"Встреча с неведомым (дилогия)" - читать интересную книгу автора (Мухина-Петринская Валентина Михайловна)

Глава тринадцатая СНОВА ВДВОЕМ С БАБУШКОЙ

Утром я проснулся с ощущением беды. Мне показалось, кто-то плачет. Я наскоро оделся и вышел. Мама что-то делала у себя в комнате, а бабушка сидела на кухне, но не плакала. На плите выкипал чайник. Я выключил газ.

— Лиля уходит… — сказала бабушка шепотом. — Николай получил квартиру, и она уходит к нему.

Заспанный, вихрастый, я бросился в мамину комнату.

Она укладывала в чемоданы свои платья. Гардероб был открыт настежь и наполовину пуст.

— Мама! — позвал я в отчаянии. — Мама, что ты делаешь? Подумай!

— Я ухожу от Дмитрия, — трагически произнесла мама, — он тебе не отец. Я ухожу к твоему отцу. Кстати, он очень хочет тебя видеть. Я сделала ошибку, когда разрушила семью. Теперь я хочу эту ошибку исправить. Все-таки у нас сын!

— Нет у вас никакого сына! — вне себя закричал я. — Двух отцов не бывает. У меня только один отец, чью фамилию я ношу, кто меня воспитал. Как тебе не совестно, мама!

— Почему мне должно быть совестно? — невыразительно спросила мама. — Николай — мой муж, отец моего сына. Он меня любил все эти ужасные годы, когда я скиталась с Дмитрием по Северу. Подумать только, ради Дмитрия я окончила геологический факультет! А теперь Дмитрий меня ни во что не ставит. Он эту дурнушку Валю Герасимову любит больше меня. Он просто от нее в восторге. Ведьму Ангелину Ефимовну ставит выше меня. Это проклятое плато, отнявшее у моего сына здоровье, отняло у меня любовь мужа. Я ненавижу это плато! Я ненавижу всех на нем. И Дмитрия ненавижу!.. Я совсем одна, меня никто не любит. Я так одинока, а в театре — одна недоброжелательность и зависть. Даже Гамон-Гамана отступился от меня. О, я неудачница! А перед Николаем я так виновата, что больше некуда…

Мама сидела на полу возле чемодана и рыдала так горько, что у меня стеснило сердце. Я сидел на кончике стула, смотрел на нее и молчал.

В комнату вошла бабушка. Ее глаза горели, как у кошки.

— Убедила мальчика? — накинулась она на маму. — Я же по его лицу вижу, что убедила. Я все слышала, что ты ему говорила. Ты неправа, Лиля. К жизни надо относиться серьезнее. Дмитрий, может, не влюблен в тебя больше как юноша, но он предан тебе как жене, считает Колю своим сыном и очень любит его. И тебя любит. Как же можно нанести ему такой удар? Подумай, Лиля!

У мамы задрожали губы.

— Я знаю, он будет уязвлен, — воскликнула она, — несчастен! Он привык ко мне. А я не хочу быть ни для кого привычкой, терпением… Николай же до сих пор любит меня именно как юноша. Это трогательно и прекрасно. Оставьте меня в покое! Не мешайте мне жить!.. Коленька, помоги мне запереть этот чемодан. Очень тугой замок.

Я помог. Потом вызвал для мамы грузовое такси. Из мебели она взяла лишь трюмо, перед которым разучивала роли, и секретер с откидным столиком.

Мы простились тепло. Не мог я на нее долго сердиться. Что-то в ней было детское. Мама-куколка! Может, ей действительно было с папой неуютно? Разные они люди.

Не мне судить своих родителей. Еще неизвестно, как я сам построю свою жизнь. А что жизнь — очень сложная штука, мне уже было ясно.

Я ходил по квартире, в которой родился и вырос, рассматривал все новыми глазами. Квартира у нас трехкомнатная: самая большая — мамина, затем кабинет отца, где я пока обосновался, и угловая, с балконом, — бабушкина. Возле кухни была еще крохотная комнатка, в которой я спал с открытым окном, когда меня начали закалять. Теперь там была столовая.

Лишь теперь я разглядел, как эти комнаты разнятся одна от другой.

Мамина комната была обставлена наисовременно. Мебель синевато-зеленоватых тонов, низкие столики, разборные стеллажи, заставленные керамикой и художественным стеклом, две копии с картин Николая Рериха: «Скалы, покрытые льдом» и «Горное озеро». Эти копии заказывал отец. Эскизы декораций к спектаклям, где она играла. У окна — папоротник в декоративном горшке, на полу — серый ковер. Из книг главным образом пьесы и стихи.

Я немножко переставил мебель, чтобы закрыть голые стены там, где стояли трюмо и секретер, подумав с горьким чувством, что мама сейчас устраивает свое новое гнездо…

Папин кабинет — типичное обиталище ученого. Карты, рукописи, полки, забитые книгами до потолка, огромный старомодный письменный стол, за которым так удобно работать, обложившись книгами, журналами и записными книжками. На длинной мраморной полке редкости вывезенные из путешествий. Одна стена увешана портретами его любимых ученых: Вавилов, Капица, Черский, Ландау и другие, а также космонавтов — Гагарин, Феоктистов, Комаров.

Потом я заходил к бабушке, и меня охватывал дух домовитости, теплоты жилья. Цветущие растения в горшках, фотографии артистов с дарственными надписями, мой увеличенный портрет в пятилетнем возрасте. Мама в роли Барабанщицы, а в шкафу много интереснейших старинных романов — русских и английских. Тахта накрыта клетчатым пледом, перед телевизором большое удобное кресло.

Мои вещи бабушка аккуратно сложила в шкаф, что стоял в коридоре. Я долго рассматривал школьный глобус, готовальню, краски для рисования, сохранившееся школьное расписание, тетради, футбольный мяч, фотографию лохматого битлса — какой я был мальчишка!

Я лег на свою постель в папином кабинете и закрыл глаза — болело в боку и было трудно дышать.

Бабушка возила меня к профессору-терапевту. Я был очень удивлен, узнав, что он ухаживал за бабушкой, когда она училась в гимназии.

Профессор предложил мне лечь в больницу для всестороннего обследования, но я наотрез отказался: я о больнице вспоминать не мог без содрогания. Профессор сказал, что теперь главное — время. Ну, и, конечно, питание, чистый воздух, душевный покой.

— А учиться можно? — спросил я, прощаясь со стариком. Он вышел проводить нас в захламленную переднюю, где пахло нафталином.

— Учиться можно и надо. Но особенно не переутомляйся. Значит, не пожелал кукарекать? Молодец! На этом и держись, Николай. Не кукарекай никому. Не дай бог такое вспоминать на старости лет!

Он проводил нас до лифта. Я подумал с грустью, что этот величественный профессор, кажется, кому-то «кукарекал» в минувшее время и это отравляет ему старость.

Я пока не звонил и не ходил ни к кому — мне нужно было немножко поправиться после всех испытаний. Побыть дома одному с бабушкой. Мы с ней говорили дни и вечера. Я рассказал бабушке о Лизе Абакумовой, о дружбе с Марком. Рассказал даже о Казакове. О его любви к Лизе.

Последнее почему-то потрясло бабушку.

— Значит, ты лежишь здесь больной и бессильный, а Женя в это время добивается благосклонности твоей невесты? Никогда не думала, что он такой негодяй!

— Почему же негодяй? Он даже не знает о нашей любви.

— Отчего же ты ему не сказал?

Я добросовестно подумал: отчего не сказал?

— Наверно, потому, что он считает меня мальчишкой и вряд ли отнесся бы серьезно к моему чувству.

— Если Лиза тебя любит, то ему придется отнестись к этому серьезно.

Мы помолчали, раздумывая.

— Рано ты встретил свою единственную… — сказала бабушка. (Мои слова!) — Не знаю, что из всего этого выйдет. А девушка, кажется, действительно незаурядная. Тебе пора пить лекарство.

И бабушка шла за таблетками, каплями или готовила мне очередной завтрак и огорчалась, что у меня совсем кет аппетита.

Я обнаружил массу интересных книг. И научных (у папы), и романов (у бабушки), и пьес (у мамы).

Когда мы уставали разговаривать, то я читал лежа, поудобнее пристроив свет, а бабушка усаживалась с книгой в кресле. Она не любила читать лежа. Если было что-нибудь интересное по телевидению, то смотрели телевизор. Иногда мы притаскивали из маминой комнаты магнитофон и слушали голоса птиц. Однажды бабушка сказала:

— Ты прирожденный домосед. Еще в детстве для тебя самым большим удовольствием было остаться дома с интересной книгой.

Насчет домоседства она была права. Где бы я ни был, куда бы ни забрался, самыми счастливыми для меня будут часы, проведенные над любимыми книгами или в беседе с близкими друзьями. Но это редкие часы раздумья и радости. Жизнь же состоит из действия. Весь вопрос в том, чтобы выбрать правильное действие и не ошибиться. Не ошибиться — значит действовать по призванию.

— Совсем ты стал взрослым. Мужчина! — сказала бабушка с гордостью и печалью. — А ты уверен, что выбрал правильное действие?

— Представь, совсем не уверен. У меня какое-то смутное чувство, что я вот-вот найду… Что я близок к какому-то жизненно важному для меня открытию. Но, может, это ложное ощущение? Может, оно будет меня преследовать всю жизнь? Есть счастливые люди, у которых призвание проявляется еще в детстве. Мне нравится научная работа, но мне как-то все равно — буду ли я лаборантом или доктором наук.

— У тебя совсем отсутствует честолюбие? — удивилась бабушка.

— Наверное, отсутствует. Но ведь не у всех ученых является двигателем честолюбие, это лишь у плохих. Настоящих ученых побуждает работать ненасытный научный интерес. А меня почему-то больше всего интересуют сами люди. Из всех тайн мироздания самое интересное и непостижимое — это человек.

Бабушка с интересом посмотрела на меня.

— Ты любишь людей? — спросила она.

— Очень. Независимо от их профессии и взглядов. Не всех, конечно. Я ненавижу таких, как этот Гусь или дядя Марка.

Вечером в субботу неожиданно пришли Ангелина Ефимовна с мужем. Она только что вернулась из командировки во Францию, узнала, что я здесь, и тотчас, не отдохнув, примчалась к нам. Она то сжимала меня в объятиях, то принималась охать: «От тебя остались кожа да кости. Эт-то ужасно! Не-г-годяи!» Селиверстов, милый, добрый Селиверстов, стоял рядом и сокрушенно рассматривал меня близорукими глазами.

Бабушка взволнованно накрывала на стол в бывшей маминой комнате. Шутка ли, сама академик Кучеринер пожаловала в гости. Ох, хорошо, что Лили нет дома, она бы еще, чего доброго, надерзила.

Но Лили нет и не будет больше в этом доме (Черкасов-то не умеет прощать!). Потому и пришла Ангелина Ефимовна.

Я рвался рассказать ей скорее об обсерватории, но Ангелина Ефимовна от нетерпения все время меня перебивала. Я знал это за ней. Папа называл это ее свойство психологическим парадоксом.

Наскоро выпив чаю и съев коржик, Ангелина Ефимовна подперла подбородок рукой и скомандовала:

— Говори!

Я рассказал все подробно, как рассказывал бабушке, только перенес акцент со своей истории на взаимоотношения коллектива и директора обсерватории. Ангелина Ефимовна не перебивала, если не считать невольных реплик, вроде: «Ну, знаете!», «Эт-то ужасно!», «Ух ты!», «Нег-г-годяи!», «Идиоты!».

Глаза ее так грозно сверкали, что бабушка с непривычки оробела. Даже Селиверстов струхнул. Он вообще явно побаивался своей грозной супруги.

Я рассказывал часа два, пока не закашлялся. Кровь горлом больше не шла (дома и стены лечат!), но я покрылся весь потом и стал задыхаться. Все же я выложил все, несмотря на страдания бабушки.

— Совсем захекался, — бормотала она.

— Так… Стоило мне уехать… Зач-чем я на это согласилась? Если бы я не уехала, ничего бы не случилось с тобой (интересно, как бы она удержала Гуся?) и сотрудники работали бы спокойно. Никто бы не терзал им нервы.

— Ангелина Ефимовна, с вами согласовывали назначение Казакова?

— Черта с два! Меня поставили перед совершившимся фактом. Я бы никогда не допустила Казакова в нашу обсерваторию!

— Из-за истории с Абакумовым?

— Не только. Ты знаешь, почему он ушел из института, где работал?

— Почему?

— В своей работе он столкнулся с новыми неизвестными фактами. Эти факты целиком опровергали теорию его научного руководителя академика Б.

— Того самого, что вы теперь заменили?

— Да. После этого случая он предпочел уйти в отставку. Но ты слушай… Женя, вместо того чтобы заявить об этих новых фактах, скрыл их. То есть пошел на прямой подлог.

— Но для чего, не понимаю.

Я страшно разволновался, и бабушка накапала мне пустырника. Я залпом выпил, чтобы отвязаться.

— Заявив об этих новых фактах, он тем самым выступил бы против своего руководителя. А за ним был авторитет двух веков.

— Аристотелю виднее?

— Вот именно.

— А какие это были факты?

— Ты не поймешь. Кончай скорее институт.

— Ну, как-нибудь попроще. Тетя Геля!

— Попроще… Ну, теория до сих пор связывала происхождение пород и руд с магмой — огневым расплавом, прорвавшимся из неведомых глубин. Летом прошлого года Женю командировали в один из районов Урала: его научному руководителю нужно было кое-что уточнить для одной важной статьи, а сам он давно уже никуда не ездил. Он только что выпустил монографию, результат многолетнего труда, в которой доказывалось, что этот район — классическая зона сплошного развития крупнозернистых гранитов. Ну вот, а Женя, к своему удивлению и ужасу, не увидел в этом районе сплошного развития гранита. Выходы крупнозернистых гранитов — это только жильные тела, рассекающие измененные немагматические (осадочные) породы. Контраст того, что утверждалось в книге почтенного метра, с тем, что узрел Казаков, был настолько велик, что наш Женечка опешил. Перед ним раскрылись новые горизонты. Ему удалось выявить новые законы поисков полезных ископаемых, в частности слюды. Не знаю, что он там пережил и передумал, как мог решиться на такое, но он не стал опровергать своего учителя.

— Лжеучителя! — глубокомысленно поправил я.

— Никогда не ожидал от него… — смущенно пробормотал Селиверстов.

— Так он предал науку, так он предал истину! — резко сказала Ангелина Ефимовна. — Но с ним был вместе один аспирант. Он и разоблачил беспринципность Жени и невежество его учителя. Скандал был ужасный. Женечка позвонил мне среди ночи. Состояние у него такое, хоть стреляйся. Я пригласила его приехать немедленно. В четыре часа ночи мы пили чай и обсуждали выход из создавшегося положения. Я, конечно, задала ему хорошую головомойку, посоветовала ехать на плато: северный ветер продует ему мозги.

— Так это вы его послали?

— Не директором же, черт возьми! Он поблагодарил меня за совет. Я даже не ожидала, что он им воспользуется. А назавтра он, оказывается, предпринял меры, чтобы его послали на плато директором. А поскольку Герасимова не имела ни научной степени (когда она наконец защитит кандидатскую?), ни Жениного нахальства, то его и назначили директором. Я узнала, когда назначение было одобрено и утверждено. Вот каким стал наш Женя. Откуда у него это? — Ангелина Ефимовна грустно задумалась. — Что же ты думаешь делать? — переменила она тему. — Учиться?

— Да. Заочно.

— Почему заочно?

— Я ведь не увольнялся из обсерватории. У меня пока инвалидность. Подлечусь. Поступлю летом в университет на заочное отделение — если удастся, конечно. И вернусь на плато работать и учиться.

— С одной четвертью легкого? Тяжело тебе будет, Николай…

— Конечно, тяжело. Думаете, в Москве легче? Я все время задыхаюсь.

— Тебе бы на юг… — вздохнула бабушка. — Хочешь, и я с тобой поеду?

— Что я буду делать на юге? Томиться? Ангелина Ефимовна пытливо посмотрела на меня.

— Нельзя допускать, чтобы пропал год. Ты ведь окончил школу с золотой медалью?

— Да. А что?

— Я тебе позвоню на днях… Пока об этом ни слова. Я немножко суеверна.

«Немножко»! Ангелина Ефимовна была очень суеверна. Верила в сны, телепатию, приметы. Когда разбила нечаянно зеркало, несколько дней ходила мрачнее осенней вьюги.

Мы еще долго разговаривали.

Уезжая, Ангелина Ефимовна поцеловала меня и спросила тихонько:

— Ты все знаешь?

— Да. Бабушка мне рассказала.

— Бедный Николай! Вторично сделать ту же самую ошибку. Не понимаю. Ему очень хочется тебя видеть.

— Я ведь… пока не выхожу. Врач велел лежать.

— На такси… Если получше укутаться.

— Я не могу пока их видеть вместе. Мне обидно за отца. Я все равно люблю, как отца, лишь… Черкасова. Я не могу любить этого Успенского. У меня не укладывается, что мой отец— он.

— Понятно, все понятно. Эт-то ужасно! Но пожалей и его. О, мерзавка! Прости. А что, если вам встретиться у него на работе?

— Хорошо, как хотите.

— Ну, прощай. Я тогда позвоню.