Глава VI ВОЕННОЕ ЛИЦО

Высокий в кожаной тужурке комендант прочитал документ и, передав его помощнику, глянул на Севку.

— Сколько тебе годков, мальчик?

— Тринадцать.

— Родные есть?

— От отца с фронта давно никаких вестей, а кроме него, нету.

— Грамоте знаешь?

— Могу читать, писать… Ну, и задачки по арифметике…

Коменданту понравились простые и толковые ответы, да и весь мальчишка понравился. Шустрый!

— Оставайся-ка у нас писарем, — неожиданно предложил комендант. — Будешь моим вторым помощником.

Писарем? А Севка-то думал, что во всем свете нет для него работы. Уж он прикидывал и так и этак на случай, если не найдет эскадрон. Вспомнил было, что, пока состоял при кухне, перенял от кашевара секреты приготовления борща, чечевичной похлебки да ячневой каши, называемой «шрапнелью». Но только рукой махнул: кому не известны эти секреты? А тут военный человек предлагает службу. Значит, нужен и Севка! И наверняка он сумел бы писарем. Вот только согласиться нельзя. Да-а… Откажись, так еще неизвестно, как на это комендант посмотрит. Возьмет да прикажет!

— Мне, дядя, беспременно в свой эскадрон, — пустился Севка на хитрость. — Командир приказал, чтоб никуда больше.

Поднял глаза на коменданта, а тот и не сердится вовсе. Глядит на Севку, улыбается:

— Ты, брат, стреляный воробей! Командир-то, может, и не приказал, а вот тебе в эскадрон охота. Так?

— Охота! — признался Севка.

— И ничего в том плохого, — посерьезнел комендант. — Беда, брат, в другом — как найти твой эскадрон? Это, же иголка в стоге сена.

Он полистал толстую, прошитую шнуром книгу, захлопнул, спросил помощника:

— Что ты посоветуешь, Акимыч? Ведь конница…

— То-то и оно! — наклонил бритую голову пожилой Акимыч. — Разве что на узловой след отыщется…

«След! А и верно, — подумал Севка. — Кони же на подковах».

Но не такой след имели в виду комендант с помощником. Знали они, что по главной магистрали день и ночь идут эшелоны на Дальний Восток — перебрасывается конница. Возможно, Севкин эскадрон тоже на рельсах. Если так, не миновать ему ближайшей узловой станции. Там-то, в комендантской книге, и останется «след» — номер части и направление движения.

— Так решил искать? — снова повернулся комендант к Севке.

— Решил!

— А если эскадрон далеко?

— Хоть на краю света!

«Настырный! — с уважением подумал комендант. — Вынь да положь ему! Видать, не налюбовался еще на шашки да шпоры… А может, и не в шпорах дело. Сирота ведь. Разве удивительно, что эскадрон ему и за мать, и за отца, и за бабушку. Пригрели мальчонку кавалеристы — вот и тянется к ним, как домой. Живая душа!»

— Садись-ка, разговор будет длинный. Боюсь, брат, что ты угадал, когда сказал — на край света. Смотри, — встал комендант к карте и, перемахнув чуть не всю Россию, ткнул карандашом правее города Читы. — Здесь где-то. Прет на нас из-за кордона конница белогвардейского атамана Семенова. А чтоб неповадно ей было угрожать нашей главной железной дороге, тоже надо выставить не маленькую конницу. Потому и перебрасывают из Центральной России некоторые кавалерийские части. Может, и твой эскадрон… Я это тебе по секрету сказал. Чтоб никому! Понял?

— Никому! — заверил Севка.

— А дальше так, — продолжал комендант. — В двадцать два ноль-ноль отправим тебя на порожняке до узловой станции Орша. Обязательно узнай там у коменданта про свой эскадрон. Если проследовал — остается догонять на попутных поездах. Лучше на воинских: и быстрей идут, и в каждом кухня. Нет-нет да и перепадет горяченького.

— А если не проследовал? — с надеждой спросил Севка.

Комендант развел руками:

— Тогда потолкайся в комендатуре да поспрошай интендантов. Кому, как не им, знать расположение частей. Ведь снабжают продовольствием и фуражом.

Повеселел Севка. Теперь перед ним всего лишь две дороги к эскадрону. А приедет в Оршу — останется одна. Пусть даже и на восток. Если по карте, вроде не так и далеко. Сядет в воинский эшелон — и через каких-нибудь…

— А сколько туда верст… до этого атамана? — решил выяснить поточнее.

— Верст, примерно, тысяч шесть, — сказал комендант. — Может, месяц пути, а может, и все три. Поезда-то теперь больше стоят, чем идут. Топлива нет.

Весь день Севка топил в комендатуре печку-буржуйку — запасался на дорогу теплом. Детально рассмотрел карту, вздремнул немножко, выпил кипятку из жестяного чайника, а паек решил не трогать.

Комендант и помощник бывали в своей канцелярии только наскоками. Забегали, яростно крутили ручку телефона и, не дозвонившись, выскакивали вон, чертыхаясь. На Севку они не обращали внимания.

Сидя у распахнутой дверцы буржуйки, Севка размышлял о том, что непременно отыщет свой эскадрон, сто шестой отдельный кавалерийский. Доберется как-нибудь. Ну, трудно, так разве он не может потерпеть? Зато сколько будет удивления, когда нагрянет нежданно-негаданно и доложит, вытянувшись в струну: «Боец Севастьян Снетков прибыл для дальнейшей службы!» Дроздову скажет: «Спасибо за подарок, дядя Федор. Послужил он мне, а теперь принимай обратно, потому что не дорос еще Севка Снетков, чтобы щеголять в полушубке самого товарища Ленина». И на глазах всего эскадрона вытянет из-за пазухи скрипучий кожаный бумажник, достанет лоскут овчины с дарственной надписью Серафима Лыкова… Может, и коня получит. И шашку. Хотелось бы в первый взвод: справа Трофим Крупеня, слева Ефрем Клешнев в красных галифе…

Была уже ночь, когда Севка влез в пустой товарный вагон. Хорошо еще, что Акимыч раздобыл где-то охапку свежей соломы. Без нее бы совсем пропасть от холода.

— Не забоишься один в темноте? — спросил Акимыч.

— Не забоюсь…

— Ну, счасливого пути!

И помощник коменданта, кряхтя, покатил скрежещущую на роликах вагонную дверь. Стало совсем темно.

Прилег Севка на солому и скоро заснул. А когда проснулся, поезд шел. Покачивало, стучали на стыках рельсов колеса, откуда-то нестерпимо дуло. Севка встал, побегал по вагону, снова прилег. Достал из кармана полушубка сухарь, который Акимыч дал на прощание, начал грызть.

Ночи, казалось, не будет конца. То ложился Севка, то снова вставал и бегал по вагону. Холодом несло из всех щелей. Наконец он догадался по-женски повязать на голову дареный Клавин платок, а полушубок надеть внапашку. Стало теплее, задремалось.

И тут остановился поезд. Вскочил Севка, упираясь ногами, откатил тяжелую дверь. В образовавшуюся щель на него глянули высокие, холодные звезды. Поезд стоял в чистом поле — кругом ни жилья, ни огонька.

— Что там приключилось, Дорофеич? — спросил кто-то невидимый простуженным, хриплым голосом.

— Приключилось! Паровоз не может взять подъема, котел пару не держит.

Поезд расцепили. Под колеса подложили железные башмаки, чтоб не катились под уклон отцепленные вагоны, и стали ждать, пока машинист свезет на станцию головную часть и вернется за хвостовой.

Вернулся он уже засветло. К тому времени Севка совсем закоченел. Он теперь не ложился на солому, а только слонялся по заиндевелому вагону, стуча лаптями да растирая озябшие руки.

На станции ему удалось разжиться кипятком. Согрелся и повеселел. «Это с непривычки, — решил Севка. — Как же другие ездят… Небось привыкну».

Двое суток он маялся в промороженном вагоне, почти не спал. Очень хотелось есть, но Севка, как мог, экономил паек: где еще удастся пополнить запасы?

Наконец приехали в Оршу. Станционные пути были густо забиты поездами. По междупутьям метались толпы людей, приступом брали переполненные товарные вагоны. Ругались озверевшие мужики, истошно кричали женщины, плакали закутанные в разное тряпье ребятишки. Люди гроздьями висли на буферах, забирались с узлами на крыши вагонов.

— Игна-атка! Игна-ат!.. — вопила женщина в цветастом платке. — Люди добрые, мальчонка потерялся…

Но люди не слышали один другого. Они думали лишь о том, как бы вдавиться, втиснуться в какой-нибудь вагон и ехать. Как угодно, но только бы ехать, а не околевать здесь.

Выбрался Севка на широкую платформу, зашагал к вокзалу. Мимо горланивших мальчишек-газетчиков, мимо будки с облупленной вывеской «ипяток готовъ», под которой тоненькой струйкой бежала из крана горячая вода, стекая с заледенелой платформы по глубоко промытому извилистому руслу. На стенах пустых вокзальных ларьков, на специальных щитах синей краской нарисована была сложенная в кулак рука с оттопыренным указательным пальцем и надписью под ним. Иди по направлению пальца — найдешь все, что надо: дежурного по станции, багажное отделение, билетную кассу. Удобство! В пять минут Севка отыскал комендатуру.

В огромной комнате плавал табачный дым. Густая толпа осаждала дубовый письменный стол, за которым сидел молодой комендант. Светловолосый, выбритый, затянутый в ремни. Перед ним лежал раскрытый кожаный портсигар, полный толстых папирос, из которого кто хотел, тот и закуривал.

— Папиросками не отделаешься, — напирал пожилой командир с розовым шрамом через висок. — У меня бойцы без продовольствия, кони без фуража…

Комендант молчал.

— Ты что, товарищ, окаменел? Известно тебе, что мой батальон по приказу еще вчера должен занять участок фронта?..

— Известно.

— Так почему держишь?

— Безделицы нет — паровоза, — усмехнулся комендант. — Ночью депо обещает выдать внеочередной. Тогда и отправим.

— Ночью? А ты не врешь, товарищ?

Не успел отвалить один, как налетели сразу двое:

— У меня артиллерийский полк полного состава…

— Здоровые потерпят! — перебила женщина в барашковой папахе. — Тут тяжелораненых не пропускают…

— А у меня фураж, — протиснулся вперед маленький и шустрый интендант. — Кони без овса и сена в атаку не идут. Голодному коню не прикажешь…

Понял Севка, что к коменданту ему не пробиться, и протиснулся в уголок, где за маленьким столиком, согнувшись в три погибели, сидел длинный и тощий, как селедка, писарь в стеганой телогрейке.

— Вижу, писанины у вас, дядя, просто невпроворот, — дипломатично заметил Севка.

— Что верно, то верно! — кивнул писарь. — Ее бы на троих хватило, а мне, брат, одному приходится.

— Хотите, помогу?

— Не положено. Ты лицо гражданское.

— Нет, я военное лицо, — возразил Севка и достал из-за пазухи бумажник. — Вот прочитайте.

Писарь пробежал глазами документ и с удивлением поглядел на Севку:

— Верно, военное! Выходит, из госпиталя. А сейчас куда?

— Ищу эскадрон. Мне посоветовали: узнай, мол, в Орше у коменданта. А к нему и не подступиться.

Писарь протиснулся к комендантскому столу, выдвинул ящик и долго листал какую-то книгу. Потом вернулся на место, шепнул:

— Есть такой! Неделю назад проследовал.

— Всего неделю? — удивился Севка. — А куда проследовал?

— Ишь чего захотел. Этого, брат, и я сам не знаю. Поезжай до Вязьмы, а там выяснишь дальнейшее направление.

Смекнул Севка, что писарь не договаривает. «Ну и не надо! Если на Вязьму — это не иначе как против того атамана. Спасибо, комендант показал карту».

Вот и осталась всего одна дорога! Теперь только сесть в воинский эшелон и катить.

Выбрался Севка на железнодорожные пути, начал с опаской подлезать под нескончаемо длинные составы. Низко нагибается, чтоб не зацепиться сидором на случай, если поезд тронется.

На седьмом, а может, на восьмом пути увидел наконец то, что искал — дымок над вагоном. Кухня!

Остановился, поразмыслил. К кухне решил сразу не подходить. Еще подумают, что зарится на чужую кашу. Повел глазами вдоль состава, заметил отворенную дверь вагона, услышал негромкие переборы гармони.

— Этот эшелон куда, дядя? — приблизился Севка.

Пожилой боец сидел, свесив из вагона ноги, пришивал к шинели заплатку. Вздрогнув от неожиданного голоса, он ткнул себе иголку под ноготь.

— Ч-черт тебя вынес! — ругнулся. — Любопытно ему, куда эшелон…

— Хотел попроситься подъехать, — примирительно сказал Севка.

Из глубины вагона выглянули другие бойцы, гармонь замолкла.

— А в чека ты не хотел попроситься? — басом прогудел здоровенный детина с намыленной щекой. — Чеши-ка отсюда, а то и недобритый сведу. Шляются тут всякие… Увижу еще — пеняй на себя.

«Вот тебе и горяченькое! — вспомнил Севка совет коменданта. — По росту судят. Нет бы документы спросить!»

На путях полно набитых битком поездов, а который из них на Вязьму? Попробовал Севка разузнать, но никто его не стал слушать. Побрел снова на вокзал.

У будки с кипятком остановился, вынул из мешка Котелок, сунул под кран.

— Не готов, брат, дрова сырые! — выглянул в фортку седенький старичок в форменном картузе. — Валяй, милок, ко мне греться. Побеседуем, а там и кипяток сготовится.

Вошел Севка в будку — теплынь! Присел на лавку, огляделся, спросил:

— На восток — это в какой поезд садиться?

— На восток? На Дальний, что ли, Восток?

— Ага, на Дальний, — кивнул Севка.

— Эк куда хватил! По нынешним временам туда год езды. Это, милок, через Москву. Но через Москву нет резона — завязнешь в ней. Лучше кружным путем: через Вязьму — Лихославль…

— А который поезд на Вязьму?

— Больно ты, хлопец, востер! Того не ведаешь, что поезд тот, может, через неделю пойдет. Не мирное время… Послушай, — спохватился кипятильщик. — А что у тебя за нужда ехать?

— К родственникам, — мгновенно придумал Севка. — Остался без родителей, а тетя аж в самой Чите.

С недоверием глянул старичок, с подозрением. Навидался он разных оборвышей вдосталь. Прут по железной дороге неведомо куда и зачем. Но Севке вроде поверил — не похож на тех огольцов.

— Прямой резон тебе в воинский садиться, — посоветовал кипятильщик. — В аккурат теперь кавалерию везут сквозь до самой Читы. Только навряд ли возьмут. Потому что передвижение частей есть военная тайна.

— А как же вы узнали? — удивился Севка.

— Так ведь не слепой. А чего сам не доглядишь, сродственник али знакомый скажет. Я, брат, из кондукторов. Это теперь, на старости, готовлю людям горяченькое. Сам товарищ Ленин приказал, чтоб на станциях для народа был кипяток.

— Неужели Ленин?

— А ты думал! Сырая вода — сущая зараза. В ней и тиф-брюшняк, и дизентерия, и черт, и дьявол! А кипяток — то же лекарство. Да вот он и поспел! Где котелок?

Севке уж не до кипятка. Чует, что познакомился с нужным человеком.

— Как же на Вязьму-то? — напомнил он.

— На Вязьму — плевое дело! Будешь наведываться ко мне, так уедешь.

На следующую ночь старик кипятильщик провел Севку к пакгаузу, указал на вагон:

— Влазь! В аккурат прессованное сено. Не так зябко.

Утром вагон прицепили к товарному поезду, и он скоро отошел из Орши. В открытый люк Севка увидел на стене синюю руку с оттопыренным пальцем, кипятильную будку на платформе и открытый семафор на выходе со станции.

Железная дорога — что большая река в половодье. Только не льдины она несет на себе, а людей. Но так же швыряет, трет их в заторах, садит на мели, выбрасывает на берег, ломает и крошит.

А человек ведь не льдина. Ему бывает и холодно, и голодно, и больно, и страшно. Но делать нечего, пустился в плаванье — терпи!

Могучий водоворот подхватил Севку, закрутил, начал швырять. Среди тысяч измученных бессонницей, усталых и голодных людей плывет в общем потоке и Севка.

У каждого свой резон, своя цель. Едут домой отвоевавшие, искалеченные войной бойцы, едут куда-то от голода целые семьи, едут, спасая шкуру, бывшие благородия с фальшивыми документами, едут спекулянты, везут разный товар, едут беспризорные мальчишки. Каждый клянет на все лады железную дорогу, а все-таки едет.

Едет и Севка Снетков. В эскадрон! И сквозь даль видит себя на коне, в строю: справа Трофим Крупеня, слева Ефрем Клешнев.

Севка уже не тот. Притерпелся, пообвык. Он может, как все едущие, сутками не есть и не спать. В Ярославле его обокрали — забрали мешок с последним сухарем, парой нательного белья и шпорами.

На платформе, нагруженной досками, добрался до Вятки. Промерзший, весь в снегу, ввалился в комендатуру, предъявил документ:

— Может, найдется чего в счет пайка. Хоть бы сухарь погрызть…

Комендант красными от бессонницы глазами скользнул по документу, по заиндевелому Севкиному шлему и крутнул ручку телефона.

— Еще один! — сказал в трубку. — Совсем одолели…

Заглянула пожилая женщина в очках, в сером пуховом платке.

— Вот он, голубчик! Забирай, Даниловна, — указал комендант на Севку.

— Куда забирай? — взвился Севка, почуяв недоброе. — Мне в эскадрон… В документе сказано!

— Для меня один документ действителен, вот этот, — нацелил комендант обкуренный палец Севке в грудь, — а все остальные — липа!

Тем временем Даниловна прочитала удостоверение из госпиталя, пригляделась сквозь очки к Севке.

— Погоди-ка, Синяков, — повернулась она к коменданту. — Документ подлинный!

— Может, и подлинный! Да чей он?

Севка догадался, что тут к чему. Распахнул полушубок, гимнастерку, выставил раненое, в рубцах, плечо.

— Подлинный или не подлинный? — закричал, срываясь на плач.

Даниловна притянула Севку к себе, сама застегнула на нем гимнастерку.

— Извини, брат! — сказал комендант. — Кто же знал? Беспризорные мальчишки нас тут совсем извели. Даниловна вот специально дежурит, чтоб в детский дом забирать, а они — ни в какую.

Из Вятки Севка выехал, как ему казалось, настоящим буржуем: буханка хлеба, четыре селедки, завернутые в плотные пожелтевшие страницы «Закона божьего», небольшой пузырек льняного масла и две облатки сахарина: с утра лизнешь — до вечера во рту сладко!

Впервые выехал не на товарном. Комендант посадил в пассажирский поезд, везший раненых бойцов. Тут тоже не жарко — ни угля, ни дров, но по сравнению с товарняками — истинный рай! Жаль только, ехать довелось всего сутки, дальше поезд не шел. А дальше опять где придется. На буфере так на буфере…

На одном из перегонов, уже за Камышловом, захворала в вагоне старушка. Сидела она на своем узле у двери, откуда и куда ехала, никто не знал. Только вздыхала да порой крестилась. Никто от нее и слова не слыхал.

Севка все посматривал на старушку и заметил неладное: прислонилась она к стенке вагона, закрыла глаза. Лицо белое-белое…

На какой-то станции он соскочил, принес в бутылке холодной воды. Но старушка и воду не стала пить.

Люди зашептались, начали поглядывать косо. Севка и сам невольно стал остерегаться этой странной пассажирки.

А среди ночи он услышал шепот:

— Не иначе, тиф у нее. Пока помрет, перезаразит весь вагон… Чтоб я погибал из-за какой-то старухи!.. Знаешь что?

— Ну?

— Этой старухе все равно не жить. Выкинем — и концы в воду!

Затрясло Севку. Он и тифа боится, и еще больше боится, что сейчас человека убьют. Закричать? Разбудить спящих? Не успеть! Выкинут вслед за старухой… Те, что шепчутся, не иначе, спекулянты. Кажется, соль везут в мешках.

Скрипнула на роликах дверь, потянуло холодом.

— Закройте! — не вытерпел Севка.

Стало тихо, но дверь не закрылась. Севка напрягся, вгляделся в темноту. Видит: словно тень тянется к нему от двери.

— Стой, сволочь, контра! — не своим голосом закричал Севка. — Сейчас взорву гранату, всех разнесу в клочья!

Дверь затворилась. Кто-то чиркнул в углу зажигалкой. От чахлого огонька заколебались тени.

— Сдурел? — послышался сердитый голос. — Кому это неймется?

— Должно, кто-то со сна, — ответил другой голос.

И снова монотонный стук колес да тяжелый храп спящих людей.

Но Севка не спит. Его трясет, у него раскалывается голова, разболелось горло. Пощупал голову — горячая! Неужели заразился?

В Тюмени он сошел с поезда, побрел на вокзал, поглядывая, как бы не нарваться на санитаров. Им недосуг разбираться: сгребут да в тифозный барак! А там известно… Оттуда редко кто выходит живой.

В битком набитом вокзале Севка заполз на четвереньках под широкую скамью, на которой поверх какой-то рухляди спали взлохмаченные, грязные мужики, бабы и ребятишки. Тут его не скоро найдут.

Первым делом достал из бумажника дареный градусник, сунул под мышку. Слыхал Севка, что у тифозных бывает очень сильный жар, и со страхом начал ждать, что скажет блестящий фитилек градусника.

Жар оказался не очень велик, и Севка повеселел: может, это и не тиф совсем, а испанка или просто застудился!

Повязав на голову платок, нахлобучив поверх шлем, он выполз под скамьей из рукавов своего полушубка и свернулся в клубок на одной поле, а другой накрылся, подтянув колени к самому подбородку.

Согревшись, Севка заснул. Отлетели куда-то промороженные станции с орущими людскими толпами, пропали грохочущие, насквозь продуваемые поезда, исчезла боязнь потеряться и погибнуть неведомо где, среди чужих, обозленных людей. Севка в новенькой розовой рубахе, держась за руку отца, идет праздничной улицей своего поселка и ест сладкий пряник. Ярмарка. К самому небу взлетают качели, играет гармонь, гудят церковные колокола, со всех сторон на разные голоса кричат торговки, зазывают людей к своему товару. Отец тоже весь разнаряженный. На нем синяя сатиновая косоворотка, шелковый пояс с кистями… Нет, это не отец. Кто же этот незнакомый? Да это же товарищ Ленин! Он крепко держит Севкину руку, щурится от солнца и говорит:

— Всего у нас будет вдоволь. Люди отдохнут от войны, подобреют. Все детишки пойдут в школу, потому что Советской стране нужны грамотные люди…

Открыл Севка глаза. Сквозь закоптелые окна вокзала било солнце. Оно доставало Севку даже под скамьей. Попробовал было снова прикрыть глаза, чтобы досмотреть сон, дослушать, что еще скажет товарищ Ленин. Но пассажиры загудели, зашевелились, засобирались. Ходуном заходила над Севкой дубовая скамья, крякнули и распахнулись вокзальные двери. Толпа хлынула на посадку.

Вылез и Севка из своего убежища. Но на поезд не торопится: если маленько отлегло, так надо поберечься. А в поезде разве побережешься? Хорошо еще, если попадешь в вагон, а если на крышу…

Напомнил о себе и голод. За весь день вчера Севка сжевал небольшую корочку хлеба да запил ее водой. Надо подаваться в город. Может, там найдется какая работа — дров ли наколоть, воды принести или с малыми ребятами посидеть. Хозяйки случаются сердобольные: наработаешь им на копейку, а накормят тебя на весь рубль. Как, например, в Бежецке. Севка всего только и сделал, что поскидал с крыши снег. А хозяйка ему за это — полную миску щей, потом тушеной картошки со шкварками, потом кружку молока. Может, и в Тюмени найдется добрая душа. А хорошо бы поесть горяченького! Давно Севка ничего вареного во рту не держал.

Солнце плавило осенние, ноздреватые сугробы, над головой горланили грачи. Севка шел незнакомой Тюменью, выбирая дорогу, чтоб не ступить в лужу и не промочить ног, обутых в пеньковые лапти. Звездастый свой шлем он сдвинул на затылок, ворот полушубка распахнул и дареный Клавин платок на шее тоже раздвинул в стороны. Весна! Кабы не голод да не война, хорошо бы жилось на свете.