Глава IX НЕ В ГОСТЯХ

В Сибири все непомерно огромное. И леса без конца и края. И реки — не окинешь глазом. И села — хоть редки, зато велики. На две, на три версты тянутся они по берегам рек, дымят в синее небо трубами, скрипят журавлями колодцев, пугают прохожих и проезжих оглушительным лаем псов.

Под стать тем немногим, которые уже повидал Севка в дороге, оказалось и село Гусаки, где живет Егор Лукич Ржаных, Севкин хозяин. Срубленные из толстых лиственниц дома в один, а то и в два этажа поставлены на века. Просторные, украшенные резными наличниками, они говорят о достатке и внушают уважение.

Двухэтажный, под железной крышей дом Севкиного хозяина стоял суровый, нахмуренный. Это был старый дом, рубленный еще дедом Егора Лукича. Давно не мытые окна в зеленых наличниках смотрели на улицу устало, словно в мрачном раздумье. Никто не вышел встретить хозяина, не распахнул тяжелых ворот. Только черный лохматый Турбай молча вылез в подворотную щель и, подойдя к повозке, поглядел на хозяина единственным глазом, вильнул хвостом.

Года четыре назад за какую-то провинность Егор Лукич хлестнул в сердцах Турбая сыромятным кнутом — высек глаз. Но пес оказался не злопамятным — давно простил.

Крякнув, хозяин слез с повозки, стуча тяжелыми сапогами, поднялся по ступенькам крыльца, пнул скрипучую дверь в сени. Сойдя во двор, распахнул ворота, приказал:

— Заезжай!

Севка тронул коней, въехал во двор, как в крепость.

Распрягли, вкатили под поветь забрызганную дорожной грязью рессорную повозку. Севка подхватил хомуты, повесил на вбитые в стену колышки, оглянулся.

— Так! — одобрительно кивнул Егор Лукич. — Погодя напоишь коней, а сейчас пойдем в дом.

В сенях на затоптанном крашеном полу играл с котятами мальчик лет трех в нахлобученном косматом треухе. Гладил котят, подзадоривал и хохотал над их проделками. Но когда отворилась дверь, мальчик испуганно оглянулся, примолк.

— Опять ты под ногами, Назар, — с досадой проговорил Егор Лукич и махнул рукой. — Горе луковое…

Мальчик не ответил. Зябко поежился и потупил грустные карие глаза.

— Хворый, — объяснил хозяин. — Четвертый год пошел, а еще не ходит и не говорит. Уж лучше бы господь прибрал, все равно не жилец.

В кухне, возле большой закоптелой печи, ссутулившись над лоханью, стирала белье высокая худая женщина. Пахло щелоком, над лоханью клубился пар.

— Собери-ка поесть, Степанида, — приказал Егор Лукич. — Да поживей! Напустила туману на весь дом.

Женщина выпрямилась, молча поглядела на Егора Лукича, перевела взгляд на Севку.

— Это еще кого привез? — спросила баском. — Комиссара, что ли? Вон какая звездища на шапке.

— Работника привез. Тебе в помощь. А то ведь ты меня, считай, перепилила.

— Работника? — с издевкой переспросила Степанида. — От такого сопливого работника толку, как от полыни сладости.

Севка смолчал.

— Насчет толку — это не бабьего ума дело, — повысил голос хозяин. — Тащи-ка на стол. Или не слыхала?

Вытерла Степанида фартуком большие, покрасневшие от горячего щелока руки, взялась за ухват. Хозяин повел Севку в чистую горницу.

— Пулемет, а не баба! — кивнул он в сторону кухни. — Ей слово, а она — ла-ла-ла! Братняя жена. Меньшого брата, Макара. Помогает мне по хозяйству. На работу, правда, люта, но и на язык тоже… Чистый пулемет.

Егор Лукич сходил в чулан и вернулся с бутылкой водки. Усевшись за стол, встряхнул бутылку, поднес к глазам:

— Слеза! Это еще николаевская. Но ты, Савостьян, как говорится, на чужой каравай рот не разевай — на выпивку не рассчитывай. Потому как не в гостях у меня. Это крепко запомни.

— Что вы, Егор Лукич! Я и не пью вовсе, — покраснел Севка.

Вошла Степанида с большим закоптелым чугуном щей. Налила полную миску хозяину, а Севке — миску поменьше, тоже полную. Жарких, обжигающих щей, в которых плавали хлопья растолченного свиного сала!

Егор Лукич выпил полный стакан водки, поморщился, утер усы и, крякнув, начал хлебать щи.

Взял и Севка деревянную ложку, зачерпнул, остудил, вытянув губы в трубочку, отведал. Эх, и хороши!

Скрипнула филенчатая створка двери, показалась большая круглая голова Назарки. На четвереньках он преодолел порог, подполз к Севке, ухватился за штанину и встал на кривые ноги. Севка поднял его к себе на колени:

— Хочешь есть, Назарка?

Повернул голову, глянул на Севку большими грустными глазами, кивнул.

— А ты скажи: «Ха-чу!»

Назарка снова поглядел на Севку, помедлил и повторил:

— Ха-цу!

Переглянулись Егор Лукич со Степанидой: Назар заговорил!

Севка зачерпнул щей, остудил, пригубил сперва сам, не горячо ли, и поднес Назарке. Тот хлебнул.

— Вкусно? — наклонился к нему Севка.

Кивком ответил мальчик: мол, вкусно!

— Нет, ты скажи: «Да!»

Помедлил Назарка, опять поглядел на Севку, хлопая густыми ресницами, и произнес:

— Ва!

— Не «ва», а «да»! — поправил Севка и, погладив неровно остриженную ножницами большую Назаркину голову, начал кормить его с ложки. Назарка ел, причмокивая.

— Скажи на милость! — удивился отец. — То было хоть силком в него вливай, в заморыша, а сейчас вон как трескает.

— А он и не заморыш! — возразил Севка. — Он хороший. Правда, Назарка?

— Пвав… Пвав… — Мальчик застеснялся и спрятал свою круглую голову у Севки под мышкой.

Что-то словно дрогнуло, затеплилось в суровом лице хозяина. Иначе как-то посмотрел он на сына, на Севку. Хотел уж было пододвинуть стакан, налить Севке ради первого знакомства «николаевской». Но раздумал. Налил себе и залпом выпил, запрокинув голову.

— Живем не как хочется, а как бог велит, — повел разговор захмелевший Егор Лукич. — Побудешь в Гусаках — всяких былей и небылиц наслушаешься. К примеру, про меня. Да и про все наше семейство… Больше небылиц, потому как люди завидуют. А чему тут особенно завидовать? Если не лодырь да с головой, то в нашей стороне любой может прожить безбедно. Скажу тебе без утайки: тут куда ни плюнь — повсюду серебряные рубли, а то и золотые червонцы рассыпаны. Только не будь слеп да умей подбирать… Земля хлебородная, реки полны рыбы, а про тайгу и говорить нечего. Правда, надо с умом. Ты спервоначала выжги тайгу, потом раскорчуй, распаши и будешь с пирогами. Но если ты дурак — не видать тебе пирогов. Пока пирогов дождешься — у тебя от натуги пуп развяжется, наживешь грыжу, будешь кровью харкать. Тайга, она тоже не родная мать…

Из рассказа хозяина явствовало, что дед его, Демьян Ржаных, не был дураком и потому стал первым в Гусаках хозяином.

Вышел как-то Демьян Ржаных среди ночи с фонарем коней проведать. Видит: над головой сквозь сено, наметанное на жерди, чья-то нога торчит, обутая в растоптанный лапоть. Он — в горницу, двустволку со стены, взвел курки и снова в хлев: «А ну слезай, варнак, сейчас стрелю!»

Думал, там один прячется, а их оказалось четверо. Слезли, пали перед Демьяном на колени: «Не выдавай ради Христа, озолотим!»

Другой бы выдал: за беглых каторжников — тюрьма! Но Демьян рисковый был. «Так и быть, укрою вас, но и вы мою доброту помните…»

— Теперь люди разное болтают про деда, — продолжал хозяин. — Мол, Демьян Ржаных паук, шкура, чужими руками тайгу распахал. А если разобраться, так он же их от петли укрыл. Ну, поработали, спору нет, зато ведь и деду немалый риск. Нагрянул однажды урядник: донес кто-то все-таки! Так, мол, и так, Демьян, выдавай своих беглых да и сам собирайся в острог. Многие деревенские тогда возрадовались — недолюбливали деда. Только вышло не по-ихнему. За ночь урядник выпил с дедом четверть водки, сожрал полведра пельменей, а утром, шатаясь, вышел к своей повозке, грузно уселся, пробасил: «Счастливо оставаться, Демьян Артамонович!» — «Счастливого пути, господин урядник, — ответил с ухмылкой дед. — Если случится бывать поблизости, заворачивай на пельмени».

Егор Лукич вылил остатки водки, одним духом опорожнил стакан и молча начал закусывать. А Севке хоть и неловко сидеть с уснувшим на коленях тяжелым Назаркой, но терпит.

— Как же те, которые с каторги? — спросил он. — Удалось им на родину пробраться?

— Какая там, к черту, родина! — усмехнулся хозяин. — Дал им дед харчей, счастливого пути пожелал. А урядник в тайге и захватил всех четверых. Как все равно сторожил, шельмец! Уряднику за усердие — медаль, а дед огрузился зерном с той распаханной земли. Всю зиму возил по санному пути на двух пароконных подводах то в Тобольск, то в Тюмень. Туда везет с сыном Лукой, с моим, значит, отцом, мешки пшеницы в розвальнях, а обратно — золотые за пазухой.

Весь в деда вышел и отец Егора Лукича. Когда остался хозяином, решил строить мельницу. Деньги, какие были накоплены, все вбил в эту стройку да и занял еще немало. Соседи посмеивались: «Не зарывайся, Лука, прогоришь!» Он помалкивал, свое разумел. А когда застучало мельничное колесо, те же соседи к Луке с поклоном: «Не откажи, Демьяныч, смели».

Закрутились жернова, горячей струей потекла мука, а в кованый ларец Луки Ржаных со звоном посыпались те самые серебряные рубли и золотые с орлами червонцы, которые по сибирской стороне рассыпаны.

— Думалось, так оно и будет во веки веков: от отцов к сыновьям, от отцов к сыновьям, — вздохнул Севкин хозяин. — А вышло не так: младший мой от первой жены, Митькой звать, вдруг заноровился, как необъезженный жеребец. Я его в Тобольске содержал, в гимназии. Достаток позволял — пускай, думаю, будет пограмотнее. А он, шельмец, начитавшись разных там книг, возьми и скажи мне: «Неправильно живешь. Стыдно так жить!» Это мальчишка-то, недоросток, мне, родному отцу! Ну, я в сердцах и высек его ремнем, умника. И что ж ты думаешь? Сбежал!.. Спустя годы, уже после революции, видели его будто бы аж под Москвой. Формировался там полк Красной гвардии, так Митька в том полку комиссаром!.. А старшой, Павлушка, тот где-то на германском фронте потерялся. Не ведаю, живой ли. Остался в наследниках вот этот Назар. Пустое место, а не наследник.

Хоть и захмелел Егор Лукич, но ума не пропил. Про старшего сына сказал не все. Действительно, Павел Ржаных воевал на германском фронте, даже был ранен, но не потерялся. Недавно верный человек из далекой Читы привез Егору Лукичу секретный поклон от сына. Верой и правдой служил Павел белогвардейскому атаману Семенову.