"Встреча с неведомым (дилогия)" - читать интересную книгу автора (Мухина-Петринская Валентина Михайловна)

Глава вторая НАШ ОБЩИЙ ДРУГ УХОДИТ

Уже по лицу Ермака я понял, что дома нас ждут большие новости, но он ничего не сказал, пока не доставил нас на плато. Барабаша он по пути высадил на Абакумовской заимке. Алексей Харитонович обрадовался ему до слез. А Лизу я не увидел: она ушла на охоту далеко от дома.

Новостей оказалось очень много — полная пертурбация в обсерватории. Все так ахали и охали, что вначале и понять было почти невозможно. Только через час разобрались, что к чему, и, притихшие, подавленные, собрались за столом в кают-компании, кто был свободен от вахты.

Вот эти сногсшибательные новости, — сгоряча я и не понял, чем они чреваты…

Директора обсерватории профессора Кучеринер срочно отзывали в Москву. Насовсем. Ее ждал большой пост в Академии наук. Обсерватории и полярные станции, изучающие планету Земля, будут в ее ведении.

Исполняющим обязанности директора нашей обсерватории назначается молодой специалист Валя Герасимова (отныне Валентина Владимировна). Все были уверены, что Валя им и останется. Не пошлют же сюда постороннего человека, не знающего ни обсерватории, ни местных условий. На Абакумовскую заимку приезжает целый коллектив зимовщиков. Вместо метеостанции второго разряда там организуется полярная станция, не имеющая к нам отношения. Теперь это «владения» Диксонского радиометеорологического центра. Поэтому Абакумов и Лиза переводятся на плато в качестве метеонаблюдателей. (Вполне понятно, они и не согласились бы с нами расстаться!)

Последняя новость была самая потрясающая. Моего отца посылали в Антарктиду организовывать новую научно-исследовательскую станцию на побережье океана. В распоряжение отца предоставлялся вертолет, и милый эгоист забирал нашего общего друга Ермака.

И. о. директора обсерватории горько всхлипывала, вытирая слезы то платком, то прямо ладонями. Все молчали, подавленные, перед лицом такого несчастья. Шутка ли, так разбросать семью: жена близ Северного полюса, муж у южного, а их детище, трехлетний Андрюшка, у тетки в Архангельске.

— Я еще могу отказаться, Валенька! — сказал растерянный Ермак.

Валя заплакала еще громче, нисколько не заботясь о своем авторитете.

— Но я не хочу, чтобы ты из-за меня отказывался. А потом… кто там побережет нашего Дмитрия Николаевича? И для твоего будущего… важно поработать в Антарктиде. Здесь ты просто шофер воздушного грузовика.

— Я не честолюбив, — резко возразил Ермак. — И… я не совсем так расцениваю свою работу в обсерватории…

Он, кажется, сильно обиделся. Валя обратилась к Ангелине Ефимовне:

— Как вы думаете, почему Дмитрий Николаевич забирает с собой Ермака? Разве мало других летчиков?

Мы все уставились на расстроенную, взбудораженную Кучеринер. Профессор не долго думала.

— Прежде всего, из-за себя самого. В Антарктиде будет оч-чень трудно, гораздо тяжелее, нежели здесь. Иметь рядом с собой такого товарища, как наш Ермак Иванович, это… сами понимаете. Но профессор Черкасов делает это и из-за самого Ермака. Черкасов говорил мне как-то… — Ангелина Ефимовна запнулась.

— Что говорил? — Валя широко раскрыла заплаканные, покрасневшие глаза.

— Он сказал, что Ермак ради жены по существу отказался от себя. Ермак Иванович оч-чень способный пилот, но… ему просто негде развернуться. В конце концов (Ангелина Ефимовна повысила голос) все понимают, что вертолет нам дали вместо грузовика, поскольку дороги еще здесь не проложены, а в научных данных обсерватории заинтересована вся мировая наука. Короче, теперешняя работа Ермака Ивановича ниже его возможностей. С ней справился бы любой обученный парнишка. Работа в Антарктиде будет выше его возможностей, потому что природные условия шестого континента вообще выше человеческих сил. Выбирайте сами!

— Ермак, — дрогнувшим голосом сказала Валя, — если бы меня не было, ты… что выбрал? Ты поехал бы? Ох, прости глупый вопрос. Тебя позвал сам Черкасов…

Больше Валя не проронила ни словечка. А вопрос был действительно глупый. И не потому, что позвал «сам Черкасов» (никогда не мог понять, почему она так боготворит моего отца). Какой настоящий летчик удержится от соблазна испытать свои силы в Антарктиде? Найдете вы такого?

Уезжали сразу трое: раз Ангелина Ефимовна, то и ее муж, Фома Сергеевич Селиверстов, и Ермак.

Накануне отъезда Гарри приготовил торжественный обед. Ермак слетал в поселок Черкасский за шампанским.

Другим рейсом он привез Абакумова, Лизу и их гостя Барабаша. Их вещи он доставил еще накануне.

Абакумовым скачала хотели дать комнату в большом доме, где жило большинство сотрудников обсерватории. Но, поразмыслив, Ангелина Ефимовна передумала и решила срочно построить им дом на берегу озера.

— Абакумову надо иметь здесь собственный дом… — многозначительно сказала она и объявила аврал по постройке дома.

Для Абакумова купили финский домик, который в тот же день и был доставлен на плато — в разобранном виде, разумеется. Аврал длился два дня. Частности доделает сам Алексей Харитонович, искусный плотник. Конечно, мы все ему поможем в свободное время. Теперь я каждый день буду видеть Лизу!

На торжественном обеде мы сидели рядом.

Разговор не клеился. Настроение за столом не поднялось даже после шампанского. А обед был великолепный. Гарри превзошел самого себя. Особенно всем понравились сибирские пельмени и татарские чебуреки. Пальчики оближешь. Торт, сделанный в форме белого медведя, всех умилил. Ангелина Ефимовна заявила, что она будет хлопотать в Москве орден для нашего кока — «Знак почета». Все зааплодировали.

— Спасибо, профессор Ангелина Ефимовна, — прочувствованно сказал Гарри. Круглое лицо его лоснилось от пота: досталось ему за сегодняшний денек; глаза сияли благодарностью. — Спасибо за ваше доброе намерение. Ордена мне, конечно, не дадут, это всякий дурак понимает, потому что не так я начал свою жизнь… У меня к вам большая просьба, уважаемая Ангелина Ефимовна. Учтите, что я вернулся на плато добровольно, из-за Дмитрия Николаевича. А он уехал и даже не вспомнил ни разу обо мне. Не замолвите ли, Ангелина Ефимовна, при встрече с Черкасовым за меня словечко. Может, возьмет он меня поваром в Антарктиду?

— Неблагодарный! — вскричала Валя. — Мы все так тебя любим и твою морскую стряпню, а ты хочешь нас бросить?

Ангелина Ефимовна обещала поговорить с Черкасовым.

Стали произносить речи, ведь это прощальный обед.

Не знаю, было ли это действие шампанского (я вообще-то не привык пить), или эту штуку сыграло мое подсознание, но только меня вдруг охватила тоска. Просто хоть плач, как маленький. Предчувствие терзало меня.

Предчувствие надвигающихся бед. Никогда со мной ничего подобного не происходило. Я подумал, что, в сущности, всегда жил за широкой, надежной спиной отца, а когда отец уехал, то под опекой Ангелины Ефимовны. Не то что я испугался: вот уезжают последние старшие и в обсерватории на диком, до сих пор не обжитом плато остается в основном одна молодежь. Дело совсем не в этом. В обсерватории оставался такой сплоченный, дружный коллектив (его весьма обдуманно собирала и сколачивала Ангелина Ефимовна), что я, не задумываясь, отправился бы с любым из них куда угодно, хоть в жерло действующего вулкана. Не от сомнения в товарищах это шло. Просто без всяких оснований у меня «заболело сердце». Знаете это выражение? В детстве я не раз слышал его от бабушки: «Ох, Колька, что-то сердце у меня болит: не случилось ли чего с нашими?!»

Вместе с дурным предчувствием пришло какое-то обостренное чувство понимания присутствующих здесь. Как будто я видел насквозь каждого, так я понимал всех сидящих за этим столом. Не то что я читал потаенные мысли, но как бы чувствовал каждого, его ощущения, словно был настроен с ними на одной волне. А может, мы и были в тот вечер все настроены на одной волне?

Только Барабаш был словно в стороне. Спокойно пил и ел. Он слишком мало знал нас.

Навсегда я запомнил прощальную речь Ангелины Ефимовны.

— Милые друзья мои, — говорила профессор Кучеринер, — никогда, нигде мне не было так хорошо, как на плато. Нигде так легко и радостно не работалось. Молодые мои друзья, работа здесь еще не окончена, вам предстоит ее закончить уже без меня. Нет, со мной! Я по-прежнему буду с вами, всегда готовая помочь и вмешаться, ведь я оставляю здесь половину моего сердца. Живите дружно. Спорьте, но не враждуйте. Милые мои геофизики и геохимики, географы и геологи, метеорологи и философы, не забывайте, что наука о Земле — это комплекс наук, одинаково необходимых для выяснения истины. Вы — молодые ученые, вам можно только завидовать: мир сложных идей, неповторимо увлекательные научные исследования… Смысл жизни ученого в решении нерешенных задач.

Ангелина Ефимовна напоминала: если понадобится, надо бороться против навязанных иными бюрократами рамок «от сих до сих».

— Я не представляю себе, чтобы ученый, захваченный своей проблемой, отступился от нее.

К своему удивлению, я только теперь узнал, что профессор Кучеринер принципиально оставила кафедру, которую она возглавляла, из-за того, что закрыли ее тему. Чтобы продолжить свою работу по геотермике, она уехала на Север и… восторжествовала. Она так продвинула науку вперед за эти годы (вернее, коллектив обсерватории под ее руководством), что ее избрали действительным членом Академии наук.

В заключение Ангелина Ефимовна сказала:

— Занятая всецело научными изысканиями, я совершила, как руководитель обсерватории, большую ошибку. И мне бы хотелось, дорогие друзья, чтобы вы ее исправили. Наша общая ошибка заключается в том, что мы, образно выражаясь, ни разу не спустились с высот заоблачного плато. А нас ждут люди. Когда мы впервые пришли сюда, вокруг были дикие таежные дебри. Теперь, совсем рядом, только спуститься по тропинке, вырос мощный рудник Черкасский, который скоро будет городом. Будьте ближе к людям!

Поздно ночью, когда все разошлись по комнатам, ко мне постучала Ангелина Ефимовна. Она выглядела очень утомленной, даже постаревшей. В руках у нее был тоненький томик и письмо.

— Ты еще не спишь, Николай?

— Нет, нет, пожалуйста, садитесь! — Она присела у письменного стола.

— Ты, кажется, любишь стихи Новеллы Матвеевой? Вот, возьми. Остальные свои книги я отдала в библиотеку обсерватории…

Я очень обрадовался стихам и процитировал на память:

— Эт-то хорошо! — сказала Ангелина Ефимовна. — Николай… С последней почтой я получила письмо от твоей матери. Можешь его прочесть…

— Но ведь она писала вам…

— Все равно прочти.

Она выглядела огорченной, и я с опаской взял письмо. Вся давнишняя неприязнь мамы к Ангелине Ефимовне вылилась в этом письме. Не буду его приводить полностью. Не делает оно чести маме. Она упрекала Ангелину Ефимовну в эгоизме, что та «заманила» меня на плато, а сама, «по слухам», возвращается в Москву. Что все мои товарищи по школе учатся в университете (положим, не все), а «Коленька из-за вас останется неучем». «А ведь мой сын окончил школу с золотой медалью, способности у него выдающиеся. Если бы не ваше злое влияние, мой сын учился бы в университете. Теперь же его призовут в армию, и у него пропадет целых три года!» Ну и так далее, все в этом роде. Ангелину Ефимовну письмо больно задело, это было заметно.

— Может, вернешься в Москву вместе со мной? — нерешительно предложила она. — Когда я звала тебя на плато, я совсем запамятовала про армию. То, что учебный год начался, не имеет значения. К Новому году уже будет отсев… Тем более, золотая медаль. И… отец — академик, в Антарктиде… Сам работал на Севере, в научно-исследовательской обсерватории. Подожди, не перебивай! Тебе действительно надо учиться. Ты прирожденный ученый. Лилия Васильевна на этот раз права. Ох! Эт-то просто ужасно. Что я наделала? — Она чуть не плакала. — Ну, чего же ты молчишь?

— Не хотел вас перебивать. Я не поеду сейчас домой, Ангелина Ефимовна.

— Но почему?

— Прежде всего потому, что я еще не знаю, куда мне идти учиться.

— Как это не знаешь? Разве ты не будешь ученым, как твой отец? Я верю в тебя. И мой муж в тебя верит, а Фома Сергеевич очень разбирается в людях. Мы все в тебя верим. Как же это?

— Тетя Геля (я редко называл так Ангелину Ефимовну, и это всегда ее очень трогало), у меня непреодолимая потребность сначала просто узнать жизнь. Спуститься с плато, как вы сказали за столом. Мне хочется сначала почувствовать себя взрослым человеком, гражданином, поближе сойтись с самыми разными людьми, а потом уже заняться наукой. А бояться армии — это ведь не вяжется с гражданственностью. Правда, тетя Геля?

— Ты — романтик…

— Дело не в этом, я, наверное, не романтик. Вот в эпоху Возрождения был у мастеров чудесный обычай: прежде чем стать настоящим мастером, постранствовать по свету, посмотреть мир своими глазами и тогда выбрать свое место. Надо быть слишком неуверенным в себе, чтобы бояться такого искуса. А насчет армии — я здоров, силен, крепок. Буду проситься в пограничные войска, куда-нибудь в горы. Конечно, мне больше всего хотелось бы на флот, но… я же подвержен морской болезни. И за это время я обдумаю, кем мне быть… Вот так, тетя Геля! Я очень вас люблю, почти как бабушку… Не смейтесь, бабушка мне дороже всех на свете. И ни в чем вы не виноваты. Спасибо вам за все! Прошу вас, не сердитесь на маму.

— Я-, не сержусь. Ну, спокойной ночи, странствующий подмастерье.

Она ласково расцеловала меня в обе щеки и ушла.

Утром они улетали. Уже не вертолетом — его бережно поставили с наветренной стороны главного корпуса и тщательно укрыли брезентом; будет стоять, пока не пришлют нам нового пилота. Они улетели с Черкасского аэродрома на рейсовом самолете «Черкасское — Магадан».

Они встали утром раньше всех, я тоже, и мы пошли пройтись по плато. Попрощаться.

Мы остановились возле озера, над ним стояло облако пара, и когда ветер раздувал пар, выступали скалы, похожие на стариков. «Старики» сидели возле озера, когда мы впервые опустились на плато, и, наверно, будут сидеть, когда здесь поднимется город, и даже после того, как город разрушится и, может быть, последний человек уйдет с планеты…

Ангелина Ефимовна молчала, подавленная, молчали и остальные. Фома Сергеевич тоже казался грустным — не очень его привлекала столица. А Ермак и Валя были полны горечью расставания.

Так мы в молчании обошли плато и вернулись в кают-компанию. Кто был свободен от вахты, проводил их на аэродром.

Когда, прощаясь, я обнял Ермака, то чуть не заплакал,

— Береги Валю, — шепнул он мне, — если что случится… с ней или ребенком, извести. Слышишь? Непременно извести, не смотри, что Антарктида. Обещаешь, Колька?

— Обещаю. Только ничего с ними не случится. Ты вот береги себя и… моего отца.

— Не беспокойся! Для того и еду.

Мы обнялись. Увидимся ли? Ведь Антарктида! А мой отец… Он, когда увлечется, ничего не замечает. Хорошо, что с ним будет Ермак.

Последние объятия, последние поцелуи. Поднимаются по трапу. Ермак оглядывается назад: на свою жену, Дверь захлопывается. Самолет бежит по взлетной дорожке — ветер, снежная пыль, — поднялся. Мы остались одни,

Лиза трогает меня за рукав:

— Пошли. Эх, для чего существует в мире такое — разлука. Узкой заснеженной тропкой потянулись мы один за другим наверх, на плато. Самолет давно скрылся за горами.