хотел, он совсем не плохо разбирался в весьма запутанной обстановке. Но хотел этого он редко. Сыском интересовался он только по обязанности, он его не захватывал, свою душу ему он не отдавал. Это прекрасно видели те, кто в то время стоял во главе Департамента Полиции. Плеве открыто говорил, что Ратаев, занимающий ответственный пост по Департаменту, это - "пятно" для последнего. Зубатов не называл Ратаева иначе, как "корнет Отлетаев". Назначение его заграницу было ничем иным, как почетной ссылкой его из Департамента, где он перед тем заведывал Особым Отделом, т. е. руководил всем делом политического сыска в Империи вообще. Ратаев понимал это значение своего назначения заграницу и чувствовал себя обиженным.

Подобный человек, естественно, менее всего мог импонировать Азефу необходимость чего особенно остро ощущалась именно в тот критический момент полицейской карьеры последнего. Можно смело сказать, что в течение всего периода работы Азефа под начальством Ратаева (этот период продолжался до выхода Ратаева летом 1905 г. в отставку) не Ратаев руководил Азефом, а последний использовывал Ратаева в своих интересах: заметал следы своей деятельности, разузнавал о степени осведомленности Департамента, устранял своих противников по партии.

Первые месяцы своего пребывания заграницей Азеф вообще не давал никаких сведений Ратаеву, оговариваясь, что он "не успел еще оглядеться и занят упрочением связей". Только с конца сентября он начинает присылать сообщения, заполняя их сведениями о жизни эмигрантских групп, - не одних только социалистов-революционеров, но и социал-демократов. Только поздней осенью, т. е., по-видимому, уже после того, как боевой отряд против Плеве был отправлен в Россию, - Азеф, по воспоминаниям Ратаева, "несколько оживился". В это время он приехал в Париж и явился к Ратаеву лично, напомнив последнему во время свидания того старого Азефа, который ему был знаком раньше, когда Азеф в деле доносов "сам шел вперед", не думая о риске провала, так что "порою даже нужно было его сдерживать". Азеф был "бодр, энергичен и разговорчив", - но говорил то он обо всем, что угодно, только не о том покушении на Плеве, подготовкой которого он руководил. Наоборот, поскольку речь шла о последнем, Азеф явно пытался выведать, что же именно в этой области известно полиции. И его попытки далеко не были безуспешными: Ратаев рассказал ему, что у Департамента имеются сведения о прибытии заграницу Е. С. Сазонова, который в разговорах с близкими людьми высказывал твердое намерение убить Плеве. Не сморгнув глазом, прибавляет Ратаев, - Азеф ответил, что Егора Сазонова он не знает, но что с братом его, с Изотом, он когда- то встречался и может сделать при случае попытку его расспросить. Из этой беседы Азеф легко мог сделать вывод, что никаких точных сведений об его замыслах у полиции нет, - во всяком случае, их нет у разговорчивого Ратаева. Для Азефа, который, по-видимому, всего только за несколько дней перед этим разговором снарядил Сазонова в Россию, эти сведения, конечно, представляли огромный интерес.

Вскоре затем Азеф стал собираться в Петербург.

Поездка ему была нужна в двух отношениях: он ехал для того, чтобы организовать одно покушение против Плеве и провалить другое. В руководящих кругах партии не все были довольны переходом Боевой Организации в ведение Азефа. С. Клитчоглу, оказывавшая некоторую помощь Боевой Организации еще во времена Гершуни, теперь при поддержке ряда влиятельных партийных деятелей в России (Потапова и др.), создала на юге небольшую террористическую группу и перебралась в Петербург для того, чтобы поставить покушение против Плеве. Это было прямой угрозой Азефу. Если бы покушение Клитчоглу удалось, то Боевая Организация наверное была бы изъята из его ведения, - а вместе, с тем, конечно, из его заведования была бы изъята и касса Боевой Организации. Все это заставляло Азефа желать гибели группы Клитчоглу, - тем более, что выдачей ее он укреплял свое положение в глазах полиции и потому мог бы свободнее действовать в деле подготовки того покушения, которым он сам руководил.

В силу этих соображений, как только получились первые сведения о планах Клитчоглу, он сообщил о них Ратаеву и уговорил последнего поехать с ним вместе в Петербург для раскрытия этого террористического предприятия. Ратаев с тем большей готовностью пошел навстречу этому проекту, что он надеялся раскрытием покушения поднять свои фонды в глазах министра. Иметь же его под рукой для Азефа, который пускался в сложную двойную игру, было очень полезно: Ратаев, полностью доверявший Азефу, был удобным прикрытием.

Ехали они вместе, чуть ли не в одном поезде. Кроме доноса на группу Клитчоглу, Азеф, если доверять некоторым сведениям, вез еще динамит для своей собственной группы. Прикрытие Ратаева он использовал полностью!

В Петербурге группа Клитчоглу была быстро раскрыта, но на почве ареста ее у Азефа вышел большой конфликт с Департаментом: зная о том, что этот арест предстоит в скором времени, Азеф хотел уклониться от личной встречи с Клитчоглу, но Департамент настоял, дав обещание, что аресты не будут произведены в непосредственной близости от их свидания. После этого Азеф на свидание пошел и узнал от Клитчоглу все подробности, как о составе группы, так и об ее планах. Все эти подробности он передал Департаменту, но последний не выполнил обязательства: петербургское Охранное Отделение вело интригу против Ратаева, и по его указаниям арест Клитчоглу был произведен почти непосредственно вслед за ее свиданием с Азефом. По свидетельству Ратаева, подобный "нелояльный" поступок полиции подействовал на Азефа "самым удручающим образом".

Азеф не стесняясь заявлял, что в подобных условиях для него "становится трудным работать" на полицию. Его непосредственный начальник, Ратаев, был полностью с ним согласен и поддерживал его в переговорах с руководителями Департамента. Создавался прочный союз "обиженного" Азефа с "обиженным" Ратаевым против тех, кто нарушил торжественное обещание, - против Департамента и особенно против петербургского Охранного Отделения. Для той сложной игры, которую вел Азеф, складывалась исключительно благоприятная обстановка: Ратаев не все сообщения Азефа передавал Департаменту, а последний, в свою очередь, многое из них скрывал от Охранного Отделения.

В самый разгар этих ведомственных интриг Азеф вырвал время для поездки в Москву, где его ждали вернувшийся из-за границы Савинков и некоторые другие члены Боевой Организации.

Азеф сурово отчитал Савинкова, за нарушение обязанностей боевика: "ваша обязанность была ждать меня и следить за Плеве". Тут же был намечен план дальнейшей работы. Всю подготовительную работу должны были провести Савинков и Каляев. Едва ли нужно прибавлять, что об этих московских свиданиях Азеф не осведомил Ратаева ни одним намеком.

Во второй половине февраля 1904 г. члены Боевой Организации стали собираться в Петербурге и возобновили работу по наблюдению за Плеве. Азеф сохранял за собою верховное руководство, - обсуждал с ними собираемые ими сведения, давал указания. Если бы полиция вела за ним внешнее наблюдение, выследить всю Боевую Организацию ей не представило бы большого труда. Азеф это понимал, а потому в сношениях с Ратаевым держал себя так, чтобы иметь возможность в любой момент повернуть фронт и продать Боевую Организацию. В своих ежедневных докладах Ратаеву он перемешивал элементы правды с вымыслом, так, чтобы в будущем он мог этим докладам придать наиболее выгодное для себя толкование, - и, прежде всего, проверял, ведет ли за ним полиция внешнее наблюдение. С этой целью он "почти ежедневно" докладывал Ратаеву о таинственных террористах, которые являются к нему из-за границы с условными паролями. Имен их Азеф, по его заявлениям, не знал, но приметы описывал, по-видимому, в точном соответствии с действительными приметами членов Боевой Организации, охраняя, таким образом, для себя возможность в случае нужды доказывать, что относительно указанных лиц он своевременно предупреждал полицию. Но в тоже время он не давал полиции никаких конкретных указаний, которые могли послужить отправной точкой для ее поисков. Только раз он сообщил, что у него назначено свидание в бане с каким то важным террористом, причем приметы этого террориста совпадали с приметами Каляева. Об этом было доложено директору Департамента, и для наблюдения за свиданием был отправлен сам Е. П. Медников, который считался талантливым сыщиком и заведывал всем делом "наружного наблюдения" в Департаменте: филеров из местного Охранного Отделения по соображениям конкуренции к делу не подпускали. Никаких результатов это наблюдение в бане для полиции не дало: Азеф в баню пришел и мылся весьма усердно, но на свидание с ним туда никто не явился. Так полиция и не получила прямых нитей для установления наблюдения за боевиками, - но за то для Азефа в результате его ежедневных встреч с Ратаевым стало ясным, что полиция в двойной игре его не подозревает и контролирующего наблюдения за ним не ведет. С этой стороны, следовательно, большой опасности не существовало.

Тем временем боевики выяснили дни и часы поездок Плеве для доклада царю. Дорога, по которой он ездил не была известна, и Азеф настаивал на продолжении работы по наблюдению. Но молодым боевикам не терпелось, они рвались в бой и настаивали на том, чтобы покушение было произведено немедленно же: они предлагали напасть на карету министра около дома Департамента Полиции, в котором жил Плеве, - при выезде из него или на обратном пути. Азеф возражал против этой торопливости, указывая, что около дома министра полицейская охрана более тщательная, а потому больше шансов на арест террористов в результате случайного внешнего наблюдения. Молодежи доводы эти казались недостаточно основательными: она уже видела эту охрану и считала, что покушение вполне возможно.

Азефу ничего не оставалось, как дать свое согласие:

"Хорошо, - заявил он им, - если вы этого хотите, попробуем счастья!"

На совместном совещании была намечена подробная диспозиция. Покушение назначили на 31 марта, - всего через несколько дней после совещания, на котором было принято это решение.

В этом последнем обстоятельстве скрывалось самое большое неудобство для Азефа: он имел полное основание опасаться, что если покушение состоится в такой непосредственной близости от периода его пребывания в Петербурге, то полиция, при всей ее доверчивости, может заподозрить неладное. Ратаева в это время в Петербурге уже не было, - по делам службы ему пришлось спешно выехать в Париж, причем он перед отъездом передал Азефа в распоряжение лично директора Департамента, Лопухина. Верный своей общей тактике, Азеф направился на квартиру к последнему, - для того, чтобы еще раз прощупать почву и в тоже время перестраховаться от возможных в будущем подозрений. В качестве предлога Азеф выбирает сообщение об якобы подготовляемом революционерами покушении на Лопухина в отместку за аресты. Такого покушения никто не готовил, - но не весь рассказ о нем Азефа был чистым вымыслом: всю организационно-техническую сторону покушения Азеф изложил, в общем, правильно, следуя только что им разработанному плану покушения на Плеве; было указано тоже самое место покушения, - около дома Департамента, на Фонтанке; названы бомбы, как орудие покушения. Только вместо имени Плеве он поставил имя Лопухина, - и не назвал ни имен участников, ни времени, на которое покушение было назначено. Попутно Азеф поставил вопрос о прибавке ему жалованья. Возможно, что Азеф прибавил бы к своему рассказу и еще кое-какие детали, - если бы к его просьбе о жалование отнеслись с большим вниманием. Но этого не случилось: то ли Лопухин заподозрил Азефа в своего рода вымогательстве (связь между просьбой о прибавке и раскрытием заговора против того, от кого зависело решение вопроса о прибавке, действительно была слишком очевидна), то ли он действительно решил наводить экономию на расходовании полицейских денег, - только к просьбе Азефа он отнесся больше чем холодно, хотя и не ответил прямым отказом, обещав снестись предварительно с Ратаевым. Дело явно откладывалось в долгий ящик. На этом закончился визит.

Непосредственно после этого разговора Азеф покинул Петербург. С членами Боевой Организации он условился встретиться после покушения, 4 апреля, в Двинске, но поехать он предпочел не в Двинск, а заграницу: сначала он сообщил Гоцу о предстоящем покушении, - вместе с подробным изложением своих сомнений. Затем явился в Париж к Ратаеву. Таким путем он перестраховывал себя на все стороны, - от всех возможных обвинений. Если бы полиция воспользовалась его указаниями относительно подготовки покушения против Лопухина и организовала бы внимательный надзор за подходами к зданию Департамента, она могла бы натолкнуться на боевиков, готовивших покушение против Плеве. Заслуга этого ареста в глазах полиции принадлежала бы ему, Азефу, - но в глазах террористов подозрение на него пасть не могло бы: он был как раз тем, кто указывал на эту опасность задуманного предприятия; его не послушались, - в этом и беда; из допросов же стало бы ясно, что о покушении на Плеве полиция и не подозревает, - что она предполагает, будто имеет дело с планом покушения против Лопухина. При самой настороженной подозрительности пришлось бы арест объяснить внешним наблюдением. Если же полиция окажется невнимательной и, несмотря на предостережение Азефа, покушение против Плеве же состоится как раз у здания Департамента, то у Азефа заранее подготовлено объяснение: о том, что какое то покушение готовится, он предупреждал и даже точно указывал, в каком месте оно намечено; он только не знал, против кого оно направлено, - в детали плана он не был посвящен, а, впрочем, возможно, что в последнюю минуту план был изменен, - после того, как революционеры в процессе подготовки установили, что можно убить не Лопухина, а самого Плеве. В глазах же революционеров удачное покушение против Плеве, совершенное отрядом Азефа, все равно было бы поставлено в заслугу больше всего ему: все знали, что без него неопытные боевики испугались и разбежались из Петербурга, и что только он своим авторитетом вернул их на места и заставил продолжить работу...

Игра была рассчитана тонко, - и Азеф при всех ее исходах оставался в чистом выигрыше.

В беседе с Ратаевым Азеф сообщил о своем визите к Лопухину, - и в ответ несомненно узнал от него, что запроса о прибавке ему жалованья из Петербурга не поступало. Лопухин не собирался ее делать. Тем временем прошло 31 марта. Покушение почему то не состоялось, но зато не было известий и об арестах. Полиция явно не могла, несмотря на все намеки, поймать неопытных молодых боевиков, которые целой стаей бродили вокруг здания Департамента, непосредственно под носом у многочисленной и разнообразной охраны. Не трудно понять, какие настроения владели теперь Азефом: с дураками, которые ничего не понимали в деле полицейского сыска и к тому же так скупились на прибавки, конечно, не имело никакого смысла церемониться.

И Азеф действительно перестал "церемониться".

Уже через несколько дней после своего приезда в Париж Азеф заявил Ратаеву, что у него опасно заболела старуха-мать и ему необходимо нужно выехать к ней во Владикавказ. Ратаев не хотел его отпускать, по Азеф "так просил и настаивал, что, скрепя сердце", Ратаев вынужден был согласиться на его поездку. Конечно, при этом Азеф надавал всяких обещаний, и, прежде всего, обещал выяснить тех неизвестных террористов, о посещениях которых он докладывал Ратаеву в Петербурге. По-видимому, повидался Азеф перед отъездом и с Гоцом, - как он ему объяснил необходимость поездки, догадаться нетрудно: молодежь опять что-то напутала, приходится ехать, чтобы привести дела в порядок . . .

В Двинске на условленной явке Азеф террористов уже не нашел, но в поезде, по дороге в Петербург, 11-го апреля он случайно столкнулся с одним из них, с Покотиловым, и от него узнал о событиях за время его отсутствия.

31-го марта весь отряд вышел на улицу, - согласно с выработанным планом: бомбы были у троих, - Сазонова, Покотилова и Боришанского; Каляев и Мацеевский были сигнальщиками, Савинкову принадлежало общее руководство. Все они сгруппировались на небольшом участке, - между зданием Департамента и Невою. Министра обкладывали, как зверя в берлоге. Но совершить покушение не удалось. То ли внимание охраны на улицах, в результате визита Азефа к Лопухину, было более настороженным, чем обычно; то ли необстрелянные боевики несколько нервничали, - но одному из них, Боришанскому, показалось, что его окружают сыщики, и он счел правильным удалиться со своего поста. Это внесло расстройство во всю диспозицию, и покушение не состоялось, - хотя свободно могло бы быть произведено двумя остальными метальщиками, которые никакой слежки за собою не замечали. После этой неудачи Савинков и Покотилов выехали в Двинск, где на 4 апреля была условленна их встреча с Азефом. Последнего там не было, - не было и писем от него. Молодые террористы решили, что Азеф арестован и что они теперь предоставлены собственным силам, - и Савинков вновь потерял равновесие.

По существу свободно можно было бы держаться за старый план и попытаться осуществить покушение в день следующего выезда Плеве к царю: отряд ведь остался весь нетронутым, бомбы имелись. На этом и настаивал Покотилов. Но Савинков был другого мнения. Он полагал, что отсутствие Азефа вызвано его арестом, и считал, что сил Организации после потери Азефа недостаточно для проведения покушения против Плеве. Отказываться от участия в террористической деятельности он не собирался, но предлагал в первую очередь заняться менее трудным делом, - совершить покушение на киевского генерал-губернатора Клейгельса. Это покушение было делом сравнительно легким, так как Клейгельс не скрываясь ездил по Киеву, но и политического значения оно никакого не имело: в свое время, года за 3 перед тем, Клейгельс был ненавистен особенно для студентов Петербурга за ту жестокость, с которой по его приказу полиция избивала студентов-демонстрантов. Но с тех пор произошло так много событий, что о Клейгельсе помнили только немногие.

Состоялось совещание боевиков, на котором Савинков развил свою точку зрения. С ним согласились Каляев и Швейцер; остальные настаивали на продолжении похода против Плеве. Решение было принято наихудшее из всех возможных: решено было разбить отряд на две части, из которых одна (Сазонов, Покотилов, Боришанский и Мацеевский) попытается довести до конца дело против Плеве, а вторая (Савинков, Каляев и Швейцер) займутся Клейгельсом.

Таким образом, из первоначальной посылки Савинкова о том, что весь их отряд в целом недостаточен для проведения дела против Плеве, получился неожиданный вывод, согласно которому это дело поручалось одной части этого отряда. В таких условиях все предприятие становилось делом явно безнадежным.

Покотилов, когда его встретил Азеф, ехал в Петербург для проведения покушения. Он с Боришанским уже выходили перед тем, 7-го апреля, на улицу, но не встретил Плеве. Теперь он собирался сделать еще одну попытку. - 14-го апреля. Азеф попробовал его отговорить, но не имел успеха: у Покотилоза были слишком напряжены нервы, чтобы он мог согласиться на отсрочку. Его судьба, как террориста, была действительно исключительной: он был террористом-неудачником совершенно особого сорта. Еще весною 1901 г. он приехал в Петербург, решив убить министра народного просвещения. Но пока он делал подготовительные шаги, министр был убит Карповичем, совершенно самостоятельно пришедшим к этому решению. После этого Покотилов встретился с Гершуни и предложил себя для покушения на Сипягина. Его кандидатура столкнулась с кандидатурой Балмашева, и выбор Гершуни пал на последнего. Покотилов добился, чтобы Гершуни предоставил ему право на ближайшее покушение, которое предпримет Боевая Организация. Гершуни обещание дал и сговорился с Покотиловым, что последний выступит против Оболенского. Но уже в последний момент свои услуги для этого дела предложил Фома Качура, - рабочий, уроженец тех губерний, крестьяне которых были перепороты Оболенским. Покушение, произведенное именно им, произвело бы значительно большее впечатление, - чем покушение, совершенное студентом Покотиловым. И Гершуни еще раз уговорил последнего уступить Качуре свое право на выступление. Теперь пришла, наконец, его очередь. Он уже два раза выходил на улицу с бомбами, - и оба раза неудачно. Ждать дальше он не может. Что бы ни случилось, он пойдет и в этот раз. Все уговоры были бесполезны. Покотилов поехал в Петербург и там в ночь на 14 апреля, - день, когда было назначено покушение, - погиб при взрыве бомбы, которую он приводил в боевую готовность. Террористом-неудачником он остался до конца . . .

Известие об его гибели, естественно, не могло не произвести самого тяжелого впечатления на остальных членов Организации, - и без того, как мы знаем, сильно растерянных и потерявших веру в свои силы. Боришанский немедленно примчался в Киев, и здесь на совещании оставшихся членов Организации было решено ликвидировать дело Плеве, - сконцентрировав все внимание на одном Клейгельсе. В Петербург выехал Швейцер, который должен был предложить обоим оставшимся еще там "извозчикам", - Сазонову и Мацеевскому, немедленно продать их извозчичье снаряжение и выехать заграницу, - так сказать, выйти в резерв.

Именно в этот момент, - едва ли не на следующий день после выезда в Петербург Швейцера, - в Киеве появился Азеф. Он, по-видимому, уже побывал в Одессе и, во всяком случае, хорошо знал, какое недоверчивое отношение складывается у многих видных деятелей партии к руководимой им, Азефом, Боевой Организации. Слетов встретил Савинкова в Киеве, - в период первого побега последнего из Петербурга, - и вынес из этой встречи далеко не солидное впечатление о той организации, в которой Савинков играл такую крупную роль. Таково было впечатление не одного только Слетова, - и на состоявшемся в начале апреля 1904 г. в Одессе совещании ряда видных партийных работников было принято решение обратиться с официальным запросом к заграничным руководителям партии о современном состоянии Боевой Организации. Запрашивавшие прибавляли, что в случае отсутствия удовлетворительного ответа, они "оставят за собою полную свободу действий, как в отношении новой постановки террористических предприятий, так и в своих отношениях к появляющимся на нашем горизонте представителям совершенно нам неизвестной Боевой Организации". В этом была прямая угроза устроить внутрипартийное восстание против Азефа. Буквально вся его партийная карьера была теперь поставлена на карту. Только удачное выступление против Плеве могло радикально исправить положение. Тем суровее он должен был быть в своих объяснениях с Савинковым.

С места в карьер он потребовал ответа:

- Что вы затеяли? К чему это покушение на Клейгельса? И почему вы не в Петербурге? Какое имеете право вы своей властью изменять решения Центрального Комитета?"

И молча выслушав объяснения, решительно отвел все аргументы Савинкова:

"Если бы я и был арестован, вы не имели права ликвидировать покушение на Плеве. Вы мне говорите, что нет сил для убийства Плеве? Смерть Покотилова? Но вы должны быть готовы к гибели всей организации до последнего человека. Что вас смущает? Если нет людей - их нужно найти. Если нет динамита, его необходимо сделать. Но бросать дело никогда нельзя. Плеве, во всяком случае, будет убит. Если мы его не убьем - его не убьет никто..."

Конечно, в устах Азефа эта суровая непреклонность была лицемерной позой, принимать которую ему было тем более легко, что речь ведь шла о несчастиях только для других: свою собственную безопасность, как мы видели, он перестраховал весьма заботливо и на все стороны. Но имитация суровой непреклонности обреченного террориста ему удавалась очень хорошо, а главное Савинков и его товарищи и сами не могли не чувствовать, что они были не на высоте положения. Тем поспешнее согласились они с Азефом и решили вновь концентрировать все силы на подготовке покушения против Плеве.

"Настойчивость Азефа, его спокойствие и уверенность подняли дух Организации, - вспоминал позднее Савинков. - Не преувеличивая можно сказать, что Азеф возродил организацию: мы приступили к делу с верою и решимостью во что бы то ни стало убить Плеве".

Их рвение Азеф подогрел сообщением о том недоверии к Боевой Организации, которое господствует среди многих руководящих деятелей партии. Эти рассказы заронили в настроение боевиков первые семена вражды к Партийному центру, что тоже входило в далеко идущие расчеты Азефа. Но в тот момент они оказали и положительное действие: молодежь горела желанием делом реабилитировать свою честь, - которая, им казалось, была задета недоверием Центр. Комитета.

В начале мая авангард боевиков уже был в Петербурге. Конспиративная квартира была снята в самом центре города, - на Жуковской, 31. Ее хозяином стал Савинков, который жил под именем богатого англичанина Мак-Кулоха. Роль хозяйки квартиры - его "содержанки" исполняла Дора В. Брилиант, - дочь зажиточного и старозаветного еврейского купца, совсем юной ушедшая из семьи, чтобы отдаться революционному движению: позднее она сошла с ума в Петропавловской крепости и умерла в доме умалишенных. Жили они "богато", держали "лакея" и "кухарку": первым был Е. С. Сазонов, второй - П. С. Ивановская, старая революционерка, член Исполнит. Комитета партии "Народная Воля". Она в свое время принимала участие в подготовке покушений против Александра II, была осуждена на бессрочную каторгу и теперь, почти через четверть века, бежала из Сибири, чтобы вновь встать в ряды террористов. Наблюдение успешно и быстро продвигалось вперед: наблюдатели были уже опытны в своем деле, - некоторые из них, особенно Каляев, свою роль разыгрывали, как настоящие артисты.

К середине июня в Петербург приехал Азеф. В течение последних полутора месяцев он кружил по всей России: отвез свою мать на воды, на северный Кавказ, побывал в Самаре, в Уфе. Всюду он заботливо выполнял поручения Ратаева: в Самаре старался "выяснить", кто же именно был тот террорист, который погиб в Петербурге при взрыве бомбы; в Уфу он заехал специально затем, чтобы повидаться с Изотом Сазоновым и разведать у него относительно планов его брата, Егора. Эти две личности, - неизвестный террорист в Петербурге и Егор Сазонов, - особенно интересовали Ратаева, он слал специальные о них запросы Азефу, но старания последнего приносили мало результатов.

Даже от Изота Сазонова никаких сведений относительно его брата получить не удалось, - кроме самых общих догадок, что тот "что-то затевает", - но что именно, неизвестно.

Покушение на Плеве Азеф на этот раз ставил совсем серьезно, - и выдавать полиции секреты своей Боевой Организации меньше всего собирался (В письме к Ратаеву из Москвы от 7 июля 1901 г. Азеф сообщил, что в квартире адвоката Трандафилова, который жил в том самом доме но Жуковский ул., в котором помещалась и конспиративная квартира Боевой Организации, находится склад нелегальной литературы. Ратаев в своих позднейших записках о деле Азефа, полагает, что это сообщение Азеф сделал для того, чтобы без опасности для себя навести полицию на след Боевой Организации: "расчет Азефа, - писал Ратаев, был вероятно таков, что следя за Трандафиловым, наблюдение наткнется, не может не наткнуться на Сазонова и Савинкова, особенно, на последнего, сея прежняя деятельность которого протекала в Петербурге". Это объяснение неправильно в момент, когда Азеф писал оное донесение от 7 июля, конспиративная квартира на Жуковской уже была предназначена для ликвидации и Савинков с Сазоновым ее уже покинули, так что ни о какой попытке косвенного наведения полиции на след Боевой Организации в этот момент не может быть и речи. Донос Азефа на Трандафилова на самом деле был не попыткой наведения полиции на след Боевой Организации, а ходом в целях создания алиби для самого себя на тот случай, если следствие в будущем откроет факт посещения Азефом указанного дома на Жуковской: по свидетельству Савинкова во время пребывания Азефа в этой конспиративной квартире за домом была замечена полицейская слежка, которая весьма обеспокоила Азефа. Он мог полагать, что кто-нибудь из филеров его признал, - его знали к лицо очень многие из петербургских филеров, - и это могло бы иметь весьма неприятные последствия в случае обнаружения полицией роли конспиративной квартиры на Жуковской. Его донесение на Трандафилова давало ему возможность в этом случае говорить, что посещая дом на Жуковской он ходил не на конспиративную квартиру, а к Трандафиловым, на которых своевременно и доносил.).

Только из Петербурга он счел возможным сообщить настоящее имя "неизвестного террориста" - Покотилова: судя по дате, которая стоит на этом письме, оно написано едва ли не с конспиративной квартиры на Жуковской. На этой квартире Азеф прожил более недели, навел ревизию на деятельность молодежи, вновь поругал Савинкова, который на этот раз допустил вопиющие нарушения основных правил конспирации, повидался с остальными наблюдателями, и опять уехал "по партийным делам" назначив общее свидание всех руководящих членов Организации в Москве, на начало июля. Совещание состоялось в назначенный срок. Шло оно в Сокольничьем парке. Были окончательно намечены участники, установлена диспозиция, назначен срок. В качестве метальщиков должно было выступить 4 человека, - двое бывших студентов Сазонов и Каляев, и двое рабочих из Белостока - Боришанский и Сикорский. Азеф должен был ждать известий в Вильно.

Первое покушение было назначено на 21 июля, - оно не могло состояться из-за случайного запоздания Сазонова к назначенному месту встречи. На этот раз Азеф был верен своему обещанию и выжидал результатов. Вместе с ним в Вильно была Ивановская. Назначенный день прошел, - условной телеграммы не было. Азеф казался сильно взволнованным, глаза его опасливо бегали по сторонам, прощупывая встречных, говорил он хмуро: "значит полная неудача или провал". На карту им поставлено было очень много. В своих последних письмах к Ратаеву он не только не делал никаких попыток "перестраховать" себя, подобно тому, как он поступал в марте; наоборот, явно рискуя навлечь потом на себя подозрение, он стремился усыпить бдительность Департамента, сообщая, что социалисты-революционеры решили отложить покушение против Плеве и поставили на очередь покушение против иркутского генерал-губернатора Кутайсова, который незадолго перед тем обратил на себя внимание жестокою расправою с ссыльными.

На следующий день тревога несколько рассеялась: приехали боевики, все те, кто выходил на улицу в качестве метальщиков, и с горькой улыбкой на лице Сазонов рассказал о причине отсрочки. Азеф нервничал, крутил головою, вновь и вновь возвращался к вопросам, выясняя самые, казалось бы, ничего незначащие детали, чтобы потом, учтя опыт неудачи, внести мелкие изменения в план. Боевики прожили в Вильно Целую неделю, почти все время проводя вместе с Азефом и Ивановскою. Перед отъездом их в Петербург вместе провели и всю ночь, - в невзрачном трактирчике с вялой заспанной прислугой. "В маленькой, тускло освещенной комнате, - вспоминает Ивановская, - сидели задумчивые обреченные, перекидываясь ничего незначащими словами. Один Азеф казался спокойным, внимательным, преувеличенно ласковым". На прощание он расцеловал всех отъезжавших.

Много позднее, во время встречи с Бурцевым во Франкфурте, уже разоблаченный Азеф говорил об этом прощании:

"Когда я тогда целовал Сазонова, это не был поцелуй Иуды".

Многое зависит конечно, от того, в чем видеть характерную особенность поведения Иуды: теперь несомненно, что Азеф не предавал Сазонова полиции, не доносил на него, - а, наоборот, заботливо охранял его от опасностей и подготовлял успех его выступления . . . Но мотивы, которые определяли это поведение Азефа, все же были мотивами погони за "корыстной выгодой".. .

Через день, 28-го июля, террористы вновь вышли против Плеве. На этот раз никто не опоздал. Во время были розданы бомбы. Точно в назначенный срок двинулись метальщики по Измайловскому проспекту, навстречу карете Плеве. Первым шел Боришанский: он должен был пропустить карету мимо. Его роль начиналась только в том случае, если бы покушение второго не удалось, и Плеве, отказавшись от дальнейшей поездки, повернул бы назад. Тогда его должна была настигнуть бомба Боришанского. За ним шел Сазонов: он был основным метальщиком. Если его удар попадал в цель, то этим он спасал жизнь тех, кто шел следом за ним: им не пришлось бы входить в дело. Первым из этих следующих был Каляев, который за эти месяцы стал близким, интимным другом Сазонова. Последним шел Сикорский. Раз попав в эту сеть, Плеве не имел уже возможности вырваться из нее.

День был солнечный, ясный. Точно в назначенный час показались карета Плеве: он не опаздывал к докладам у царя. Случайно как раз около Сазонова кони замедлили бег: им приходилось обгонять чьи-то медленно тащившиеся дрожки. Быстро сойдя с тротуара, Сазонов бросился на перерез карете. Сквозь стекло дверки он увидел, как метнулся заметивший его Плеве, - в это самое стекло и ударила 12-ти фунтовая бомба. Раздался тяжелый, грузный звук взрыва.

Плеве покончил свои земные счеты.

... В тот же вечер об этом стало известно в Швейцарии. Под Женевой, на мирных берегах мирного озера, шел съезд заграничной организации социалистов-революционеров. В самый разгар серьезных прений ворвался кто-то с телеграммой в руках. "На несколько минут, - вспоминал позднее Слетов, воцарился какой то бедлам. Несколько мужчин и женщин ударились в истерику. Большинство обнималось. Кричали здравицы. Каждый за себя и для себя, не слушая других. Как сейчас вижу Н.: стоит в стороне, бьет о пол стакан с водой и, со скрежетом зубов, кричит: вот тебе за Кишинев!"