"Власть над водами пресными и солеными. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Ципоркина Инесса)

Глава 5. Обиды настоящего времени

Мореходу, видать, мало того, что я чуть в ванне не утонула. Он пришел ко мне в сон. И с порога сна начал ругаться.

— Вот, так и знал, — ворчал он. — Опять мысли о будущем. Когда тебе в башку ни заглянешь, там всегда одно и то же — будущее! Будущее! Настоянное на прошлом и такое же неприглядное. Как будто настоящего нет. Ты не живешь, нет — ты из одной ловчей ямы в другую перебираешься. Естественно, все мысли у тебя об одном — о побеге! Что ж, будет тебе побег. Ты у меня побегаешь так, что запросишься обратно, вот в эту Венецию, вот в эту постель, вот в это сегодня и больше не станешь пренебрегать сегодня, потому что завтра для тебя важнее, а вчера — страшнее…

Он еще какое-то время доругивается, но я уже не слушаю. Просто сижу на выщербленных ступенях, спускающихся из монастырских ворот прямо в воду. Все здесь изъедено, изгрызено водой — доски причалов, бревна, подпирающие фонари… Как будто вода и время — два хищника, а Венеция — добыча, которую они рвут на части, а добыча и не сопротивляется, потому что давным-давно мертва. Когда-то она была другой, и преследователей своих в погоне изматывала, и в жилах у нее текла живая горячая кровь, а не сонная забродившая водица, но все кончилось, кончилось безвозвратно — и для Венеции, умершей и превратившейся в падаль, в добычу времени и вод, и для многих других, чья посмертная судьба ничуть не более завидна.

— Зачем ты меня сюда притащил? — обрываю я показушное ворчание Морехода. Хватит изображать заботливую мамочку (тем более, что я не знаю, что такое ЗАБОТЛИВАЯ мамочка), пусть переходит прямо к цели. Прямо. Насколько он вообще способен на прямоту.

— Сегодня или вообще? — интересуется Мореход, оборвав свои нотации на полуслове.

— Зачем ты притащил меня в Венецию? — медленно повторяю я. — И не вздумай взвалить выбор на Дракона — он орудие. Может, твое и мое, может, только твое, но орудие. ЗАЧЕМ тебе нужна Венеция? ЧТО ты хочешь ею сказать? Отвечай! И постарайся в кои веки не путать следы. Даже если для тебя это противоестественно.

— Я никогда ничего и никого не путаю! — пышно возмущается Мореход. — Я ж не виноват, что люди не понимают и четверти — нет, и десятой части! — того, что я говорю. Вы же ничему не учитесь, а только ищете применения своим страхам, подозрениям и надеждам! Сперва реальность обнулите, чтоб чудить не мешала, страхом башку засеете, а уж потом, посередь этого сорняка, у вас и вырастает всякое ГМО — то ли надежда со вкусом подозрений, то ли подозрение с ароматом надежд…

Я представила себе этот психически модифицированный плод и пожала плечами. Действительно, растет такой в башке. Весьма питательная культура. Только ею одною, можно сказать, и живы. Потому что психическое ГМО — яблочко от яблоньки познания добра и зла. Так что нечего на божественный фрукт напраслину возводить. Все равно ж вернуться к теме придется. К теме "Роль Венеции в моей интимной жизни".

— Если б ты, — завожу шарманку я, — Мореход, вздумал мою сексуальную сферу налаживать, мы б так с Драконом по Берлинам и гуляли. И через некоторое, совсем небольшое время взялись бы за руки, как все эти пожилые подростки на берлинских променадах. А там и поцеловались бы, умиленные кормлением толстых многодетных лебедей на Шпрее, да и пошли бы себе дальше, в парк Бельвю, преисполненные любовью ко всему сущему и друг к другу в первую очередь. И все бы получилось само собой, без надрыва и напряга, без отмеченных границ, за которыми для нас обоих наступит Совсем Другая Жизнь — специально ведь отмечено, чтоб при одной мысли об этой Совсем Другой захотелось вернуться в жизнь прежнюю и никуда ничем не заступать.

Мореход только глазами сверкнул. И, насколько я разбираюсь в этих его посверкиваниях, данное посверкивание было скорее торжествующим, чем возмущенным. Я — о радость! — в очередной раз просекла, что дело нечисто. ПОСЛЕ того, как дело сделано. Поэтому у нас и овцы сыты, и волки целы — как-то так, дорогая, как-то так.

— Между тем, — нехорошо распаляясь, продолжаю я. — Ты выдергиваешь нас из нежнейшего Берлина, где влюбленность получаешь одновременно с ревматизмом, целуясь на городских скамейках при любых погодных условиях — и тащишь сюда. В город, где из-под каждого моста сквозит духом провинциального театра, садомазохизмом на продажу и услугами по прейскуранту. В город, где берлинские сантименты выглядят такими же глупыми и скоротечными, как девственница на балу вампиров. В город, который, точно сирена, заманивает обещаниями показать, что есть любовь, а при непосредственном контакте показывает, что есть смерть. Ну что ж, клиент пришел, увидел, нифига не понял. Объясняй.

— Ну вот, что я говорил! — радостно вскидывается Мореход. — Все пропускаешь мимо ушей, а потом требуешь, чтобы информация повернулась к тебе передом, к дебрям задом. А то, мол, воспринимать отказываюсь. Ну ты хоть помнишь, что я сказал?

Как ни странно, помню. Ругал мою привычку жить будущим. И в очередной раз намекал на глубокие, глубокие корни моей неприкаянности.

— Ну давай уже свои пояснения, кэп, не томи. С какой еще бездной я не тем взглядом обменялась? Мимо какой еще вещи-в-себе прошла, не повернув головы кочан?

— Время, — неожиданно серьезно, без шутовского пафоса отвечает Мореход. — Самая обиженная человеком бездна, она же вещь-в-себе — это время. Тебе еще не надоело с ним воевать, а?! Я понимаю, ты не по своей воле, ты в составе всего человечества, несомая единым, так сказать, порывом… И направлен ваш единый порыв на бесконечную, но оттого не менее глупую войну. Со временем.

Пожимаю плечами. Ну да. Мы, люди, поголовно воины. Мы сражаемся со временем, мечтаем жить назад во времени и двигаться не в ту сторону, а в обратную. Из резонерства в наивность, из холодности в пылкость, из старости в детство, из конца в начало. Нам мало хэппи-энда, мы хотим, чтобы история закончилась хэппи-бегинингом. Счастливым началом новой, желательно прекрасной истории.

Сколько людей мечтают научиться делать из времени коллажи! Как было бы хорошо вырвать молодого, жадного до удовольствий себя из одного времени и поместить туда, где удовольствия уже неощутимы сухим, бесчувственным и опустошенным собой — тем же юнцом, но двадцать, тридцать, сто лет спустя. Спустя двадцать лет труда на износ, тридцать лет веры в себя, сто лет одиночества…

Есть и такие, как я — низальщики бус: сидят и день за днем строгают бусины из воспоминаний. В их руках прошлое превращается в сырье для бижутерии разной степени уродливости. Время от времени низальщик берет нить судьбы — основу будущего — и нанизывает, нанизывает, вслепую шаря рукой в ярких грудах и от души надеясь: уж теперь-то у него выйдет стильненько!

Так же и мое прошлое перекочевывает в мое будущее, дробя и распыляя настоящее. На неважные, незначащие трудодни среди блескучего хлама.

— Иногда мне кажется, — иронизирует Мореход, попыхивая трубкой, — что господь бог, если таковой во вселенной имеется, изобрел смерть исключительно для одной цели. Чтобы привлечь внимание человека к настоящему! Всем вам на свое сегодня насрать, как бы оно к вам ни подлизывалось…

Он прав. А нам — мне — должно быть стыдно. Действительно, настоящее, обделенное вниманием, мою личную рождественскую елку до самой звезды подарками завалило — и что? Ни намека на благодарность. Мне же некогда! Некогда жить! Я занята тем, что сканирую прошлое и будущее в поисках подстав и непоняток!

Не удивительно, что однажды настоящее собирает манатки и уходит. Как надоевший супруг, испивший полную чашу унижений и безразличия. И вместе с ним обесценивается все — и прошлое, и будущее, и сослагательное.

Человеку стоит учитывать такую важную вещь, как обидчивость времени…

— Ладно, при встрече я непременно попрошу у времени прощения! — усмехаюсь я невесело. Да уж как получается, так и усмехаюсь.

А у самой в душе тоненько позванивает дингл-белл надежды: вот сейчас я вернусь в свой номер, к своему Дракону, в свою жизнь, наберу полные легкие куража, излечу свою зависимость, почти наркотическую, от будущего и прошлого, и погружусь в сегодня, как в первую любовь, бестолковую, отчаянную и безоглядную…

— Ну вот и славненько! — радостно подытоживает Мореход. Я жду, когда он вернет меня обратно в палаццо Гварди с его бледно-золотистыми мягкими стенами и теплым мужским телом в не измятой еще постели… — Значит, пришла пора тебе встретиться с временем. Лично.

Что ж ты делаешь, гад? ЧТО Ж ТЫ ДЕЛАЕШЬ?!!

Засиделись мы с Дубиной в замках. Хватку потеряли. Когда в тепле, холе и сытости находишься, выживаемость падает даже не до нуля, а до отрицательных величин. Начинаешь ставить перед собой невыполнимые задачи. И свято веришь, что можешь все. Надо только выйти из ворот и пойти навстречу своей судьбе.

Которая, разумеется, самая героическая. Судьба победителя трудностей.

Зато поспишь пару ночей на земле, не имея плаща, чтоб роса на тебе не оседала, будто на лютике-цветочке — и спросишь себя: что я здесь делаю?! Под крышей замка своего (или не своего, но гостеприимного) подобных вопросов не задают. Как что? Подругу любимую напарника дорогого спасаю от… не знаю, от чего. От опасности. Не знаю, какой. Но спасти обязана. Такая уж моя судьба — спасать тех, кто мне не важен и не интересен. Из чистого, как зазеркальный магарыч, благородства.

Хорошо, что людям из реального мира спать в здешних краях не очень-то хочется. Скорее заставляешь себя заснуть, чем падаешь после трудового дня и вырубаешься. Во время службы принцессе это была дань маскировке. Не то нас мигом бы заподозрили в демоническом происхождении: неделя, как они здесь, а храпа их прислуга ни разу не слышала!

Меня высокородная госпожа однажды вообще попросила: не сиди ты у меня под дверью по ночам, страшно! Пойди, поспи, остальная охрана тоже поспит на рабочем месте, а то пока ты посты дозором обходишь, люди измучились! Знала бы она, на фига мне те дозоры сдались… Я же все дворцовые помещения проверила на предмет нечаянно завалявшейся Кордейры — или хоть вещичек ее, хоть клочка одежды, хоть пряди волос, хоть чего-нибудь.

Впрочем, информировать хозяина, откуда истинное рвение берется — глупость и расточительность. Пусть верят в беззаветную преданность слуги.

Мы с Дубиной все шли и шли, ежась от ночного холодка. Подозреваю, что нарезали круги по лесу этому зловещему. Может, зловещим он только нам двоим и кажется, но… какого еще ощущения можно ждать от всех этих буков, тисов и дубов? Не знаю, какие там еще деревья были, по мне, пускай хоть хвощи с папоротниками. Главным было то, что ни волшебного народца, ни избушки на курьих ножках, ни эльфийских поселений нам не встретилось.

Сказка начинала сворачиваться в поисковую экспедицию. Весьма скучную.

Дубина уже давно поглядывал на меня с иронической миной: может, зря мы проигнорировали приглашение копытного фэйри с удобной толстой спиной? Может, сейчас бы у королевы Маб чаи гоняли? Или что они тут пьют… из предрассветной росы и лунных зайчиков перегнанное?

А что я могла ему ответить? Каюсь, неправа была? Но я была уверена: лес нас неспроста путает. Все-таки мы в лесу не первый раз. И прошли бы его насквозь, кабы не хитрая тактика местных обитателей. Кто-то нас определенно водил. Водил за нос. И хихикал. Да так, чтоб мы слышали.

Наконец, меня осенила идея. Как раз в очередной рассвет и осенила. Когда землю под нашими ногами затянуло разведенным молоком тумана, я поняла: хватит кикимор развлекать. Вот сяду прямо в туман и буду сидеть, пока они меня не найдут и с поклонами не отведут куда следует. Выпроваживать нас не собирались — иначе бы мы не по лесу телепались, а на проезжую дорогу вышли. И не один раз. Значит, в нашем обществе заинтересованы. Узнать бы только, кто именно.

Дубина тоже осторожно присел на соседнюю кочку, пристроил меч между колен и уставился на кроны деревьев. В лесу светает позже, чем на равнине. Листья медленно заливает розовым, потом золотым, а внизу еще долго-долго — а иной раз и весь день — стоит сумрак.

И прямо из сумрака перед нами соткалась высокая темная фигура. Даже не высокая, а длинная. Словно под плащом ничего нет, никаких выпуклостей, присущих любому телу, включая и тело дистрофика.

— Задавайте ваш вопрос! — безапелляционным тоном потребовала фигура.

— Где Кордейра? — выпалил Дубина. Правильно. Нефиг тратить право на вопрос на всякие идиотские "А вы кто?" и "Это вы мне?"!

— Твоя женщина?

— А это не ответ, — вступила я. — Это другой вопрос.

— Нам интересно. — Фигура вроде бы рассмеялась, хотя судить по колыханию плаща было трудно.

— Она — его женщина, он — мой человек, я — не из вашего мира, нам нечего делить.

Ай да я! Все сведения в одну фразу уложила. Пусть дают ответ и валят… к королеве Маб.

— Ты неправильно спрашиваешь… — Фигура мягким, каким-то балетным движением отвела край капюшона. Внутри оказалось неуловимое лицо. Сказать, старое оно или молодое, красивое или уродливое — и даже человеческое оно или нет — не удавалось. А уж я-то глядела во все глаза, охотясь за малейшей деталью.

— Ты — броллахан! — радостно ляпнул Дубина. И откуда слова такие знает?

— Это что еще за?… — не удержалась я.

— Невоплощенный дух, — пополнил мою копилку знаний Геркулес.

— Я думала, это называется привидением, — пробормотала я, поднимаясь. Дух не сделал даже попытки отшатнуться. Видно, он и вправду невоплощенный, раз не боится ни за себя, ни за одежку свою магическую.

— Что в нашем вопросе неправильного?

— Надо спрашивать не «где», а «когда», огнеед, — любезно объяснил броллахан (будем считать его таковым, коли он сам не отказывается).

Огнеед? Я, конечно, курю, но в своем мире. И даже там углей не ем. Что он имеет в виду? Может, мою драконью составляющую?

Главное — не его мнение о моей сущности. Главное — вот это вот «когда». Если Кордейра не сидит где-нибудь в дупле, зачарованная, словно Мерлин, на сто веков вперед, то… ее перенесли в другое время? Выходит, они тут со временем балуются? И потому в зазеркалье время течет как им угодно? А может, еще и останавливается по их указке?

Вот почему здесь такое глубокое средневековье. Чтобы власть волшебного народца была неоспоримой. Чем дальше в прогресс, тем меньше у фэйри пространства. Лесорубы, пильщики, застройщики — глазом моргнуть не успеешь, как ты сидишь на верхушке последнего дуба в Центральном парке и с тоской глядишь на джоггеров и собачников с плеерами.

— Верни ее — и мы уйдем. Нам ничего здесь не нужно.

— Ты еще не знаешь, как много тебе всего нужно, огненная глотка.

Теперь еще и огненная глотка. Двусмысленность какая. Определенно, я ему нравлюсь. Через полчаса милой беседы, полной намеков, он спросит, какие у меня планы на вечер.

— Вот ты мне и расскажи.

— А ты расскажешь мне о себе.

Ну, что я говорила? Грядет вечер встреч "Кому за триста".

— Рассказ обо всем — за его женщину! — я ткнула пальцев в Дубину. Тот прижал кулак к груди и кивнул. Убийственно серьезный малый.

— Идет. За мной! — Броллахан повернулся, плащ его взлетел, открывая… да ничего, если быть точным, не открывая. Под плащом было такое же текучее, неопределенное нечто. Я и заморачиваться не стала. Просто подобрала ножны и пошла следом.

Нет, нас не привели ни в какие покои в стиле ар деко, как можно было вообразить, исходя из эстетики "Властелина колец". Просто это была первая лужайка, увиденная нами в лесу. Отменная лужайка. Трава под ногами пружинила, между листьями виднелась вода. Там и сям поднимали головы… кувшинки?

Чаруса! Мы стоим там, где стоять нельзя — на травяном покрове над слоем болотной водицы. Будь мы в реальном мире, мы бы уже захлебывались жидкой грязью, беспомощно хватаясь за упитанные ломкие стебли.

Броллахан шел вперед, не отвлекаясь на наши метания. Ну, мы тоже не очень-то метались. Сообразили, что сплетенные болотные растения нас держат — и пошли себе дальше. В конце концов мы наверняка не нуждаемся в воздухе, которым дышим здесь по привычке. И, следовательно, утонуть тоже не сможем. Нечего и отвлекаться от нашей героической — да что там, попросту идиотской — задачи.

Во мне нехорошей мутью поднималось раздражение и беспокойство. Конечно, нас могут заманить в какой-нибудь заколдованный холм и запереть там на века в качестве сказителей. Несмотря на то, что ни я, ни Дубина в Томы Рифмачи не годимся, баллад не поем, загадок не разгадываем и вообще талантами небогаты. Наш предел — это резка по живому вражескому телу. На хрена мы им сдались, этим эйнштейнам с крылышками?

Разумеется, от пришельца из иных миров особых литературных способностей не требуется — пусть расскажет как умеет обо всем, что существует в его вселенной. Она для здешних — зазеркалье. Хотя описывать содержимое нашего измерения придется долго, ой долго…

Разумеется, мы пришли на остров. Могла бы и раньше догадаться, что в сердце трясины, замаскированной под прелестнейшую лужайку — да нет, под целую долину — лежит остров. Человек, если и попытается пройти по таким болотам, утопнет, сопровождай его хоть свора Горлумов. А летательных аппаратов тут еще не изобрели. Да, может, и никогда не изобретут. Все зависит от степени извращенности чувства юмора у здешних эльфов.

Хотя здесь не одни эльфы водятся. Этот, невоплощенный — он же не эльф? И вообще, что такое эльф? То расплывчатое чудище, что заменило мне мамочку? Крошечное дитя со стрекозиными крылышками? Остроухая супермодель в бикини из лепестков?

Каждый волен придумать свой вариант и пользоваться. Разрешаю. Вряд ли нам позволят окончательно и бесповоротно сорвать покров с этой тайны.

Путешествия по зазеркалью имеют свой плюс, но он, волею здешних законов природы, легко превращается в минус: человеческое тело не устает. Не выдыхается, не хочет есть, не чувствует времени, не подает никаких сигналов, по которым можно было бы понять, на какое расстояние мы отошли от точки А, стремясь в точку Б… В результате ты словно подвешен на ниточке над этой землей, которая вращается с одной ей известной скоростью в одну ей известную сторону. А ты ни в чем не участвуешь, лишь наблюдаешь смену дня и ночи. Я, кстати, так и не поняла, сколько часов в зазеркальных сутках.

Размышляя таким образом, мы вышли на твердую (хотя вначале довольно вязкую) почву заколдованного острова. Интересно, как он называется? Надеюсь, не Аваллон. Впрочем, никакой сказитель не стал бы размещать Аваллон посреди болот. Как-то это… неэлегантно.

Обычно заколдованные острова принято подробно описывать. Изображать в деталях ландшафт, общую атмосферу, визуальную перспективу и топографию местности. Так вот: нечего тут было описывать. Тут было симпатично. Приятная такая, слегка холмистая, живописная местность. Не отличающаяся от той, что лежала вокруг замка принцессы-жабы. Разницы никакой.

Оно и не удивительно: волшебный народец ВСЕ эти края обустроил на свой вкус. Больные растения, истощенный скот и запаршивевшие люди ранят их эстетическое чувство. Поэтому все выглядит идиллически — травы колышутся, зверье жирует, народы радуют взор румянцем щек — всех щек, включая старческие. И зачарованный остров весь состоит из обычных нив и пажитей. Разве что ни яровых, ни озимых вокруг не видать, одни луга. Луга и сады. Прямо хочется сесть и написать "Руководство по закатыванию банок".

Мы бодрым шагом двигались куда-то вглубь острова. Это не было утомительно, но это было… скучно. Вот уж не думала, что примусь скучать, ступив на земли эльфов!

Чтобы развлечься, я принялась перебирать в воображении варианты интерьеров, которыми встретит нас правитель этого острова. Я даже не сомневалась, что нас встретит именно правитель, а не хрен моржовый. Мы же нечто вроде инопланетян? Естественно, будет карантин, допрос первой степени с применением полиграфа, мы делаем оскорбленный вид, гордо отвечаем «нет» на вопрос "наркотики, валюта, запрещенные заклинания?" — и нас допускают пред светлые очи его — или ее — величества.

Гм. А есть у них тут величества? Хоть какие-нибудь? Людям всегда казалось, что у волшебного народа система правления такая же, как и у неволшебного. Может, это фигня? Может, никаких Благих и Неблагих дворов, царствующих особ — а также никаких дум, парламентов и прочих курултаев? Мне, откровенно говоря, кажется, что за многие века — а то и тысячелетия, которые якобы проживает всякая волшебная особь, уж можно бы додуматься до идеи анархии. Нет, не охлократии* (Власть, правление толпы, черни — прим. авт.), а нормальной такой анархии, при которой всякий гражданин без давления сверху делает то, что должно, потому что иначе и ему, и всей системе капец, и гражданин это понимает даже в подростковые годы трудные, когда хочется ломать и крушить все созданное предшественниками, просто потому, что оно уже создано, а тебя-то не спросили — согласен ты с тем, КАК оно устроено или нет…

В политических размышлениях мы поднялись на довольно высокую гору. Даже не заметила, что холм на деле оказался горой. С нее открывался отменный вид. Но разглядывать его, а тем более описывать — увольте. Все желающие могут подождать экранизации. Все равно снимать будут в Новой Зеландии, что я ни опиши.

Наш бессменный провожатый указал нам на пару крепко вкопанных скамей — дескать, располагайтесь, разговор будет долгим.

— Придется подождать ту, что держит нити. Она не может сразу оставить свои дела.

— Ту, Что Держит Нити? — осведомился Дубина, произнося каждое слово с прописной, как и положено магическим титулам. В исполнении броллахана все это звучало гораздо прозаичнее.

— Да. Она всегда приходит, чтобы послушать гостей — ей это помогает. К тому же у нас никогда не бывало столько гостей сразу.

Сколько «столько»? Ах да, если считать меня за четверых — человек-суккуб-ламия-дракон, а Дубину — за двоих… как минимум. Тогда нас действительно толпа.

— Тебе видны все наши… э-э-э… обличия? — вежливо поинтересовалась я.

— А тебе?

— Я только тебя одного и вижу.

— Я говорю не о себе.

Понятно. Ему интересно, в курсе ли я, сколько альтер эго во мне проживают. Не-а, не в курсе.

— Я знакома… со многими. Но всех наверняка не знаю. Ты хочешь нас перезнакомить?

— Я не уверен, что ты нуждаешься в этом.

Отчего же? Я не прочь. Но не сейчас. И не здесь. Как бы они мне не понизили самооценку, вытаскивая на свет божий всяких нежелательных личностей, о которых я, при всей своей самокритичности, предпочла бы не слышать. Меньше психоанализа — крепче сон.

Гора вздрогнула. Это очень неприятное ощущение, когда у тебя под ногами вздрагивает почва. Даже на равнине. А уж в горах-то…

Я почувствовала, как поневоле сжимаюсь, готовясь не то для прыжка, не то для перевоплощения. Щас, кажется, я сама их с собой познакомлю. И процедура будет не из приятных…

— Это она! — радостным голосом произнес броллахан. Так объявляют о приходе хозяйки дома.

На тропинку, по которой мы поднимались, вышла, вернее, выкатилась девица лет двадцати. Банально-красивое личико, какое бывает у начинающих моделей, чей истинный имидж еще не найден, вот и приходится довольствоваться стандартным. И рекламировать всякую фигню вроде щипчиков для подкручивания ресниц, шампуней, придающих шелковистость, и притирок от прыщей. Шелковисто-подкрученно-гладкое личико. Без следа мысли. Без следа личности. Без следа жизненного опыта. Ничего, дорастет до рекламы духов и раскроется.

Вот только рук и ног у нее было многовато. С таким количеством конечностей путь на подиум закрыт.

Пришелица бухнулась на свободную скамейку, положила три правые руки на три ближайших колена и обратилась в слух. Вот так, без всяких там "здрасьте, приятно познакомиться!" — села и приготовилась слушать.

И мы оба поняли, что ни приврать, ни умолчать не получится. Я вздохнула и вступила первой:

— Когда я была еще маленькой…

Это был очень, очень долгий рассказ. Точнее, исповедь. Длиной в несколько суток. А может, в несколько недель. Мне пришлось рассказать свою жизнь, жизнь Дубины, жизнь многих людей, с которыми довелось пообщаться накоротке и вскользь, историю своих преступлений, побегов, поражений и побед, как я дошла до жизни такой и вообще все. Дубина периодически сменял мою персону и продолжал повествовательный марафон, который, казалось, не закончится ни в этой жизни, ни в следующей.

Но он закончился. Мы уложились в рекордные сроки — ни у Геркулеса, ни у броллахана, ни у меня не выросли длинные седые бороды к моменту окончания. Миссия была выполнена. Наполовину.

Девица-паучиха наконец-то отвела взор от нас с Дубиной и подняла на броллахана не замутненные мыслью глазки.

— Они нам нравятся, — сообщила она таким голосом, словно мы были два певчих дрозда в цветущем кусте. Хорошо, что все-таки не в клетке. — Они полезны нам.

Как же мне хотелось, чтобы она добавила: "Дай им все, что они просят!"

— Они пришли за той, что убежала, — пожал плечами броллахан.

Убежала? Какого черта? Мы тут им всю ЖЗЛ в лицах пересказали, а они нам ТОЛЬКО СЕЙЧАС сообщают, что Кордейра, оказывается, убежала!

Я поняла, что невольно ищу рукой меч. Наверняка против бессмертных фэйри он бессилен, но количество ручек-ножек я ей сейчас поуменьшу. Пусть поищет себя в модельном бизнесе!

— Они ее найдут, — с уверенностью в голосе заявила паучиха.

Опять искать? Да сколько ж можно-то!

— Они захотят и другую.

Какую другую? Это кого еще? У Дубины была только одна подружка! Ну, если этот гад ухитрился гульнуть от Кордейры налево и тут еще кто-то в заколдованных лесах прохлаждается… Я уставилась на Геркулеса. Тот осторожно покачал головой — не виновен, мол!

Остается одно. Вторая — МОЯ МАТЬ!!!

Что ж, деваться нам некуда, как и всем героям. И идем мы, бедовые головушки, следом за броллаханом, туда, где находится истинное лицо — нет, скорее уж истинная утроба — магического мира. Внутрь поросшей редколесьем горы, не скалистой, не неприступной и даже недостаточно высокой, чтобы у ее вершины вечно клубились облака. Неприметная гора, что и говорить. Такую в фэнтези и вставлять-то неловко.

Мир волшебных созданий вообще на первый взгляд казался пресноватым. Не было в нем космического размаха и трагической глубины. Удобный и хорошо сбалансированный, словно механизм швейцарских часов, — в самый раз для беспроблемного проживания в течение многих-многих-многих веков.

Притом, что это был не сам механизм, а лишь обертка механизма. Яркая упаковка, на которой все имело привычно-понятный вид — склоны, долины, коровы, бидоны с молоком и корзины с плодами. Как и положено картинкам на упаковке, от которых зависит приятное ощущение удачной покупки. И заодно ощущение того, что мир у тебя в руках. Что мир прост и предсказуем.

Но вера в упаковку — не для таких, как мы с Дубиной. И я перестала скучать, как только увидела паучиху с ясным девичьим личиком. Теперь-то я знала: все окружающее нас — фантик, завеса, морок. Что впереди нас ждут зрелища, по сравнению с которыми замковые темницы недоброй принцессы покажутся отелем класса B amp;B — дешевеньким, но терпимым.

Хотя еще не поздно просто сбежать. Сделать вид, что мы поверили в здешние фантики-мультики. Откланяться и попросить отпустить нас по-хорошему, поелику мы осознали: нашей протеже никто не причинит вреда, отныне и впредь, а мы сами не местные, случайные, проездом, простите великодушно… Как ни унизительно звучали эти фразы, а отступление манило. Оно ведь было для нас НАИЛУЧШИМ выходом. Но мы же герои!

Вернее, это Дубина оказался герой. А я оказалась дурой. Но не настолько дурой, чтобы пытаться переубедить истинного принца, халтурно, спустя рукава превращенного в раба. Уж я-то знала, какова суть Геркулеса. Значит, будем спасать бедную его девочку. Будь она трижды неладна.

— Что ж, искать, так искать, — бормочу я. — Ведите.

— Ты правильно выбрала. Тебе понравится, — ухмыляется броллахан. — Тебе вообще нравится жить наяву. Хотя ты постоянно уговариваешь себя, что сон приятнее. А вот как она решит — не знаю… Может быть, иначе…

— Ты что там бормочешь, пустотелый?! — Как-то трудно сдерживать бешенство, когда тебя принимаются раздевать без твоего согласия, да еще и такими… непривлекательными лапами.

— Я не пустотелый, — без малейшего раздражения отзывается броллахан, — я невоплощенный. Это гораздо, гораздо утомительнее. Пустотелость — такая удобная вещь, что я бы, право, не отказался. Но… сохранять невоплощенность — это как постоянно пересчитывать, все ли пальцы у тебя на месте и хватает ли тебе рук и ног.

— А ты у девушки одолжи! У нее-то их вдосталь! — продолжаю я балансировать над пропастью. Почему-то мне кажется важным вывести из себя чертов призрак…

— Ах! — машет он тем, что у него вместо руки. Рукавом машет. С перчаткой на конце. — У нее их столько, что она постоянно забывает, сколько их должно быть — у человека. Мы уж ей и не напоминаем — пусть будет, как будет! А потом всякие смешные истории про нее слушаем: тысячерукая убийца, разрушительница времени, мать тьма…

— Кали* (Богиня-мать, символ разрушения, темная и яростная ипостась Парвати, темная Шакти и разрушительный аспект Шивы, "освободительница, защищающая тех, кто ее знает… ужасная Разрушительница времени" — прим. авт.)!!! — Вопль вырывается у меня из груди, будто электрический разряд. Эхо услужливо повторяет, отражаясь от холмов: "Кали-Кали-Кали, кто ж еще?" — Так вот ты куда нас ведешь, болтун проклятый?

— А кого, если не вас? Вы ей самая компания! — радостно вскидывается броллахан. — Ну сама посуди: ты — разрушение, он — порядок, кому, как не вам, побывать у нашей держащей нити? У нее редко бывают такие понятливые гости, можно, сказать, коллеги…

Вот это «коллеги» меня убило. Если бы мы шли просто как двое людишек, пришедших увести своего собрата оттуда, где нам, приматам, вообще не место! Можно было бы рассчитывать на божественное равнодушие — не обращайте внимания, это горничная, а это грузчик, им надо кое-что забрать… Но с коллегами они же церемониться станут. И постараются потрясти наше воображение. А им есть чем потрясать. Они могут нас так потрясти, что до конца своих дней мы будем вздрагивать и облизываться в унисон каждые полторы секунды.

Ладно. Нервный тик надо приобретать от реальных испытаний, а не от воображаемых. Оружие наше родное, может, хоть ты нас спасешь, когда запахнет жареным? Все-таки магические твари ой как не любят железа…

Гора раскрылась нам навстречу, словно гнилой персик: прямо по пушистой-золотистой шкурке змеилась черная расселина, оттуда несло гнилью, тонкой, настоявшейся, тысячевековой гнилью, в которую здесь обращались народы, леса, горы, реки, долины, а может быть, и сами боги. Мы с Дубиной поморщились и ступили внутрь.

Конечно, колония летучих мышей в пещерах, в которых я пряталась от зеркального эльфа, смердела не в пример острее. Так смердела, что мне пришлось долго-долго искать пристанища на другой стороне горы и отгораживаться от мышек всеми известными мне способами. И все равно аммиачная вонь то и дело доползала до меня через заваленные ходы подгорного лабиринта.

Здесь смрада не было. Был аромат затхлости, показавшийся странно знакомым. Я переглянулась с Дубиной и поймала его изумленный взгляд. Мы знали это место! Мы были здесь! Тогда я в первый раз вызвала ламию. Причем даже не из себя, а, как мне тогда показалось, откуда-то из тьмы. Из тьмы подземного сада. Из тьмы ушедшего под землю, высохшего и сгнившего на корню Эдема, который и сегодня самые наивные из нас ищут там, на поверхности. На поверхности ярко разрисованного фантика. Потому что человечество всегда будет скучать по Эдему. По Эдему, из которого ушло, когда выросло из животных в людей.

А он здесь, вокруг нас. И по-прежнему поражает воображение масштабностью замысла. Как здесь привольно охотилось и валялось под деревьями! Как здесь елось, и пилось, и спаривалось, и оралось, и дралось! При одной мысли об этом у меня прямо рога отрастают. Да уж, только рогов мне сейчас и не хватало…

И самая гуща этого мертвого, безнадежно мертвого райского сада оплетена паутиной, которую мы уже видели. Паутиной в мириадах капель, в каждой из которых зреет смерть. Смерть для всякого из живущих. Время от времени капли срываются и падают. Иногда по паутине проходит волна и словно дождь выпадает в мертвую пыль, в бывшую райскую ниву. Война. Голод. Эпидемия. Нерест.

Кали, в своем более ли менее привычном облике (интересно, это дань моим познаниям в мифологии или она действительно так выглядит?) — могучая черная туша с несметным количеством рук, кивает нам, ни на секунду не переставая что-то поправлять, придерживать, стряхивать… Стряхивать у нее очень хорошо получается.

Я жду: сейчас, сейчас она начнет требовать, угрожать, высмеивать в духе самой что ни на есть божественной дипломатии. То есть особенно жестоко и особенно хитро. Но Кали проста, будто сельская учительница:

— Мы очень, очень ею гордимся, хоть и понимаем, что вы правы, придя за ней.

— Кем гордитесь? — я, конечно, знаю, о ком речь, но уж очень реакция… нестандартная.

— У вас ее зовут Кордейра.

— А у вас?

— А у нас никого никак не зовут. Мы не очень сильны в человеческой речи. Мы еще очень плохо ее знаем и не привыкли к ней.

Плохо они знают… Не привыкли… Скромные такие полиглоты.

— Но почему вы гордитесь нашей Кордейрой?

— Она убежала. Сперва от своей судьбы. Потом от своего тела. Потом от своей половины. Потом от своей смерти. А потом и от нас. Это очень, очень бегучая личность.

— Да уж, бегучая. Прямо заяц, а не женщина, — бурчит Дубина.

Первые ростки критики. Понадобилось завести его в зазеркальную преисподнюю, чтобы он выразил недовольство поведением Корди. Да, они образуют идеальную семью, когда воссоединятся. Уж я постараюсь, чтобы воссоединились. Грех такому образчику мужского терпения вхолостую пропадать.

— И вы не знаете, где она?

— Мы не знаем, — мелькая руками, вздыхает Кали-паучиха. То есть не вздыхает, а лишь намекает: вздохнула бы, кабы не эти живые капсулы со смертью, дрожащие на миллиардах струн.

— Я знаю, — раздается голос броллахана. — Я помогал ей бежать.

— Почему? — Резвости моего ума хватает понять: «мы» Кали означает ее самое и никого больше. В принципе, кроме нее, божества упорядоченного разрушения, в мире и нет ничего. Но я не понимаю другого: как этот шут безликий может кому-то помогать, мешая планам Кали?

— Мне было интересно, ступит она во время или нет. Я и держащая нити спорили, готов ли человек войти во время. Сейчас понимаем — готов. И не только она. — Броллахан смотрит на нас искательно-умильным взглядом. Ему явно хочется еще раз выиграть у Кали, которая не верит в безбашенность мутировавших приматов. Интересно, на что они спорят? На окаменевшие яблочки с древа познания?

Эта двоица раздражает меня несказанно. Почти так же, как меня раздражает и наша двоица. Ведь не вздумай мы в ту ночь порезвиться в лунном свете… Теперь нам придется заплатить за все легкомыслие разом — и за наше собственное легкомыслие, и за легкомыслие богов, держащих наши судьбы в своих многочисленных пальцах.

Мы подошли к истоку. К истоку рек времени, пробившемуся, когда в мир пришла смерть, и время осуществилось и начало бег свой. В самой сердцевине умершего и окаменевшего Эдема в каменном русле текло время. И уносило свои бесценные потоки вдаль, под своды. Гулкие и осклизлые, как и положено.

Подошли мы с Геркулесом и встали по обе стороны от истока, будто двое мифических стражей. Стоим. Созерцаем. И думаем хором: куда нас занесет? У кого б спросить: куда она течет, эта река, к каким берегам?

Первой додумалась я. А Дубина первым сделал шаг. Он всегда так — не поймет, а делает. Удержать невозможно. Дубина.

Вот и я не смогла. Успела только крикнуть: "Не на…" — "до!" прозвучало уже когда Геркулес исчез. Просто растворился в плевом родничке размером с мою ладонь. Истек туда, где всегда мечтал быть. И куда мне нипочем не попасть. Потому что я не знаю, где обитают его мечты.

Кали, не отрываясь от техобслуживания судьбоносной паутины, протянула руку броллахану. Ладонью вверх. И он по ней хлопнул. Своей невоплощенной ладонью. Даром, что невоплощенной, — а хлопок вышел звонкий, торжествующий. Видать, и на этот раз он выиграл: мы, герои — народ глупый. И непосредственный.

Что мне оставалось? Только покачать головой, плюнуть под ноги божественной парочке и шагнуть следом. Даже не произнеся какого-нибудь героического: "I'll be back!" Потому что ясно — не be. Никогда.