"Власть над водами пресными и солеными. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Ципоркина Инесса)

Глава 1. Приступ

Разочарование — вот определяющее слово моей жизни. Ра-зо-ча-рова-ние. Не в самой жизни — я люблю и всегда буду любить вкус жизни, запах ее и смысл, который вижу очень ясно. Я разочарована в тех, кого считают носителями жизни, ее адептами.

Разгуляй-гормон, веселое быдло, почавкивая, давит из меня сок, чтобы полить им нехитрое главное блюдо своего существования. Я лимон в его руках, он приправляет мною пресность бытия без тени сомнения в моем предназначении. Ну, разве что задаст риторический вопрос: как я насчет того, чтоб стать кисленькой подливкой, без которой его, гурманов, кайф неполон? До чего ж он удивится, когда лимон не только не раздавится, но еще и в глаз ему даст в ответ на нормальный такой вопрос…

Все началось с секса, к таинству которого мы, женщины, должны придти, как на конфирмацию — принаряженные, взволнованные и счастливые.

Входишь-то в храм — да вот оказываешься совсем не в храме. И не высокий неф перед тобой, не золотой алтарный образ, нет. Бабы-шпалоукладчицы там ворочают черный, ядовито воняющий брус, денно и нощно тянут одноколейку в вечность, — трах за трахом, рождение за рождением, ребенок за ребенком, шпала за шпалой… И не спрашивай, что за поезда тут пройдут, что за люди в них поедут. Становись рядом, шпалоукладчица, держи костыль.

И как ты ее ни приукрашивай, свою шпалоукладчицкую жизнь, отовсюду она лезет, выглядывает из-под гламура, распутства, ханжества, похабства, извращений — торчит, точно несвежее белье из-под микроюбки.

Хотя отчего ж не попытаться забыть про одноколейку проклятую? Не попохабничать, не пораспутничать, не поломаться, не постараться набить цену? А потом сладостно, из недр грудной клетки, не пожалеть себя, не повыть о непонятости, о недолюбленности, о несправедливости… Как будто есть место справедливости здесь, в идиллическом аду, где ты, утопая по колено, дышишь креозотом, надрывая спину и руки, боясь глаза поднять на горизонт, за которым прячется недостижимое завтра.

И вот, самые слепые, самые темные, самые недалекие, у кого глаза в грязи увязли глубже, чем ноги, — вот они-то и берутся ободрять и просвещать тех, кто не совсем ослеп.

Для начала грязью закидают: что, мол, ты? Не женщина, что ли? Отчего тебе нормальный мужик не по нраву? Нормальный мужик, нормальная семья, нормальная жизнь, нормальные шпалы… Потом себя хвалить примутся: уж пожила я, пожила, эх, пожила, да и от второго раза бы не отказалась! Жизни во мне, соку, желания — хоть ковшом черпай! Экскаваторным. Это чтоб ты прониклась, какие на свете бабы настоящие есть, не тебе чета. Прониклась и обзавидовалась. Если ж ты и тут не растеплишься, от хвастовства к доверительности перейдут, про любовь несчастную расскажут, про роды тяжелые, а больше всего про подлость мужскую, изворотливую и неистребимую…

Как будто жрица злого бога уговаривает послушницу добровольно отдать себя в жертву вечно голодному чудовищу: прежней тебе после этого не бывать, зато взамен-то, взамен! Поверь, ты получишь бесценный опыт, ты больше никогда ничего не будешь бояться, ты разучишься ощущать боль, ты увидишь все многообразие жизни, ты сольешься с мирозданием… Как сольюсь? Как отходы жизнедеятельности проклятой твари?

Но жрице уже наплевать на сарказм в твоем голосе. Да и на тебя ей плевать. Она вышла на торную тропу. На ту самую, с которой я бегу в непролазную глушь.

Не послушница я и не сосуд для твоих излияний, жрица. Не пытайся заполнить меня собой. Не втискивай свою судьбу в меня, не приму я ее. Ни как дар, ни как указатель. Не вернусь я на чужую тропу, мне СВОЯ нужна. Ее и буду искать, продираясь сквозь буреломы-ветровалы, оставляя на сучках клочья души. Это все-таки лучше, чем одним махом себя лишиться, потерять всю себя, целиком, раствориться в ваших ритуалах, забавах, радениях.

Мой путь должен быть другим. Чистым, холодным, свободным до самого горизонта и за горизонтом тоже.

Застенчивая, говоришь ты? И в слышится в этом слове «застенок»… Только это не я, это ты в застенке, жрица. А я — за стеной твоего застенка, на свободе. В лесу, в поле, в горах. Одна. Хотя почему одна? Наедине с собой, со своими мыслями, со своей верой в себя. Это уже не одна, в компании. В самой лучшей компании, которую только можно пожелать.

Я всегда знала, чего от жизни хочу. Проблема была в том, что и окружение мое знало. Знало, что я — неправильная. А для таких, как они, такая, как я, — не просто неправильная. Неправедная. Торчу, словно бревно в глазнице.

Я должна быть несчастной. Я должна хватать их за руки, искательно заглядывать в глаза, просить познакомить с кем-нибудь, подыскать что-нибудь, взять надо мной шефство и оприходовать мою жизнь по положенной статье. Так должно быть. Но так не получается.

Потому что это ОНИ хватают меня за руки и просят: ну дай нам научить тебя, дай нам поруководить тобой, дай нам посоветовать тебе! И глаза у них жадные, голодные, жалкие.

И, конечно, секс.

Как я смею не жаждать его? Секс — это ведь и есть жизнь, разве не так? Значит, если кто (читай — если ты) десятки лет никому до себя дотронуться не дает, ни мужчине, ни женщине, как такого человека назвать?

А мне все равно, как ни называйте.

Потому что я, к той самой девичьей конфирмации готовясь, в дверь святилища ненароком заглянула. И глаза у меня были молодые, зоркие. И увидела я, что мне предстоит: черная работа без отдыха и срока, одноколейка без начала и конца.

Повернулась я и ушла.

Конечно, я уже не ребенок была. Ребенком я все ждала, что глупая сопящая физиономия мужика, для которого я — лимончик на краю тарелки, станет осмысленной, человеческой. Не стала. Прождала я лет до двадцати, поменяла много рук, повидала много тел, поискала в них души — и не нашла.

А потом узнала, что плохой я игрок. Хороший игрок — тот, кому и проигрыш в радость: значит, можно дальше играть, просаживая золотые монетки своего времени на беспощадную рулетку любовей и надежд. А мне каждый проигрыш говорил: уходи. Вставай из-за стола, зажав похудевший кошелек в руке, и вон отсюда. На волю. Пока есть зачем.

Вот я и ушла — ни женой, ни любовницей, ни матерью.

Завтра свое искать.

А остальные остались — за своими стенами, со своими играми, ругая мою застенчивость и холодность. Ну и пусть их ругают.

Я подняла глаза на знаменитость. Ах ты, госсподи… Дурак дураком, брови ежиком. Глаза, словно пуговицы от кальсон. Ждет, когда я восхищаться начну. Ну, давай, родимый, давай, раскрывайся, золотой мой, яхонтовый. Книжек я твоих не читала, а эту, которую ты мне с такой помпой подписал и презентовал, сегодня же кошке в лоток порву. Пусть моя Хаська твой опус по достоинству оценит. Ее ссаки — то, чего ты стоишь.

— Когда и как родился замысел вашего первого серьезного произведения? — вот он, вопрос, которого все они так ждут. Красная кнопочка. Сейчас ракеты твоего красноречия отделятся и пойдут шмалять куда ни попадя. Все-е-е расскажешь, что было и чего и не было.

Журналист я опытный, циничный, хваткий. Умею крючок наживить. И не захочешь, а заглотнешь.

И пусть психологи клянутся, что социофобы с людьми обращаться не умеют. Что слишком планку задирают, не дотянуться. Главное — чтоб тебе уже было все равно. Чтобы ты уже ушел от рулеточных столов, где большая игра ведется. Чтоб не хотел выиграть для себя друга сердечного на всю оставшуюся жизнь. Чтоб перестал верить в подарки судьбы и удачливость свою тайную.

Тогда с любым долбоебом, про жизнь-про любовь пишущим, у тебя все прекрасненько сложится. Вот как с этим. Вообразил себя знатоком женской души, понимаешь. Книжки про нее, про душу пишет. Как ее голыми руками взять, да к одному месту привязать. Специалист.

А душа-то пойманная на его счету одна. Шляется вокруг нас, шаркая тапочками. Жена. Подруга гения. Серенькое существо с бесконечными чашками-блюдцами, неприметное, будто грязная тряпочка в углу мойки. Уловил ее — и думает, что всех уловил.

Да мне-то что? Заплатило издательство за твою раскрутку — давай, родимый, крутись шустрей. Завтра в этом кресле другая равнодушная краля с диктофоном нарисуется. Щелкнет кассеткой и заноет: "Как вы дошли до жизни такой, творческой и плодовитой?"

Ай, как не вовремя! Накатило изнутри, ударило в голову: а спросить его "Мужик, ты хоть понял, что жизнь твоя давно кончена?" И разъяснить, почему. Почему он, как осел за морковкой, бежит тридцать лет и три года за своей дуростью, куда поведет. Почему забудут его в тот же день, когда зароют. Почему его жизнь в лоток кошке Хасе, толстой негоднице, на бумажечки порвут. Надо сдержаться. Остатками здравомыслия понимаю: приступ. Таблетку в рот, чаем запить, чужим голосом произнести новый вопрос — да хоть про духовных наставников, мутер иху так, немецку, знаю же, какими Шопенгауэрами сыпать начнет, а таблетка в желудке растворяется, разгоняет туман, проясняет башку, сейчас мы продолжим, нельзя ли мне… на минуточку?

У знаменитости в туалете такой же лоточек стоит. И тоже с бумажечками. Если приглядеться, если узнать текст — наверняка собрат по перу. А загляни под ванну — небось, там и обложка сыщется. С посвящением. Все мы, циники, одинаковы. Романтиками притворяемся, интеллигентами, пассеистами, а у самих современная проза по кошачьим лоткам валяется.

У-уфф, хорошо. Пойду влачить любовь плачевной нашей крали, как Молчалину и положено.