"Измерение “Ф”" - читать интересную книгу автора (сборник)

ИЛЬЯ ВАРШАВСКИЙ

ВОЗВЫШЕНИЕ ЕЛИЗАРА ПУПКО

Прозаик Елизар Пупко совершил литературный подвиг. Он сжег свою повесть объемом в десять печатных листов.

Легко сказать — сжег. Не говоря уже о том, что каждый из четырехсот тысяч печатных знаков, включая даже пропуски между буквами, весомо, грубо, зримо представляет собой часть гонорара, сам процесс сожжения двухсот сорока страниц машинописного текста — дело далеко не простое. Отошли в небытие камины, где плод бессонных ночей и полных отчаяния дней последний раз вспыхивает ярким пламенем улетающего в трубу вдохновения. Да что там камины! Даже простой ванной колонки с дровяным отоплением не сыщешь в нынешних малогабаритных квартирах. Попробуй сжечь на газовой плите объемистую рукопись. Бумага обладает препротивным свойством разлетаться при этом черными хлопьями, так что тут уж к потере проблематичного гонорара следует добавить весьма реальные расходы на косметический ремонт кухни.

Поэтому сожжение, предпринятое Елизаром, носило, так сказать, символический характер. Он сжег только первые страницы, остальные же порвал и спустил в мусоропровод.

Туда ей и дорога. По правде сказать, паршивая повестушка. К тому же, от бесплодного пребывания во множестве редакций, она была испещрена таким количеством пометок на полях, что пустить ее снова в дело не представлялось решительно никакой возможности.

О вечный всеочищающий огонь, первая из стихий, ставшая подвластной человеку! Сколько радости и горя ты несешь в своем царственном блеске!

Сутулая фигура человека в кресле, наблюдающего, как пламя пожирает вторую часть “Мертвых душ”, безумец, мнящий себя поэтом, слагающий последние вирши в отблеске горящих зданий подожженного им Рима, сожжение Савонаролы… Гм… Тут, впрочем, Елизар колебался. Он помнил, что такое сожжение определенно имело место, но никак не мог вспомнить, кем же был Савонарола. Поскольку же в кратком энциклопедическом словаре об этом деятеле ничего не упоминалось, то и дальнейшие размышления о его судьбе пришлось оставить. Важно, что сожгли, а за что и как — пусть разбираются историки, тем более, что Савонарола, может, вовсе не человек, а город? Кто его знает?

Итак, Елизар Пупко сжег свою повесть. Позвольте! — скажете вы. — А как же с утверждением, что рукописи не горят? Неужели писатель, не раз сам бросавший в огонь исписанные страницы и все же донесший до нас после смерти свое лучшее творение, сказал это так, для красного словца?

Нет, не для красного словца поведал он эту истину, хотя и рукопись рукописи — рознь. Лежал в самом нижнем ящике стола Елизара третий экземпляр, про который он как-то позабыл, когда в припадке отчаяния прибег к аутодафе. А может, и не позабыл, а проявил известную предусмотрительность, не надеясь в данном случае на вмешательство потусторонних сил.

И все же уничтожение рукописи явилось как бы переломным пунктом в творческой биографии писателя, заставившим его основательно призадуматься.

Призвав на суд безмолвных тайных дум все написанное ранее, пришел Елизар Пупко к суждению о себе строгому и беспристрастному. По этому суждению был он писателем хотя и одаренным, но не достигшим еще своего оптимума.

Здесь следует отметить, что мудреное слово “оптимум” было заимствовано им у своего приятеля критика Семена Панибратского, хотя тот обычно употреблял его в совсем ином смысле. Во время творческих пирушек, когда живительной влаги оставалось в бутылках лишь на донышке, Панибратский обычно поднимался с рюмкой в руке.

— Поскольку, — говорил он, оглядывая присутствующих сквозь толстые стекла очков, — никто из почтенной компании не достиг еще своего оптимума, и учитывая, — многозначительный взгляд на часы, — жестокость мер, принятых для борьбы с зеленым змием, предлагаю бросить жребий, кому отправляться за дарами Вакха, дабы не смолк в нашем тесном кругу голос муз.

Елизару нравилось слово “оптимум”, нравился критик Панибратский, всегда писавший о нем доброжелательно, нравился тесный круг, где звучали голоса муз и взаимных похвал.

Есть три вида почестей. В миру они обычно воздаются по делам нашим. В Раю, если верить Марку Твену, за дела, которые мы могли бы совершить. В кругу же, где вращался Елизар, — за отсутствие видимых заслуг на литературном поприще как в прошлом, так и в обозримом будущем. В посрамление утверждения Бернса, здесь могли кого угодно назначить не только честным, но и талантливым малым.

Древние греки слабо разбирались в теории литературы. Поэтому в свите Аполлона нет музы, опекающей прозаиков. По совместительству, этим хлопотливым делом приходится заниматься музе эпоса — Каллиопе, перекрывая весь необъятный диапазон от Гомера до Пупко.

Видимо, рассеянности вконец измотавшейся совместительницы мы и обязаны тем, что в прекрасный июньский день прозаик Елизар Пупко оказался сидящим за столиком летнего кафе на Монмартре.

Собственно говоря, в данный момент Елизару вовсе не полагалось сидеть за столиком и глазеть на проходящих девиц. Он должен был, вместе с группой других одаренных литераторов, наслаждаться шедеврами живописи в Лувре. Художнику слова нужно впитать и критически переосмыслить все лучшее из того, что создано за всю историю человечества, как сказало одно ответственное лицо, подписывая Елизару Пупко денежную дотацию на оплату туристской путевки. Спрашивается, почему же Елизар не внял этому весьма авторитетному указанию и распивает дрянное винцо, выбранное за небывалую дешевизну?

Дело в том, что сразу по прибытии в Париж Елизар со товарищи, договорившись о некотором сокращении рациона и кое-каких поездок, на сэкономленные средства занялись пополнением своего гардероба. В числе прочих вещей, приобретенных Елизаром, были штиблеты апельсинового цвета на толстенной каучуковой подошве. Мечта, а не штиблеты, таких у нас и с огнем не сыщешь!

Однако пока Елизар, едва поспевая за гидом, критически переосмысливал памятники архитектуры, твердые как жесть задники новых штиблет искромсали его ноги до кровавых волдырей. К тому времени, когда группа должна была отправляться в Лувр, Елизар был способен передвигаться разве что на четвереньках, и то держа попеременно то одну, то другую ногу на весу, дабы давать им некоторый отдых.

Вряд ли такой способ перемещения одаренного писателя по столице капиталистической страны мог бы способствовать действенной пропаганде достижений отечественной литературы за рубежом. По этому поводу между Елизаром и руководителем группы произошло бурное объяснение. Елизару даже пришлось разуться, чтобы опровергнуть всякие подозрения в каких-либо коварных замыслах. В результате ему было велено сидеть в кафе и дожидаться остальных членов группы.

Есть ли что-нибудь более приятное, чем дать отдых натруженным ногам? Елизар блаженствовал, выпростав ступни из модернизированных орудий испанской инквизиции. К сожалению, пострадали не только ноги. Заскорузшие от сукровицы парижские носки оказались вдрызг разорванными на пятках, и Елизару приходилось держать ноги в весьма неудобном положении, скрывая этот дефект туалета от прохожих.

И все же, повторяю, Елизар блаженствовал.

Подумать только! Он, Елизар Пупко, недавно переживший творческий кризис, сидит за бутылкой вина на Монмартре, где, может быть, некогда сидели Гюго, Мопассан и этот… как его?… Антуан де Сент-Экзюпери, Других корифеев французской литературы Елизар припомнить не смог, да и ни к чему это было. Не обязан же он заучивать наизусть весь справочник членов союза писателей Франции или какого-нибудь там Пенклуба. Достаточно и Мопассана с Гюго.

Ах, Мопассан! Не зря Елизар, тайком от родителей, до одурения зачитывался им в детстве. Ведь это он открыл Елизару истинный характер женщин этой прекрасной страны, легкомысленных, порочных и доступных.

У Елизара даже дух заняло от внезапной мысли, что, может, и его здесь ждет маленькая интрижка, мимолетное любовное приключение, очаровательный сувенир, воспоминание о заморских странствиях. В его распоряжении было не более двух часов, ну и что из этого. Не зря же великий писатель сказал: “Был тот час, когда в Париже тысячи женщин раздеваются не любя и тысячи мужчин любят не раздеваясь”. На худой конец, пусть так. Правда остаются еще проклятые штиблеты. Впрочем, можно потратиться на такси, а штиблеты завернуть в газету. Подумаешь, сенсация, человек разувшись едет с дамой в закрытой машине. Что же касается строжайшего указания руководителя группы не покидать место в кафе, то трусы, черт побери, в карты не играют!

Приняв стратегическое решение, Елизар начал подыскивать себе подружку. Однако ни гризетки, ни мидинетки, ни дамы света и полусвета, в изобилии проходившие мимо, никак не откликались на его телепатический призыв. Наконец, ему удалось поймать взгляд очаровательной субретки с импонирующим бюстом, юной и гибкой, как котенок.

Елизар мысленно перекрестился и подмигнул ей с видом завзятого бонвивана. Его избранница удивленно подняла брови, насмешливо оглядела Елизара с головы до злополучных носков и, расхохотавшись самым оскорбительным образом, проследовала дальше.

Елизар покраснел. Справедливости ради нужно сказать, что он сам ощущал какую-то неуловимую разницу между своим обликом и небрежно-элегантными парижанами, хотя его наряд был выбран в результате долгих и придирчивых примерок.

На нем был немнущийся костюм цвета лежалой лососины с рельефным узором из стилизованных бурбонских лилий, правда не по сезону теплый, самостирающаяся рубашка того сорта, который пользуется наибольшим спросом трубочистов и мусорщиков, и широченнейший галстук с изображением Эйфелевой башни. Весь этот чисто парижский шик венчала светло-желтая кожаная шляпа, последний крик моды. Ее Елизар время от времени использовал в качестве опахала, охлаждая потевший лоб.

Тем временем, Елизар сам был объектом пристального наблюдения. Какой-то тип, сидящий за соседним столиком, не спускал глаз с незадачливого ловеласа. Чувствуя на себе назойливое внимание, Елизар начал нервничать. Вообще, этот субъект ему определенно не нравился. Какое-то ничтожество. Впрочем, такое суждение было чисто интуитивным. В арсенале литературных приемов Елизара Пупко для ничтожеств мужского пола существовал детально разработанный стереотип. Низкий рост, худоба, жидкие волосы, нос пуговкой, гнилые зубы и бегающие глаза.

Ни под одно из этих определений незнакомец не подходил. Роста он был среднего, сложения коренного, нос длинный и мясистый; волосы черные и густые, глаза навыкате. Что же касается зубов, которые он постоянно скалил в приветливой улыбке, то таких Елизару еще встречать не приходилось. Видимо, дантист израсходовал при их изготовлении весь свой запас желтой краски.

После постигшей Елизара неудачи, незнакомец встал и, захватив свой стакан с каким-то пойлом, направился к столику нашего героя.

— Месье — турист?

Елизар обомлел. Дело в том, что, готовясь в заграничный вояж, он детально проштудировал одну очень интересную брошюрку о коварных методах, применяемых разведками капиталистических стран, и сейчас у него появились всякие подозрения, одно ужаснее другого. Нет, уж лучше было бы стоять в Лувре на четвереньках, поджав по-собачьи одну ногу, чем подвергаться такому страшному риску.

— Жэ… нэ… компран ву. Жэ… нэ парлэ ву Франсе, — выдавил он из себя весь свой запас французских слов.

— Понятно! — протянул тот с чистейшим вологодским выговором. — Значит, русский, я так и предполагал. — Он внимательно осмотрел доспехи Елизара. — Ботиночки жмут?

— Жмут, — смущенно ответил растерявшийся Елизар. — А вы тоже из Советского Союза?

— Тоже, — незнакомец неопределенно махнул рукой. — Бывший соотечественник. Жертва гитлеровской агрессии. Так сказать, из перемещенных лиц.

Этого только не хватало! Елизар почувствовал себя в ловушке. Перемещенное лицо, какой-нибудь предатель. За такое знакомство по головке не погладят. Нужно от него отделаться, но как? Только бы не попасться на провокацию. Этот тип, может, того и ждет, чтобы устроить скандал. Приедет полиция, начнется разбирательство, а там доказывай, что ты — не верблюд. Сослаться на неотложное свидание и удалиться прямо в носках? Поймать такси и доехать до гостиницы? Ну, хорошо, допустим, он уедет, но после этого предстоит объяснение с руководителем группы. “Знаем, — скажет он, — ваши натертые ноги. В Лувр ехать не могли, а по Парижу шлялись”. Придется писать объяснительную, почему и как уехал, до какой стадии дошло знакомство с предателем родины, а там — прощай членский билет Союза писателей, путевки и ссуды Литфонда, навсегда прощай звание одаренного. Нет, только не это! Нужно дожидаться здесь автобуса с группой, ведя тонкую политическую игру с этим типом, не поддаваясь ни на какие коварные приемы.

Словом, перефразируя Лютера, сказал себе Елизар: “Я здесь сижу и не могу иначе!” Впрочем, Лютер тут был ни при чем, потому что церковными дрязгами Пупко не интересовался и о перипетиях возникновения протестантизма ничего не знал.

Между тем, незнакомец без приглашения уселся за столик Елизара и, осклабившись до ушей, поднял свой стакан.

— За встречу! Не знаю, как величать?

— Елизар Никанорович, — ляпнул Пупко. Ему бы подумать, да сказаться кем-нибудь другим, но слово — не воробей. Теперь уже поздно было раскаиваться. Да и вряд ли посещение Парижа группой одаренных литераторов было таким уж секретом. Наверняка, оно привлекло внимание общественности. Так что, если какой-нибудь Сюртэ Женераль, или что-либо в этом роде, захотят дознаться, то ничего не скроешь. Тут наскоро придуманный псевдоним может только повредить.

— Профессия, — продолжил допрос незнакомец.

— Писатель, — раздраженно ответил Пупко. — А разрешите узнать, чем вы занимаетесь?

— Лицо свободной профессии. К тому же, любимец женщин. Имею обширные знакомства. Зовут меня Жан-Пьер, в прошлом — Иван Петрович. Вижу, симпатичному туристу нужна девочка, потому и подсел. Здесь неподалеку есть одно местечко, товар — пальчики оближешь. — Тут Жан-Пьер действительно лизнул свои пальцы с обкусанными ногтями. — Ну как, пойдем?

Нет! Не продажной любви искал в своих романтических мечтах Елизар Пупко! Да и денег у него в кармане таких не было. И вообще его совсем не прельщала перспектива привезти домой французский сувенирчик, который и пять врачей не вылечат. К тому же помнил он из прочитанной брошюры, как иностранные разведки фотографируют неосторожных туристов в постели проститутки, а потом, используя шантаж, вербуют для своих темных дел.

— Исключается! — сухо сказал он. — Такими делами не интересуюсь.

— О, понимаю! — воскликнул Жан-Пьер. — Что ж, в наш бурный век бывает. Даже юноши подвержены сему недугу. Значит, только стриптиз? Или, может быть, — он перегнулся через столик и шепнул нечто, отчего Елизар лишь крякнул. — Охотно буду вашим гидом.

Тут Елизар Пупко сделал гениальный ход конем.

— Послушайте, милейший, — протянул он снисходительным тоном, каким, вероятно, разговаривал с наглецами Андрей Волконский. — Я тут должен встретиться со своим товарищем. Он вот-вот подъедет. Поэтому прошу избавить меня от дальнейших приглашений куда-либо.

Ловко он отбрил этого прохвоста, ничего не скажешь! Здесь и презрительное “милейший”, и упоминание о приятелях, готовых прийти на помощь, и категорическое требование прекратить всякие гнусные предложения, оскорбляющие честь порядочного человека.

Жан-Пьер даже привстал.

— Ни слова, о друг мой, ни вздоха, — продекламировал он, прижав руки к груди. — Не знал, что вы — с группой. Думал, одинокий турист. Сам был гражданином этой великой страны и знаком со строжайшими правилами. Ценю и уважаю! Так что, уж не обессудьте! Эй, гарсон! Надеюсь, — вновь обратился он к Елизару, — вы не откажетесь выпить со мной по рюмке коньяка в знак глубочайшего уважения, которое я к вам питаю?

— Не откажусь, — со снисходительностью победителя сказал Елизар Пупко.

Жан-Пьер быстро пролопотал что-то гарсону, указав при этом зачем-то пальцем на Пупко. Вскоре перед ними появилась бутылка и два чистых бокала. Радушный француз тут же наполнил их на одну треть.

— За ваше здоровье!

— Взаимно! — отвесил поклон Пупко, хотя в душе он вовсе не желал здоровья этому назойливому сутенеру. Однако тут он во всем следовал указаниям, полученным при инструктаже перед отъездом. Быть всегда вежливым и не отклонять приглашения к угощению.

Казалось, все шло хорошо, или, как мысленно выразился Елизар, без криминала, если бы не одно обстоятельство. Проглотив изрядную порцию коньяку, Жан-Пьер впал в какую-то странную задумчивость. С отрешенным взглядом сомнамбулы он вновь наполнил свой бокал, опрокинул его в пасть, после чего разрыдался самым натуральным образом.

Тут уж Елизар решительно не знал, что делать. Такие ситуации при инструктаже не рассматривались. В брошюре о них тоже ничего не упоминалось.

“Псих! — подумал он, холодея. — Определенно чокнутый тип. Не нужно было пить с ним. Теперь жди каких-нибудь фортелей!”

Однако в числе высоких моральных качеств литераторов, выезжающих за границу, помимо вежливости, входила еще тактичность. Поэтому, мобилизовав упомянутые добродетели, Елизар положил свою руку на рукав собеседника и хрестоматийно-елейным тоном сказал:

— Полно, Иван Петрович! Конечно, я понимаю, как тяжело вдали от родины, но, может, еще не все потеряно. Я бы вам рекомендовал обратиться в наше посольство, они вам помогут. Тут ничего не поделаешь, придется искупить вину перед народом, но ведь в колонии вы сможете приобрести специальность. У нас в стране ощущается большой недостаток в рабочих руках, особенно в каменщиках и этих… эскалаторщиках.

Хотя в голосе Елизара звучали задушевные нотки диктора, объявляющего о новых обязательствах по повышению удоев молока, они не произвели на Жан-Пьера должного впечатления.

— Заткнись! — прервал он его самым грубым образом. — Ты, писака занюханный.

Этот эпитет оскорбил Елизара до глубины души.

— Ошибаетесь! — произнес он, покраснев от негодования. — Я — известный писатель. Не понимаю, как вы можете, не зная ничего обо мне, высказываться подобным образом. К вашему сведению, незадолго перед отъездом я написал повесть, которая, может быть, войдет… э… в сокровищницу…

Ай да Елизар Никанорович! Знатно соврал! Да ведь он не о себе заботился, а о престиже отечественной литературы. С такой целью и приврать не грех.

Однако и Жан-Пьер, видать, был не промах.

— В жопу! — произнес он с истинно русским смаком. — В жопу войдет твоя повесть, в качестве подтирки. Подумаешь, написал! А если б не написал, что тогда?

Елизар развел руками.

— Вы как-то странно рассуждаете. А что было бы, если б Толстой не написал “Войну и мир”? Человечество бы не имело…

— Ладно! — прервал его Жан-Пьер. — Не имело бы — и ладно! Давай-ка лучше выпьем.

Такой поворот вполне устраивал Елизара. Чего греха таить, был он охоч до даровой выпивки, тем более, коньяк оказался отменным, но еще маловато набирал силу в организме. Самое время добавить граммов по сто. Так что на этот раз он сам разлил поровну, никого не обидев. Не привык пить Елизар Пупко по-иноземному. Любил он закусывать коньячок соленым огурчиком и селедочкой. Мелькнула у него было мысль заказать какой ни на есть немудрящий закусон, но тут он поостерегся. Кто их знает, сколько чего стоит. Да и не так уж плохо ложится коньяк на пустой желудок. Загудели, завертелись шарики в голове, прямо любо-дорого. Даже бедолага Жан-Пьер показался ему в общем-то славным парнем.

— Вот ты говорил, Лев Толстой, — перешел он тоже на “ты”. — А ведь произведения искусства бессмертны. Был я сегодня в Лувре. Там… эти… Вангоги и Вандейки. Картины. Знаешь, какая сила? Они, брат, века пережили и еще переживут.

— Века! — ухмыльнулся Жан-Пьер. — Подумаешь, века! А если б их не было, чего-нибудь изменилось бы?

— В каком смысле?

— Вот ты писатель, да?

— Писатель.

— А если б я сейчас сел в машину времени, отправился назад, да и кокнул тебя в детстве, тут, в Париже, что-нибудь изменилось бы?

— Ну, в Париже, может, и не изменилось бы, а у меня на родине…

— Ни хрена бы не изменилось. И вот эти твои картины. Ну, не глазели бы на них пижоны, и все.

— Если так рассуждать, то любой человек…

— Нет, не любой! Представь себе, что я не тебя кокнул в детстве, а Наполеона. Тут бы сразу все вверх тормашками! Кранц! Сколько народу погибло при походе на Россию, бездетной молодежи, а тут все потомки их вдруг живы-здоровы. Вот ты, скажем, живешь в квартире. Бенц! Она занята. Кто такие? Потомки гренадера владеют этим домом с восемьсот двенадцатого года. Усваиваешь? Нет, тут уж машина времени не работает, потому что кокнуть Наполеона в детстве никак невозможно. Вот, что значит — великий человек!

— Глупости! — махнул рукой Елизар. — Никаких таких машин нету.

— Сейчас нет, а потом будут.

— А если и будут, то тебе-то что?

Тут с Жан-Пьером произошла странная метаморфоза. Он весь как-то подтянулся, сжал рот, нахмурил брови. На скулах заиграли желваки.

— Есть у меня одна мыслишка, — сказал он, уставившись на Елизара немигающими глазами. — Хочу подложить бомбу в Нотр-Дам.

При слове “бомба” с Елизара слетел весь хмель. Его прошиб пот от затылка под кожаной шляпой до отлично вентилирующихся пяток.

— Что?! — переспросил он потом. — Что за Нотр-Дам, и причем здесь бомба? Ты что, ошалел?

— Собор Парижской Богоматери. Бах, и нету! Представляешь, кирпичи убрали, площадь застроили, а тут эти прибыли на машине времени. Хотят пришить меня, ну, хотя бы сейчас или в детстве. Но если пришьют, то значит — собор на месте. А как же он на месте, если там уже у них новые здания? Выходит, и тут их машина не работает. Не хуже, чем с Наполеоном.

Вереница мыслей, пестрых, как ярмарочная карусель, закружилась в голове Елизара. Собор Парижской Богоматери с этими… как их?., химерами, который он сегодня осматривал. Кранц! и нет собора! А ведь даже простое обсуждение плана такой диверсии — есть соучастие. Ответственность за недоносительство. Этот тип определенно сумасшедший! Надо немедленно обратиться в полицию. Нет, в полицию не годится, не исключена возможность провокации, задержат, а потом объявят, что просил политического убежища. Мчаться в посольство? Однако тут одной объяснительной не отделаешься. Распивал коньяк с изменником родины. Намеренно отстал от группы. Нет, нужно пытаться выйти из положения самому. Попробовать отговорить этого кретина от его затеи.

— Да… — протянул он, стараясь получше пораскинуть мозгами. — А идея-то не нова.

— Как это, не нова?

— Очень просто. Был такой, в древности, Гераклит, который сжег там у них в Греции один храм.

Да простит читатель Елизара. Подумаешь, важное дело, перепутал имена. Не до того ему сейчас было. И в сущности, какое это имеет значение, Гераклит или Герострат? Оба — древние греки.

— Ну и что? — заинтересовался Жан-Пьер.

— А ничего. Отстроили заново и все. У меня приятель недавно ездил в Грецию, так говорит, просто тютелька в тютельку восстановили.

Жан-Пьер помрачнел.

— Думаешь, и Нотр-Дам восстановят?

— А как же! Сейчас, знаешь, какая строительная индустрия! За год восстановят.

— Значит, те, на машине времени, все равно меня смогут кокнуть?

— Запросто. Так что ты уж лучше придумай что-нибудь другое, без бомбы.

Жан-Пьер так хватанул кулаком по столу, что задребезжали бокалы.

— И придумаю! У меня в запасе есть мыслишка почище!

— Вот и отлично! Давай выпьем за то, чтобы все тихо-мирно!

Жан-Пьер опустошил налитый Елизаром бокал.

— Ну, спасибо! Надоумил ты меня. Погоди, я сейчас догоню этого типа. Потом поговорим.

Раньше, чем Елизар успел опомниться, его новый друг исчез в толпе.

Сам же Елизар был так горд своей дипломатической победой, так счастлив благополучному исходу дела безо всяких бомб, что и не сразу сообразил насчет коньяку. Смылся прохвост Жан-Пьер, ничего не заплатив.

Между тем, время близилось к приходу автобуса. Нужно было срочно ликвидировать следы кутежа. В бутылке еще оставалось немного коньяку. Этого любимый сотрапезник критика Семена Панибратского допустить не мог. Разделавшись заодно с остатками вина, приказал он жестом официанту все прибрать и подать счет.

О боги! Едва взглянув на сумму счета, Елизар чуть было не потерял сознания. Проклятый коньяк стоил больше, чем отпускалось одаренному писателю на все личные расходы во время пребывания в столице мира.

Елизару почудилось, что он видит дурной сон. Однако какой там сон, когда сука официант, во плоти, стоит рядом и ждет денег. Да еще, видно, на чаевые рассчитывает, свиная харя!

Последовало тягостное объяснение.

— Ты понимаешь, — втолковывал Елизар заплетающимся языком, — же нон моней. Майн камраден есть моней, Муа ждать камраден, они платить моней. By компренэ муа?

Насчет таких дел официанты всегда компренэ.

Был вызван хозяин. С помощью, доброхотов-лингвистов из публики, в конце концов, удалось заключить компромиссное соглашение, по которому Елизару, под надлежащим присмотром, разрешалось ждать камраден, но при условии, что заплатят моней.

К нашему стыду нужно сказать, что когда камраден все же прибыли, то застали они Елизара в самом плачевном состоянии. Он то проливал слезы по поводу печальной судьбы Нотр-Дам, то беспричинно хохотал, то пытался исполнить танец с саблями, использовав в качестве таковых новые штиблеты.

Только мужеству и находчивости руководителя группы мы обязаны тем, что транспортировка буйствующего литератора в гостиницу прошла без сколь-нибудь существенных осложнений.

Увы! Последние дни пребывания за рубежом Елизар провел под домашним арестом в гостинице. Даже еду ему камраден приносили в номер.

Безрадостно текли дни отчуждения. Ни вина, ни песен, ни любви!

Впрочем, не совсем так. Однажды Елизар все же чуть было не завел интрижку с горничной. Помня, как парижанки ценят решительность и натиск, он произвел молниеносную атаку, когда та меняла простыни. Но казавшаяся такой ветреной горняшка пребольно стукнула его по носу и, почему-то заплакав, выскользнула из комнаты. Через несколько минут явилась старшая горничная, мымра в очках, и добрые полчаса читала Елизару нотацию, из которой он, правда, ничего не понял. Боясь, как бы она, чего доброго, не нажаловалась руководителю группы, Елизар отдал ей все сувениры, приобретенные для одаривания знакомых и родичей.

После такого афронта впал Елизар в совершеннейшую ипохондрию. Он проклинал эту растленную страну и считал часы до возвращения на родину, хотя понимал, что там ему придется дать отчет обо всем содеянном.

Наконец, настал долгожданный миг. Город порока и социальных контрастов вставал на дыбы под крылом самолета, уносившего Елизара домой.

Где-то там был и собор Парижской Богоматери с дьяволом, насмешливо взирающим с высоты на кипение страстей человеческих.

Впрочем, Елизару было плевать и на Париж, и на дьявола, и на собор. В душе он даже жалел, что помешал Жан-Пьеру взорвать к чертям этот памятник религиозного мракобесия. Вот был бы переполох!

Ни фига бы не восстановили этот Нотр-Дам. Тут только и умеют, что продавать коньяк по спекулятивным ценам. Небось если разрушить собор, сразу бы налетели всякие капиталистические акулы и подрядчики. Глянь, и вся площадь застроена. Земля-то тут, знаешь, какая дорогая? Так что в общем, Жан-Пьер был прав. Подложи он бомбу, никак эти с машины времени не сумели его кокнуть в детстве, а теперь… Постой, постой! Ведь если собор не взорван, то это его, Елизара заслуга. Будет собор стоять еще столетия, и когда изобретут машину времени, кокнуть в детстве Елизара Пупко никому уже не удастся, потому что, если б не он, не было бы у них там в будущем собора, а были бы совсем другие здания, а собор и здания стоять на одном месте никак не могут, это даже дураку ясно.

Так что, уважаемые потомки, не только перед Наполеоном вы бессильны, а и перед Елизаром Пупко! Пусть Елизар Пупко сжег свою рукопись, но сам-то он нетленен, аки птица Феликс, или как ее там? Попробуй, кокни в детстве Елизара Пупко!!!

Горделивое чувство собственного величия заполнило все существо Елизара и подняло его ввысь, гораздо выше облаков, которые с трудом пытался пробить самолет.