"Встреча с неведомым (дилогия)" - читать интересную книгу автора (Мухина-Петринская Валентина Михайловна)



Глава шестнадцатая О СУДЬБЕ, ФАРТЕ И СЛУЧАЙНОСТИ

Когда я наконец проснулся, ходики показывали девять. Это было девять утра: я проспал около суток.

Абакумов истопил печь, потому я и проснулся — уж очень припекало.

Стол был придвинут к постели отца, на столе паровал горячий чайник и аппетитно пахли свежие пироги и шанежки. Ярко светила висячая керосиновая лампа. В избе было чисто прибрано, деревянный большой сундук прикрыт каким-то рядном. Судя по притихшему ветру, пурга заканчивалась.

Чай стыл, а отец и Абакумов спорили.

— Ты обокрал самого себя! — страстно упрекал отец. — Что ты с собой сделал? Куда ты дел свою жизнь?

Отец горячился, Абакумов был спокоен и грустен.

— Такая моя судьба… — покорно сказал Абакумов.

— Чушь! Судьбу делает сам человек. А ты думаешь, от бога?

— По такой жизни давно растерял бы веру, кабы и была, — горько заметил Абакумов. — Иконка-то — память матери. Она всю жизнь таскала ее с собой по приискам да зимовкам. Все, что у нее было, — эта иконка, мешок с барахлишком да вот я… Родом она была с Лены, но жизнь ее вырвала с корнем. Об отце я никогда что-то не слыхал. Мать стеснялась об этом говорить. Мне было тринадцать лет, вот как ваш Коля, когда ее пришил ножом по пьянке какой-то «копач» — золотоискатель.

И я рано стал золотоискателем, благо что был высок и крепок и мне давали больше лет, чем было на самом деле. Тогда гремели Алданские золотые прииски, и я подался в Незаметный.

С богом у меня, Дмитрий Николаевич, такие отношения: днем не верю, ночью верю, и тем крепче, чем ночь темнее… от одиночества и страха. Хочется, чтобы был он для защиты. А насчет судьбы… Может, кто, конечно, и сам себе делает судьбу, если ему всегда везло в жизни и ничто не мешало. Или хоть научили его, что желать, как вы сына своего учите. А меня чему учили? Рос я среди всяких проходимцев, сброда. Бог у них один — фарт! Ему и поклоняются. Идеал — свобода, а свобода ведь — смотря как ее понимать… Хошь пей, хошь бей, хошь слезы лей! Тоже свобода…

Один старичок на моих руках помер в зимовье — из бывших монахов. Золотой крест и валенки отдал, умирая, хозяину зимовья за долги, а Евангелие приказал мне отдать. Не раз читал. Интересно!.. С чем не согласен категорически — если ударят по одной щеке, подставь другую… Забьют так, пожалуй. Как мать забили. Она была кроткая, у жизни нищая. Никого не обижала, а ее крепко обидели. Ну, а в чем вычитал и премудрость великую. Помните, Дмитрий Николаевич, притчу о Сеятеле? Упало зерно на каменистую почву, пустило корни, но не хватило земли, и зерно то засохло. Вот я, пожалуй, тоже был этим зерном…

— Не подходит, Алексей, — усмехнулся отец. — У тебя были ноги да еще разум в придачу, чтобы перейти на хорошую почву.

— Да ведь переходил, Дмитрий Николаевич, искал. Только от судьбы не уйдешь — везде получалось одно. Что моя жизнь! Скитания, бродяжничество… Все хотел уйти от судьбы, на ноги надеялся. Алдан, Бодайбо, Большой Невер, Сахалин, Чукотка… Вербовался, работал, сколько душа могла вытерпеть, а потом мешок на плечи — и айда! Все имущество: мешок заплатанный, ружьишко, котелок, ложка, трубка с табаком, лоток да лопата.

— В чем была твоя мечта, Алексей?

— Золото! Горы земли перетряхнул. Дьявольский труд!.. Кайлил вечную мерзлоту. Наживал ревматизм в забое. Старатель-золотишник… индивидуалист.

— Случалась удача когда-нибудь?

— Случалось… Бывало, и самородки находил.

— Ну и что?

— Известно… Приоденешься — и в жил уху… Чаще всего в Иркутск. А бывало, и до Москвы добирался и до Одессы.

— И что ты видел в городах?

— Прокутишь весь фарт и опять же в тайгу. За лоток. Опять горы земли перетрясешь… Случалось, с ребятами набеги на прииски делали, вымывали золото и волокли его в мешках на салазках по тайге, чтобы пропить, промотать. Потом милиция крепенько взялась за это дело! Познакомился я тогда и с тюрьмой и с лагерями. Уголовники вызвали во мне сильное отвращение… Не люди. Еще похуже меня. Взялся я тогда ишачить. Ну, выпустили меня досрочно — зачеты помогли.

Огляделся, поговорил кое с кем… Старателей совсем прижали. Нет им хода. Иди на прииск в кадровые… Бился я, как щепка в проруби. Спал и в зимовьях, и в чумах, и просто на земле, на снегу. Проклятая жизнь! Бродяга, проходимец. Это значит: проходи мимо!

Доводилось, и с разведческой партией бродил, и в забоях работал, и на лесоповале, и по плотницкому делу. С топором я всегда хорошо управлялся. Сила и ловкость в руках. Костоправом слыл умелым…

— Что правда, то правда, — пробормотал отец.

— Вербовался, работал на стройке… Потом надоело (всё авралы, всё торопят: давай, давай, а я этого не люблю). И снова мешок на плечи — и дальше. Куда глаза глядят. На край земли. Война меня в лагере застала. Уж не помню, за что сидел. Не то за бродяжничество припаяли, не то за браконьерство. Ну, подал заявление — дескать, хочу на фронт. Уважили, и на самую передовую…

— С фронта дезертировал? — взглянул на него испытующе отец. Он лежал на спине, похудевший, заросший бородой, и не сводил с Абакумова взгляда. По-моему, у него была температура, он сильно раскраснелся.

Абакумов сидел на скамье, облокотившись на стол, и рассказывал, не глядя на отца, будто сам с собой говорил. Но при обвинении в дезертирстве взглянул на него обиженно и удивленно.

— С чего это вы взяли, Дмитрий Николаевич? Честно дрался с врагом, как и все.

— Не… дезертировал?

— Вот как перед богом. Хоть запросите!

Алексей Харитонович назвал полк, с которым прошел войну.

— Полк наш несколько раз заново обновлялся, а я все живу. Никакой снаряд меня не брал, будто я заговоренный. В сорок третьем попал в плен. Тут узнал, почем фунт лиха стоит. С тех пор слово «фашист» слышать не могу. Никак не забуду. Издевались очень. Бежал из плена… Кабы не я, не добрались бы до России. Пригодилось мне шатанье по тайге… Вывел всех. Прямиком через Карпаты шли.

— Ну, а дальше? — торопил отец, потому что Абакумов задумался и молчал.

— Дальше? Из плена-то коммунисты со мной ушли. Хорошо обо мне отозвались. С ними и пошел опять на фронт. На этот раз нашел меня мой снаряд. Хотели ноги отрезать… Обе. Не дал. Лучше умру. Отправили меня в госпиталь, в Рыбинск. Год лежал. Всё переливание крови делали. Пока поправился, война и кончилась…

— Ну?

— Ну и вот… За год, на койке валявшись, обо всем передумаешь. Противно мне стало. Как мог так жить, думаю… Дело в том, что прежде я был кто? Бродяга. А теперь стал — фронтовик! От радио пришел корреспондент, обращается ко мне: «А у вас, товарищ фронтовик, какие заявки будут?» На концерт по заявкам, значит. И так мне захотелось настоящей, чистой, хорошей жизни!..



Абакумов опять замолчал. На лбу его выступили крупные капли пота. Отец смотрел на него с сочувствием, но уже не торопил… Я сидел на горячей печке и с нетерпением ждал, что же будет дальше.

— Кто выздоравливал, уезжали домой, — продолжал Абакумов. — Только и разговоров в палате: дом, домой, дома, жена, детишки, мать, отец… Каждый рассказывает, как у него на родине хорошо, лучше, чем у других.

— Ну?

— А я даже не знаю точно, где родился. Мать ведь не любила об этом рассказывать. Никогда не было своей крыши. Ни дома, ни родины, ни знакомых… Бобыль и есть бобыль! Опять идти куда глаза глядят? И вдруг встречаю в госпитале своего однополчанина, с кем вместе в плен попались, с кем из плена бежал. Колхозник он, сибиряк из-под Томска, Варнава Парфенович Лосев. Обрадовались, обнялись, как побратимы. Хороший человек!..

Скоро он понял, что со мной творится. И стал звать в свой колхоз. На первых порах, говорит, поживешь у меня. Потом оженим, избу тебе построим. Мужик ты, говорит, хороший. Будешь у нас в колхозе хоть по плотницкому делу. Поедем?

Я дал согласие. Его первым выписали из госпиталя, меня месяцев через пять. Адресок я хранил. Вот и поехал в это самое село Кедровое. И вправду вокруг кедры растут, высокие… Орехов сколько хошь собирай, грибов, ягод, рыбы в реке, зверя в лесу… Мне понравилось.

Семья у них большая. Сам Варнава Парфенович, супруга, детушек четверо. Родители еще живы-здоровы — тоже в колхозе работают. Братья родные и двоюродные, дядья всякие, тетушки, племянники, внуки. И младшая сестра Лосева, Анна Парфеновна, вдова… Муж на фронте погиб. Мальчонка был — умер. Бригадиром она работала. Строгая женщина, но из себя статная, красивая! Изба у нее отдельная. Ну… нас и оженили.

— Ты женат? — ахнул отец.

— Стало быть, женат… был, — неохотно подтвердил Абакумов.

— Дети есть?

— Уж и дети… года не пожили, — усмехнулся невесело Абакумов и, помолчав, прибавил тихо: — Дочка растет… — Он сделал вид, что не замечает изумления отца, и упрямо докончил: — Лиза… Коле ровесница будет. Ты ведь тоже после фронта женился, Дмитрий Николаевич?

— Да. Я во флоте плавал. Женился уже после демобилизации. Но как же… где дочка?

— Там и живет в Кедровом с матерью. Я никогда ее не видел…

— Не видал дочку?

— Нет. Денег им посылаю, раз в год, через один населенный пункт. Знакомый там у меня есть. Через него и меха сдаю. И деньги посылаю. На него и мне письма… когда бывают. Вот уже два года нет писем. Летом пойду опять. Запрос надо сделать. Если, конечно…

— А мы это сделаем, не дожидаясь лета. Пиши письмо. Отошлем.

— Спасибо, Дмитрий Николаевич!

— Но как же? Почему ты от них ушел? Не сработался в колхозе, что ли?

— То-то и оно, что не сработался. Не ко двору пришелся. Окромя Варнавы Парфеновича, все как есть на меня косились. Бродяга, говорят. Так бродяга и есть! К хозяйству не привыкши — ни к своему, ни к колхозному… Скучно мне оно. Только и вздохнешь свободно, когда на охоту вырвешься. А то — тоска. А тут еще жена начала пилить: «Думала, как с первым мужем будем жить, всеобщее уважение (он у нее председателем колхоза был), а что-то не получается у нас с тобой, Алексеюшка!» И правда…

— Почему же не получается? — с досадой переспросил отец.

— Не судьба, значит! Либо испорчен уж я с измальства. Тоска на меня напала. Корни не прирастают. Корней-то нет! Сунули ветку, давно отрезанную, в землю, а она корней не пускает…

Чужие они мне все, чужой я им. Только и держался, что сам председатель колхоза друг мне верный: Варнаву Парфеновича выбрали председателем. До весны кое-как дотянул. А потом… опять мешок на плечи — и айда!

— Ушел?!

— Ушел.

— А жена?

— Анна Парфеновна сказала: «Если уйдешь, не возвращайся. Не приму». На сносях она была.

— И ты не вернулся?

— Не вернулся. Она же сказала, что не примет. Да я бы и опять сбежал… наверно. Бирюк и есть! А здесь вот один десять лет выжил.

— Куда же ты из Кедрового?

— В Иркутск, Дмитрий Николаевич… Помотался там немного и поступил на завод. Огромный заводище… Ткнули меня в литейный цех.

— Вот бы и работал! — не выдержал отец.

— Не судьба.

— Да почему не судьба?

— Поработал около года, до следующей весны… И опять тоска на меня напала. Бригады эти… Соревнуются… А мне все равно. Скучно! Не берет меня за душу… Я, правда, сроду не азартный. И карты не любил.

— Да что здесь общего! — разозлился наконец отец. У него тоже выступили на лбу капли пота.

— Общего ничего, конечно, нет. Я просто хотел сказать, что ни в чем я не азартный — ни в работе, ни в картах. Опять я затосковал. Написал с горя письмо Варнаве: не могу, дескать, никак корней пустить нигде. Не приживаюсь, да и все тут! Испортила меня бродяжья жизнь. Не выйдет из меня толка. Ушел и с завода. Справку мне дали, что уволили по собственному желанию. Насильно не удерживали. И там был не ко двору.

— А-а!.. Ту справку я видел!.. — воскликнул отец. — С ней ты пришел к нам в экспедицию.

— Да. Пошел с вами в тайгу. Да ведь это не решало дела. На одно-разъединое лето. А в зиму опять ищи себе пристанище. Куда бы угодно шел, лишь бы подальше от людей. Что-то обрыдли мне они… Нет мне нигде места. Ну, вот… Пока вы вулкан изучали, я охотился… с вашего разрешения, потому как снабжал тогда вашу экспедицию. Вот тогда я и наткнулся на избушку у горячего озерца. Кто тут жил прежде, не знаю. И почему ушел, не знаю. Избушка старая, но бревна крепкие, из лиственницы. Сто лет простоит.

И пришло мне в голову здесь поселиться и охотой жить. Вам никому зла не желал. Кабы не ранняя зима, не погиб бы Михаил Михайлович… Кто же знал? По моим расчетам, время было… И, опять же, пороху вам я оставил. Надеялся, дойдете до жилухи благополучно. А мне без муки да крупы зиму не протянуть. Опять же, дичи вам подложил в лабазе…

— Видели! Поменял, сукин сын!.. И с тех пор жил здесь?

— Жил. Место уж очень хорошее. Охотился, рыбу ловил, огород развел…

— Хорошо, значит, было?

— Смеетесь надо мной, Дмитрий Николаевич! Сколько раз думал руки на себя наложить. Негоже человеку одному. Я бы и не выдержал один… Столько лет! Одиннадцать скоро… Нет-нет, а с людьми встречался. Чукчи летом наезжают, оленей пасут. В одной фактории меня хорошо встречают… Погощу когда. Друг даже у меня есть — фельдшер. Вместе не раз охотились. Опять же, в населенном пункте знакомые… Догадываются, что у меня что-то не так, но никто пока не выдал…

— Как же мыслишь дальше жить, Алексей Харитонович?

— Аи сам не знаю! Не от одного меня зависит. Скажу только, Дмитрий Николаевич, что если меня теперь упрячут — не выживу! Отвык. Хотелось бы здесь дожить остаток жизни.

— А сколько тебе лет? Я уж забыл!

— На рождество сорок два стукнуло.

— Мой ровесник! А я не об остатке жизни думаю, а о второй ее половине. И тебе надо, Алексей, подумать. В тюрьму никто тебя не отправит. Об этом не думай. Налей-ка мне чайку.

— Подогреть надо, остыл, однако.

Мы пили чай, ели, разговаривали, вспоминали всякие случаи из жизни. Теперь рассказывал больше отец.

Так прошло два дня, и пурга совсем стихла. Отец подробно расспросил Абакумова, как он выращивает свой огород и можно ли его увеличить, чтобы хватило овощей для нашей станции.

— На год хватит! — уверил повеселевший Абакумов. Между прочим, отец спросил:

— А не пустил ли ты здесь корней, Абакумов?

— Здесь хорошо! Полюбились мне эти места. Или старость подходит?..

— Старость лет через тридцать подойдет. Теперь только и начнется твоя новая жизнь, Алексей. Но за нее еще придется побороться.

Абакумов напряженно посмотрел на отца, но тот уже заговорил о другом.

Как только стихла пурга, отец попросил Абакумова свезти на полярную станцию письмо. Теперь там уже хватились нас и тревожились. Начнутся поиски, чреватые новыми несчастными случаями. К тому же отец очень беспокоился за Ермака.

Абакумов охотно согласился и стал собираться в путь. Но не успел он одеться, случилось неожиданное.

Кто-то подъехал верхом на лошади. Я хотел выскочить навстречу, потому что узнал через окно Кэулькута, но отец велел мне спрятаться на печку и сам укрылся одеялом с головой.

Кэулькут вошел без стука, заиндевевший с мороза, нагруженный кладью, как дед-мороз. Смущенный хозяин принял у него мешок и помог ему раздеться. И тогда Кэулькут увидел отца с выдвинутой вперед челюстью и буквально обмер. В жизни не видел, чтобы человек так смутился. Он готов был сквозь землю провалиться.

— Здравствуй, Кэулькут! — сказал отец, будто ничего не случилось. (Челюсть стала на место.) — Нашелся ли Ермак?

— Однако, нашелся. Сам явился на вертолете. Пургу пережидал в фактории. Пропеллер чинил — обледенел сильно, поломался. Теперь тебя ищет.

— Ты тоже меня искал?

— Да, искал тебя! — обрадовался подсказке Кэулькут.

— Спасибо за поиски. А в мешке что?

— Так… всякие вещи…

— Зачем? Для кого? Может, подарки Алексею Харитоновичу?

— Вот-вот. Однако, однако, подарки… Думаю, один живет, дай снесу ему подарки.

— Вот и молодец, хороший человек! Покажи свои подарки. Ну, ну, выкладывай на стол!

Расстроенный Кэулькут дрожащими руками стал вытаскивать «подарки».

Это был приемник «Родина» с питанием (мы пришли в восторг, особенно отец, так как он скучал без «последних известий»), пачек десять чая, сахар, крупа…

Абакумов незаметно подмигнул Кэулькуту: дескать, не волнуйся, рассчитаюсь. Кэулькут повеселел. Пока он пил чай (чашек двадцать!) и ел оленье мясо, отец быстро написал письмо Ангелине Ефимовне.

Мы уговаривали Кэулькута отдохнуть, но он отказался наотрез и, едва напившись чаю, уехал. Я нарочно не пошел его провожать, чтобы Абакумов с ним «рассчитался».

Отец был рассержен.

— Видишь, какой добрый дядя! — сказал он о Кэулькуте. — Та же спекуляция. Сдерет с него мехом за полцены, потом сдаст государству пушнину как свою, за полную стоимость. Он ведь тоже охотник. Дай только время, вернусь на плато, так его пропесочим!

— Тогда Алексей Харитонович останется без сахара, без чая, — нерешительно возразил я.

— Теперь не останется! — уверенно бросил отец. Когда Абакумов проводил гостя, мы с ним стали устанавливать приемник.

Отец давал советы лежа.

Абакумов заметно приободрился. Он верил, что жизнь его теперь переменится к лучшему. «Дмитрий Николаевич поможет». Но временами на него находили сомнения, и тогда он мрачнел.

Он как мальчишка радовался приемнику. Когда в избе раздался голос диктора: «Говорит Москва, московское время…» — на глазах Абакумова выступили слезы. Давно бы ему приемник достать!..

Мы почти весь вечер слушали радио. Когда я уже лег спать, отец подозвал Абакумова.

— Ты хочешь стать советским человеком, Алексей? Ты доверишься мне? — тепло сказал отец, взяв его за руку.

Абакумов вздрогнул и заметно побледнел.

— Вы меня прощаете, Дмитрий Николаевич?

— Я-то готов все забыть, — мягко ответил отец, глядя Абакумову прямо в глаза. — Трудно будет с Женей… Сын Михаила Михайловича… Он здесь, на плато. Понимаешь? Трудно ему будет. Я не уверен, что он захочет тебя понять. Но в юриспруденции, кажется, есть такое понятие, как давность привлечения к уголовной ответственности. Так вот я думаю, что это к тебе применимо. За давностью времени… Через пятнадцать лет, если человек за это время не совершил нового преступления, вообще все погашается.

— Но прошло только десять с половиной! — в отчаянии воскликнул Абакумов.

— Ничего. Мы возьмем тебя под свою защиту, коллектив полярной станции. Тебе придется завоевывать их доверие, как ты завоевал мое и вот — Коли. У тебя сколько классов образования?

— Всего пять, Дмитрий Николаевич!

— Ты довольно развит.

— Поднаторел в жизни, Дмитрий Николаевич. Читать люблю. Еще в госпитале пристрастился. Там хорошая библиотека была.

— У тебя есть книги?

— Как можно без книг… одному-то? Полный сундук. Набралось за десять лет.

— Покажи!

Я моментально спрыгнул с печки. Абакумов раскрыл большой самодельный сундук. Он оказался битком набит книгами. Одни были приобретены на факториях за песцовые и горностаевые меха; другие — в маленьких лавчонках на колесах в геологоразведочных партиях или таежных селениях; доставлены за те же меха «доброжелателями» вроде Кэулькута, бравшего у него мех за бесценок. Иные книги достались на глухих зимовьях—кто-то прочел и бросил в пути — или по завещанию, как завещал ему Евангелие монах.

Отец с интересом рассматривал книги. Я присел на корточки возле сундука. Мне тоже хотелось выбрать что-нибудь почитать.

Абакумоз, добродушно улыбаясь, довольный нашим интересом к его книгам, клал их одну за другой на стол. Так появилась в родственной близости «Страна Муравия» Твардовского, «Воскресение» Толстого, поэмы Пушкина, зачитанный томик записок Шерлока Холмса, «Арифметика» Малинина-Буренина… С десяток книг «Народного университета на дому» конца двадцатых годов, давно ставших библиографической редкостью… «Дон-Кихот», «Избранные трагедии» Шекспира. Первый том «Тихого Дона», шестой том «Истории России с древнейших времен» Соловьева, дореволюционного издания, еще с твердым знаком и буквой «ять». Несколько романов Мамина-Сибиряка— приложения к «Ниве» (у бабушки, я видел, хранились такие же). «Спутники» Пановой, «Северные рассказы» Джека Лондона, популярные лекции по астрономии, сельскохозяйственные брошюры и, наконец, к моей великой радости, «Всемирный следопыт» за 1927 год. Я сразу схватил его и полез на печку.

Отец задумчиво просматривал эти читаные-перечитаные в долгие полярные ночи книги. Случайный подбор, как случайна вся жизнь этого непутевого человека.

И я вдруг подумал, что главное в жизни — никогда не идти по воле случая, как бы ни был соблазнителен его зов. Своя цель должна быть у человека, и эта цель может быть только одна: осуществление заветной мечты. К а-к а я это мечта, уж зависит от самого человека. У хорошего человека и мечта хорошая.

Отец сказал Абакумову:

— Что ж, лучше одну книгу прочесть со вниманием, чем тысячи поверхностно. Важно не сколько, а как! — и взялся за «Историю России».

Польщенный его словами, Алексей Харитонович сел у приемника и стал слушать концерт из Колонного зала Дома союзов. Я там бывал не раз…