6

…Они еще подходили к усадьбе, видны были только крыши из-за сада, а уже слышался какой-то неясный и тревожный гул. Изредка взлаивал Собакевич и затихал.

Но вот открылся за изгородью и широкий круг перед помещичьим домом. Под каштанами стояли люди… Много людей!

— Э, да тут и савенские, и пеньянские, и заозерские! — воскликнул с веселым возбуждением Кирюшка. — Видал, Гриш? Я говорил тебе — будут гости!

Да, тут были и бритые латыши из Заозерья и русские бородачи из Савен.

Народу становилось все больше… Стали подходить и те, кого видел сегодня Гриша на латышском кладбище.

В стороне стоял Гришин отец. Он поглядел на сына и как будто не увидал его — ничего не сказал.

На крыльцо вышла Перфильевна. Шум на минуту стал еще громче, а потом все стихло.

Но дальше ничего Грише увидеть не удалось: к нему подошла мать и, не говоря ни слова, увела домой.

…Дома в тот день на Гришу никто не обращал никакого внимания. Бабка молилась у себя в чулане. Мать рывком кинула на стол миску с вареным горохом, отрезала хлеба.

Гриша, голодный, стал есть в одиночку.

Потом пришел отец и вместе с ним прасол Лещов.

Они сели на лавку, помолчали. Потом Лещов заговорил, утирая платком красное лицо:

— Шумят мужички, шумят… Силу свою, вишь, почуяли. Перфильевна, видать, испужалась — ласковой стала. Вышла на крыльцо бе-елая!

— Испужаешься! Мужик дальше без земли жить не согласен. Ну, нельзя ему без земли!

— Верно, нельзя.

Лещов сощурился, глаза его совсем утонули в круглых щеках.

— Значит, и ты за мужиков, выходит? — спросил отец недоверчиво.

— Ну нет, я за себя. У мужика будет земля, станет он богаче — мне выгода. С кем я торгую? С мужиком. От барина нам совсем барыша нет. Мужик станет побогаче — я ему ситчик продам, а у него лен куплю. И с ситчику барыш, и со льна выгода.

Отец захохотал:

— Ловко!

Лещов покосился на него, заговорил про другое:

— Есть у меня, Иваныч, затея одна, хотел с тобой вместе обмозговать. Теперь самое время уговорить Перфильевну сдать мне сад подешевле. Больше двух сотен я не дам: нет расчету.

— Твое дело.

— Так вот, Иваныч, Перфильевна-то одного не поймет: все ж таки баба — она баба и есть…

— Да погоди ты… Ведь если землю мужикам — это ж революция!

— Ты таких слов мне не говори. Я их боюсь. Вот, Иваныч, Перфильевна чего в толк не берет: за лето на яблоню и червь может напасть…

— У нас не нападет. А нападет — изведем.

— Или засуха случится…

— И против засухи найдем способы. Сад сберегу.

— Ну, сбережешь, мне же лучше. А все-таки, раз я риск беру на себя, даю задаток, не дожидаясь урожая, должна она мне уважение сделать?

— Не знаю. Ее дело. Пусть сделает уважение.

— Так вот и я ж про то. Ты ее уговори. В накладе не останешься. Я отблагодарю: две красных хватит тебе?

Отец вздохнул:

— Ну, иди-ка, милый человек, пока я тебя сам не поблагодарил… по-своему.

— Вон как ты за свою помещицу стоишь… горой! Гостя из-за нее гонишь?

— Я — не за нее… Пропади она пропадом! А мошенником быть не хочу. Не надо мне твоих двух красных!

Лещов встал:

— Что ж, спасибо за ласку, Иваныч. Вот как ты гостей принимаешь — не по-нашему, не по-русски! С латышами дружбу ведешь, с ними и набрался премудрости. Видать зашел у тебя ум за разум. Люди-то тебя давно блажным кличут.

— Ну, будь здоров, купец, прощай, — сказал отец мирно, как будто без злобы.

Лещов пошел к двери, остановился:

— Ну мыслимое ль дело, чтоб человек от своей выгоды отказывался? Иван Иваныч, одумайся!

— Прощай, — сказал отец ровно, но таким голосом, что прасола как ветром сдуло.

Гриша видел в окно — мелькнула голубая рубашка: это Евлаша ждал своего папашку у крыльца.