"Власть над водами пресными и солеными. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Ципоркина Инесса)

Глава 8. Фальшивая магия

Затеянная Майкой авантюра размазала меня по двум мирам так основательно, что я слегла. Пока у меня получается осознанно выпасть из верхнего мира в реальный. Я еще вижу границу между ними. Я даже не помещаю себя в центр вселенной и не замыкаю на себе ее причинно-следственные связи.

Я держу круговую оборону против собственного мозга.

В моменты озарения — наука психиатрия издевательски обозвала их aha feeling* (Буквально "чувство "ага!" — прим. авт.) — живешь со скоростью колибри, сердце которой отсчитывает 500 ударов в минуту. И мысли твои движутся со скоростью колибри, и яркость ощущений у тебя как перышки у колибри, и чувствуешь ты себя таким же быстрым, сияющим комочком материи, летящим сквозь временной водоворот в точку гибели. Быстро-быстро летящим.

В этот миг вся вселенная перед тобой — пусть всего-навсего иллюзорная. От края до края. Так ясно, так четко, так стройно, что хочется удержать ее в памяти, раскрыть ее тайны людям, превратить их в единомышленников и повести за собой в другую, лучшую жизнь.

Хорошо, если сил хватит отвернуться и закрыть сознание от разрушительных амбиций. Не то как раз попадешь в компанию безумных наполеонов и похоронишь свою жизнь под обломками мнимых открытий.

Главные мои лекари — логика и осторожность. Я еще держусь, я еще цепляюсь, я еще не сорвалась в ослепительную бездну.

Ну, и Гере спасибо, конечно. После его расспросов о верхнем мире и сама осознаешь: фантастика это, детка, просто фантастика. Хочешь о ней поведать миру? Поведай. Но не живи в ней. Этот мир не пригоден для жизни. Он способен только разрушать.

Зато он красивый.

Притягательность красивых смертельных миров — глобальна. Вот и сэр Галахад с его полуэльфийкой подпали под их обаяние. И регулярно убегают из скучной повседневности во вселенную фэнтези, где самые задрипанные делишки и людишки расцветают дизайнерскими клумбами. Я их понимаю. Гера тоже понимает, хотя поначалу морщился.

От ролевиков все морщатся. Не могут удержаться, натыкаясь на нелепые имена, с четырьмя гласными-согласными подряд — «иаиэль»! «ррск»! на доспехи травленого алюминия, на попытки фехтовать самодельным оружием в самодельном стиле… И главное — упорство раздражает. Упорство, с которым каждый эскапист восстанавливает свой игрушечный мир, потоптанный железным сапогом здравомыслия.

Наверное, потому Галахад с подругой и навещают меня, что в моей голове здравомыслия немного. То есть ровно столько, сколько требуется мне. И я не делюсь его запасами ни с кем. Пусть живут безмятежно.

Я не говорю им, что все это — фальшивая магия. Механический божок, весь на тросиках-пружинках, демонстрирует нам фокусы-покусы, подпрыгивая на ниточках. А мы, дети у будочки кукольника, смотрим, раскрыв рты. И воспринимаем, как настоящую, — до тех пор, пока не придет время положиться на эту магию. Вверить ей что-нибудь действительно дорогое. Жизнь. Любовь. Здоровье.

Может быть, вера в магию нас и спасет. А может, и нет. Вера, как на нее ни налегай, не всесильна. Хоть и прибавляет сил, когда их почти не осталось. Но все-таки не делает нас ни могущественными, ни даже просто могучими.

Фальшивой магии в мире пропасть. И каждая ее частица зазывно переливается, шепчет: доверься мне! Положись на меня! Задействуй меня! Отдайся мне! И будет тебе счастье…

Но единственное место, где магия действует — это подсознание. Только здесь слова, жесты и биохимия — пассы, заклинания и снадобья — преображают реальность, изменяя суть вещей, делая их новыми, неожиданными, пугающими или прекрасными. Подсознание и есть страна настоящих богов, демонов, колдунов и монстров. В окружающей действительности наши внутренние суры и асуры* (В индийской мифологии солярные божества и полубоги-полудемоны — прим. авт.) бессильны.

Убей я в своем верхнем мире хоть того же папашу сэра Галахада, в нашем мироздании он и ломоту в шее не заработает. Я уж у Майки поинтересовалась — жив-здоров, что ему сделается.

Но как же хочется обрести тайную власть над людьми, вещами и событиями! Пошептать, покружиться, воткнуть иглу в восковую куколку — и противник у тебя в руках, поверженный и недужный. И хорошо, что так не выходит. Магия — палка о двух концах. Если ты кого-то уделал — значит, кто-то и тебя уделает, когда доберется. Для сознающего, где проживает истинная магия, главное не впускать врага в свое подсознание. Чтоб не покуражился, не скрутил тебя в бараний рог и в морской узел. И будешь принадлежать себе — насколько это вообще возможно.

Зато ничто не мешает раскрыть сокровищницы своего подсознания слушателю, словно страницы старинной книги с драгоценными миниатюрами и витиеватой каллиграфией.

Потому я и рассказываю о верхнем мире, как рассказывают о замысле будущей книги, излагаю его законы, видимые мне одной, иногда даже беседую со слушателями от лица Морехода, которого сэр Саша и полуэльфийка Ира очень уважают за здоровый цинизм и умение ориентироваться в потемках человеческой души.

Если бы на месте Герки на наших сборищах присутствовала его матушка, она бы мигом решила: эти дети плохо на тебя влияют, Ася! Они потакают твоей болезни! Они принимают твой бред всерьез! Они доведут тебя до ручки, а это моя привилегия. Так что все вон!

Хорошо, что Гера не похож на мать.

— А что было… — племянник останавливается на полуфразе и задумчиво прищуривается на люстру. Он у меня тормоз.

— Потом? — не выдерживаю я.

— Не потом, а перед тем, — мягко поправляет Гера. — Откуда я взялся?

— Ну, — давясь хохотом, начинаю я, — сначала Майя Робертовна решила, что не пошли бы мы нафиг со своими попытками познакомить ее с мальчиком из приличной семьи. И уехала, никого не спросясь, в археологическую экспедицию. Вернулась и заявила, что все археологи — козлы. Потом был фестиваль бардовской песни, там тоже преобладали парнокопытные…

Гера продолжал смотреть на люстру со скучающим выражением лица. Свое по поводу отсутствия Большого Папы он давно отстрадал и забил на вопрос о биологическом отце себя. Но мне все равно стало стыдно.

— Ладно, ладно, молчу.

— Лучше не молчи, а ответь на МОЙ вопрос.

— Ну, не могло же мое подсознание обойти молчанием твой светлый образ? Тебя не то что обойти — тебя и объехать не всегда получается… Мы столько лет вместе, вот и мое альтер-эго обзавелось альтер-Геркой.

— Но у этого малого с ласковым именем Дубина есть хоть какая-то биография? — с неожиданной обидой поинтересовался Гера.

— Ну разумеется, есть! — безапелляционно заявила я, не зная, как бы поделикатнее выпутаться из этой ловушки. — Только она… не похожа на производственную характеристику.

— Так я преступник? — оживился Герка.

— Хуже! — обрубила я. — Палач.

Его биография — как и биография Старого Викинга — до поры до времени оставалась смутной. Ну да, какие-то они маргиналы — то ли воры, то ли киллеры, то ли одичавшие фрилансеры… Куда их несет и зачем — тем более непонятно. И уж совершенно покрыто мраком тайны, откуда.

А вот откуда. Оказавшись в шкуре, а главное, в психологическом поле Дубины, я ощутила совершенно незнакомое мне до сих пор удовольствие от подчинения. Это было настолько непривычное чувство, что я возмутилась всеми своими ипостасями: да я, да я! Да я ни одной задачи, начальством поставленной, не выполнила, не побрюзжав! Да я всю жизнь свою построила так, чтоб мне никто (ну, почти никто) не мог указать: быстро пошла и сделала то-то и се-то! Да я одиночка и строптивица, каких поискать!

Впрочем, все мои привычки так при мне и остались. Просто «я» Геркулеса демонстрировало себя: видишь, можно жить и так…

И тут выяснилось, что Дубина был… принц. Королевский отпрыск. Самых что ни на есть голубых кровей. И поэтому он так хорошо сжился с ролью раба. Короли и их отпрыски — существа подневольные. Своих чувств, мыслей и планов у них быть не может. По жизни и по определению. Когда тебе собственные яйца не принадлежат и ты смотришь на них, как на государственное достояние, тебя очень легко превратить в племенного производителя. Что ненамного лучше рабства. Уменьшить порцию комфорта, положенного чемпиону породы, — и ты уже раб.

Дубине нравилось слушаться. Он любил, чтобы им руководили, чтобы ему приказывали, чтобы им распоряжались. Он даже не оценивал данные ему указания. Удовольствием было получить приказ и выполнить его с нечеловеческой четкостью, не набиваясь на хозяйские похвалы и награды.

Если аннулировать все сексуальные красивости типа плеток-кандалов-ошейников и дурацких фраз типа "Слушаюсь, господин!", то рабство по сути своей — способность удовлетвориться чисто исполнительной деятельностью. Дубина этой способностью владел. Вернее, это она им владела.

Он был воплощенной функцией, мой будущий друг и напарник. Он получал наслаждение от бесперебойного функционирования и уже давно не разбирал, что именно ему велели. С таким чувством на любое зверство идешь, будто на утреннюю пробежку — не дрогнув ни единой эмоцией. Дубина как раз с чего-то такого и вернулся. То есть не то с пробежки, не то со зверства — не разберешь. В душе его стояла благодать. А поскольку теперь это была МОЯ душа, то вот что было дальше…

Колено привычно подогнулось, я ткнулся кулаками в пол, низко опустил голову и замер. Жду. Хозяин заметит меня и отдаст новое приказание. Или не заметит. Я могу так стоять сутками. Это удобная поза. Вес можно переместить на руки, когда затекут ноги. И наоборот.

Те, кого приводят во дворец в качестве военной добычи — воины, преступники, горожане, крестьяне — очень нервный народ. Из них плохие рабы. Вся эта орава в шоке оттого, что ее интересы задвинуты на второй план, а на первом отныне и всегда будет стоять воля хозяина.

Бедняги скучают по своей нищей, голодной, опасной и короткой жизни на свободе. Они не думают о том, какой была эта жизнь. Они мечтают вернуть ее, как влюбленный мечтает вернуть предмет своей страсти, пусть это сущий демон, вампир, каннибал. Свободные люди не видят, что им дает и что у них забирает свобода. Они любят ее безусловно и безнадежно, несмотря на ее, свободы, вечную ложь, увертки, махинации и подляны.

Они отдают ей себя, не замечая, что она-то им не отдается. Совсем. Лишь иногда, не то из жалости, не то из любви к мучительству, подарит минуту-другую своего драгоценного общества — и снова ты подневольная скотина. Такой же раб, как и я. Просто ты не знаешь, что ты раб. Тебе кажется, что краткие свидания со свободой — платонические, ничего интимного, боги упаси — делают тебя особенным. Дают тебе право и умение распоряжаться собой. Ну-ну, брат мой в рабстве, ну-ну. Блажен кто верует.

А я, никогда не имевший свободы — ни во дворце, ни в бараке — верую крепче любого свободного. Верую в то, что моя жизнь сложилась наилучшим образом.

Да, я царский сын, отданный соседнему царю в заложники, — гарант мира между нашими родами. Увы, я оказался плохим гарантом. Отец начал войну едва ли не в тот же день, как моя нога переступила чужой порог. Войну он проиграл, потерял страну, корону и жизнь, а моя жизнь ни на йоту не изменилась. Меня и дома не слишком баловали — хороший принц должен быть выносливее рабочей скотины, иначе ему во дворце не выжить. И свободы таким, как я, не полагается. По праву королевского рождения не полагается.

Так что мне оставалось лишь освоить позу покорного ожидания — стоя на одном колене, с согнутой спиной, опущенной головой и упертыми в пол костяшками пальцев. Но по сравнению с многочасовым стоянием и сидением в раздушенной толпе — всегда с прямой спиной и горделиво поднятым подбородком — это не поза, а сплошной отдых. Определенно, у судьбы раба есть преимущества перед судьбой принца.

Словом, стою, жду, отдыхаю. Вдруг слышу голос — незнакомый, женский:

— Ну что, дубина, долго ты будешь табурет изображать?

Зря она так меня называет. Я послушен, но не глуп. Если со мной разговаривает женщина — значит, хозяин мертв. В этот кабинет посторонние заходят скованными по рукам и ногам, с кляпом во рту. Хозяин не любит шума и суеты. Он отшельник и ученый. Люди для него — материал. Но этот «материал» оказался опасным. Смертельно опасным. Хозяина больше нет.

Поворачиваю голову вбок — медленно, чтобы не раздражать женщину. Вижу обрубок шеи, лужицу крови на мозаичном полу, белое ожерелье хозяина тонет в подсыхающей вишневой пленке. Снова голос:

— Ну, взгляни же на меня, дорогой! Я так ужасна, а ты на меня даже не смотришь!

Она наверняка вооружена и обдумывает, как меня убить. Я не очень дорожу своей жизнью, но это все, что у меня есть, — теперь, когда у меня больше нет хозяина.

Я могу броситься на нее, лишившую мое существование смысла, и убить. Она слабее, я это чувствую — даже отсюда, из дальнего угла комнаты, где, стоя в позе покорного ожидания, привык проводить долгие часы. Но я хорошо знаю эту комнату, а она — нет.

Здесь много мебели, много оружия на стенах, стеллажи с громоздкими приборами, шкафы с трупами людей и животных. И наконец, люки в полу, стоки для крови и воды, помост в нише, заваленный коврами. А комната большая и полутемная. Она не пройдет ее вслепую, споткнется, промахнется и умрет. Потому что я не промахнусь. И тогда меня… нет, не знаю, что со мной будет. Может быть, казнят за то, что не уберег хозяина. А может, повысят за то же самое. Я никогда не был силен в дворцовых интригах. Просчитать свою судьбу во дворце не смогу, не сумею.

Я привык к жизни, которую веду. Теперь она изменится. И все, что мне позволено — выбрать себе нового хозяина. Между тем, кто придет в эту комнату, и той, кто уйдет из этой комнаты. Если я позволю ей уйти.

Поднимаю голову. Она, похоже, из породы неблагодарных дряней. Есть такие плохие люди, не способные ни на признательность, ни на привязанность, ни на верность. Думающие только о себе. Идеальные хозяева. Их приручают, если удается, а потом отпускают. На свободу, как им кажется. Чтобы они исполняли планы тех, кто их приручил, но как бы по собственной воле. Хитрая неблагодарная дрянь. Сделала вид, что пригодна для этой задачи. И убила.

Она немолода. И умна. С такими надо быть очень осторожным. Если хочешь ими управлять. Но у меня другая роль. Я не стану ее убивать. Я выберу ее. И продолжу жить, как жил.

Я встаю, выпрямляюсь и протягиваю ей свой меч рукояткой вперед. Она не двигается с места. Не привыкла верить ни рабам, ни свободным. Это хорошо. Значит, проживет еще долго.

— Да ты просто Геркулес! — говорит она с усмешкой. — Что, драться не будем?

— Зачем мне драться с тобой? — отвечаю я. — За что мне тебя убивать?

— За любовь! — смеется она. — Ты не хочешь отомстить за его смерть? — и пинает ногой голову хозяина.

От пинка голова летит через всю комнату, закрывая свет восковым, испятнанным кровью лицом. Я бью по нему, отшвыриваю в сторону, очень хочется прыгнуть вправо — туда, где есть свободное пространство для… для чего? Для боя? Нет, я не буду биться. Пусть видит, что я не опасен для нее.

Пока голова летит в мою сторону, женщина исчезает. Я жду. Наконец, она появляется из-за шкафа, перепрыгивает через стол и идет ко мне.

— Так. Отомстить не хочешь, драться нехорошо, плевать на чертова ублюдка, надо уходить и начинать жизнь с чистого листа, — произносит она скороговоркой. Потом подходит еще ближе, внимательно осматривает меч в моей руке, острием уткнувшийся в мою же грудь, удовлетворенно кивает. — Пошли, Дубина. Будем искать себя вне этих стен, — самонадеянно поворачивается спиной и идет к двери.

Итак, у меня новый хозяин, новая жизнь и старая роль.

У идеального раба началась новая жизнь — причем началась, разумеется, боево и кроваво. Надо сказать, в нашем героическом походе на волю ничего от танца в стиле капоэйры* (Бразильское национальное боевое искусство, сочетающее в себе элементы акробатики и сопровождающееся национальной бразильской музыкой — прим. авт.) не было. Это выглядело как довольно неэстетичное месиво с запахом своего и чужого пота, через которое мы прорубались куда-то, сами не зная куда. Причем я продолжала думать и ощущать от лица Дубины. А от лица другой меня, которую Дубина про себя так и продолжал звать Хитрая Дрянь, никто не думал.

И вот, наконец, последняя дверь. За которой нас точно ждала свобода. Мы выбрались откуда-то из-под земли — наверное, из подземного хода — аккурат в Ботанический сад при МГУ. Не иначе как бывший хозяин устроил свою пыточную-вивисекторскую прямо в здании биофака. С размахом мужик пожил, ничего не скажешь.

Вот только исход с территории МГУ не избавил нас от преследователей. Всякая там цветущая черемуха-жасмин-акация через пару шагов сменилась иссохшими джунглями, в которых полусгнившие деревья и кусты душили друг друга в смертельных объятиях. А мы в четыре руки вырубали в этой колючей стене тропу, опасно сокращая расстояние между собой и теми, кто шел по нашей тропе с мечами наизготовку.

И все-таки до набережной нас допустили. Я понимал, что нас собираются убивать не где попало, а именно на мосту. Почему? Да чтоб не возиться с трупами. Концы в воду — и порядок. Конечно, пару мертвых тел можно и в Ботанических джунглях закопать — еще меньше шуму, еще меньше свидетелей. Но на сей раз моим бывшим подчиненным отчего-то приспичило загнать нас в ядовитую черную воду. Не знаю почему. Я просто чувствовал, что так будет. И все-таки вел свою новую хозяйку именно к мосту.

Нет, я не собирался прикончить ее чужими руками. Если мы и могли уйти от погони, то только по воде.

Хозяйка оказалась понятливой и храброй женщиной. Хотя и не слишком выносливой. Сопела, как старый пес у камина, ругалась сквозь сжатые зубы, как пьяный гладиатор, и перла сквозь кусты, как антилопа гну. А я думал только об одном: пройдем ли мы эти скользкие горы, заросшие черт знает какой дрянью, раскисшие от дождей? Прелая листва — самая опасная вещь на свете, когда спешишь и ноги заплетаются.

К счастью, там же есть канатная дорога. По ней спуститься легче легкого — накинуть поясной ремень на канат, повиснуть на руках, оттолкнуться ногами — и вжик! Увы. Тут Хитрая Дрянь и показала свои слабости. Она боялась высоты. Это был застарелый, въевшийся страх, с которым она справилась… с трудом. Но совершенно не была уверена, что удержится. И все-таки удержалась.

Мы со свистом пролетели над лысыми пыльными склонами и на полной скорости рванули к мосту. Тут-то меня и подстрелили. Видать, у гончих псов кончилось терпение. Или дыхалка. Мы взяли слишком большой темп и чересчур оторвались.

Стрела со змеиным шипением вошла в бок. Хозяйка даже шага не сбавила, только бросила: "Сильно зацепило?" Ответ ее явно не интересовал. Я и не ответил. Но на середине моста я схватил Хитрую Дрянь за руку, развернул к себе и кивнул на воду.

— О нет! Опять? Мать твою!!! — в глазах у нее плескался ужас. Я кивнул. Под мост как раз заходила баржа с песком. Медлить было нельзя. С обоих сторон моста на нас уставились взведенные арбалеты. Я, зарычав от боли, подхватил женщину на руки и перевалился через перила. Вцепившись друг в друга, мы ударились об воду.

Сам не помню, как я влез на баржу и втащил хозяйку. Она была в бешенстве. Но я был доволен. Все сработало! Баржа увезла нас из-под обстрела. По берегу нас не догнать. Мы были спасены.

Потом я сидел на песке, словно обдолбанный пляжник. Вытащил стрелу. На мое счастье, стрела оказалась простая — с узким наконечником, заточенным в форме листа, без широких краев и зазубрин. Повезло бы меньше — и пришлось бы орудовать мясницким ножом. Моя рана была не из легких, но и не смертельная.

Неожиданно Хитрая Дрянь уставилась мне в лицо, посмотрела-посмотрела, зашла за спину, положила руку на затылок и устроила допрос.

— Отвечай! — велела она. — Где ты родился?

Вопросов было много. Мне было невмоготу даже слушать, не то что отвечать, но приказы хозяев не обсуждаются и не обдумываются.

Я что-то бормотал, уплывая в болезненный морок. Мне казалось, это длится бесконечно. Потом-то я понял, что прошло совсем немного времени.

Когда наконец я поднял голову, то увидел ее перед собой. Вернее, только ее глаза — свинцовые, с синими и белыми бликами, точно грязный лед. Зрачки у нее все расширялись, лицо окаменело. Она вертела мою голову так и эдак, мяла мне лоб и затылок, только что не принюхивалась. И наконец выдала:

— Так, значит, мучитель? Вот ты чем теперь занимаешься? Выжигаешь мозги соплякам? Не бойся, мальчик, мы еще посмотрим, кто сильнее — ты или он!

Мы проплывали мимо полуразрушенной гостиницы «Россия», торчащей на фоне заката, будто гнилой зуб.

Хитрая Дрянь ничего мне не объяснила, а спрашивать было трудно. Вообще жить было трудно. Приходилось себя заставлять. Я упорно дышал, стараясь отгородиться от боли. И решал самую насущную задачу — протянуть как можно дольше…

Тогда-то я и поняла, что у Дубины вырвали и развеяли по ветру бОльшую часть души. Мастерски созданный зомби — живой, покорный, нерассуждающий, с личностью, превратившейся в огромный мертвый рубец.

Мне не требовался личный зомби. Но и бросить парня, спасшего мою жизнь, я не могла. Хотя как его лечить — не представляла.