"На Двине-Даугаве" - читать интересную книгу автора (Кононов Александр Терентьевич)20Что могут сделать ученики приготовительного класса для защиты своего товарища? Как выглядят Гришины друзья — будь их хоть тридцать человек — рядом с великолепным, облеченным властью Виктором Аполлоновичем? Выглядят они стрижеными козявками, мелкотой. Так, вероятно, думал и сам Виктор Аполлонович, когда, войдя в приготовительный класс, услышал негромкие, но уже знакомые и ненавистные его уху блеющие звуки. Он воскликнул: — Шумов! Ему ответил хор голосов: — Шумова нету! — У него свободный урок! — Сейчас будет закон божий! — Шумов от закона освобожден! Стрелецкий повелительно поднял руку. Крики стихли. Ах вот что: Шумов, как старовер, на уроки закона божия не остается. Ну что ж, тогда… — Никаноркин! Никаноркин встал. — Ты что сейчас делал? — Повторял молитву. Перед уроком. Стрелецкий стоял, зло усмехаясь. Он-то знал, какую молитву повторял Никаноркин. Совсем недавно он отвел к инспектору Дерябина из первого класса вот за такую же самую молитву. Ничего не поделаешь, придется переждать немного: не каждый же день водить в учительскую на расправу учеников за одну и ту же провинность. Могут пойти разговоры. Дразнят-то кого? Кто козел? Виктор Аполлонович уже как бы слышал голос зловредного Резонова: дескать, конечно, есть сходство, хотя бы и отдаленное… детская наблюдательность… и так далее, намеки язвительные и утонченно вежливые. Но вот идет на урок и отец Гавриил, полный, неторопливый, величественный. Надзирателю придется пока что уйти. Но он вернется! И он вернулся — перед уроком русского языка: — Шумов! Ты почему снова — слышишь, с н о в а! — не поклонился мне?.. Как это «когда»? Сегодня. И тут произошло неожиданное. Поднялся со своего места Земмель и сказал слишком отчетливо, с латышским оттенком выговаривая окончания слов: — Он поклонился. Я шел сзади и видел. — А тебя об этом спрашивают? — Нет. Меня не спрашивают. — Так зачем же ты суешься? — Затем, чтобы сказать правду. Стрелецкий беззвучно приблизился к Земмелю. Тот стоял выпрямившись, выйдя — по правилам — на полшага в проход между партами. Его широко расставленные глаза смотрели перед собой даже как будто сонно. — Ты! — повысил голос надзиратель. — Ты такой любитель правды?! — Да. Я люблю правду. В классе за спиной надзирателя кто-то проговорил вполголоса, медленно, восхищенно: — Молодец, Земмель! Стрелецкий круто повернулся на каблуках: — Кто? Кто это сказал?! Молчание. Значит, война! Ему, Стрелецкому, объявили войну вот эти тараканы! Ну, он справится… Он скрутит вас, будьте спокойны, голубчики. Прежде всего надо составить списочек. И вот понемножку по этому списочку… — Что вы сегодня такой бледный, Виктор Аполлонович? Это вошел в класс Мухин, учитель русского языка; сейчас будет его урок. — Нездоровится? — Мухин бережно поправил рукой свои золотые кудри вокруг лысины. По скамьям пробежали смешки. Стрелецкий нашел в себе мужество под эти смешки галантно раскланяться перед Павлом Павловичем и поблагодарить его за внимание. На ходу он обернулся и кинул на приготовишек взгляд. Что это был за взгляд! Никаноркин потом утверждал, что взгляд этот был направлен на Шумова; Персиц же ясно видел: глядел надзиратель на Земмеля. Как бы то ни было, решили: Земмелю и Шумову пока что на переменах из класса не выходить, сидеть смирно. А утром с Шумовым в училище будет ходить Никаноркин — они оба в одной стороне живут. — Это зачем? — закричал Гриша. Ему и обидно было и где-то глубоко в сердце будто оттаивала льдинка: по-своему ребята заботились о нем. — Затем, чтоб ты и в самом деле кланялся. А то я тебя знаю! — сказал Никаноркин. — Я кланяюсь. — Зазеваться можешь. Не заметишь «голубчика», то есть «козла», я хотел сказать. Тогда — новый кондуит. — Почему это я зазеваюсь, а ты не зазеваешься? — Потому. Ребята, ей-богу не вру — он на облака может заглядеться. Идет по улице, задрав голову, никого не видит. — Выдумываешь! — Один раз булочника Фриденфруга чуть с ног не сшиб. Хорошо — булочник толстый, пудов на восемь, — устоял. — Врешь! — Устоял, но ругался долго. По-немецки. Я только половину и понял. — Половину все-таки понял? — засмеялся Персиц. — Ты ж немецкого языка не знаешь. — «Швейн», говорит. Вот тебе и «не знаешь». За шутками, за поддразниванием, подчас бесцеремонным, Гриша чувствовал поддержку товарищей. Нет, не один он на свете… И Земмель, и Никаноркин, и Довгелло — ну все за него — горой! Нет, не все. Вон на первой парте сидит Шебеко. Он любил хвастать: его отец — тайный советник, «ваше превосходительство». Ну, его отучили от этого! Целые две недели всем классом дразнили: расшаркиваясь, кланялись ему в пояс, величали «присохводительством», делали вид, что не решаются играть с ним — робеют. На третью неделю Шебеко такого издевательства не вынес, взмолился: «Ну, довольно, ребята!», — чуть не заплакал. Его оставили в покое — самим надоело. Теперь Шебеко глядит на Гришу не очень-то понятными глазами. Завидует, что ли? Или вот Арбузников, сын богатого купца. Его привозят в училище на паре рысаков. Он не хвастает, но сторонится таких, как Шумов или Никаноркин. Ну и пусть сторонится, ему же хуже… Скучно живет Арбузников, нет у него настоящих друзей. А у Гриши они есть! Пусть не весь класс, но половина — нет, больше половины — за него. Может быть, верные друзья и не дадут Стрелецкому погубить его? А Стрелецкий, видно, только об этом и думает: как бы погубить Григория Шумова. Скоро, однако, события повернулись так, что надзирателю стало не до Григория Шумова. Учитель рисования Резонов принес в учительскую целую кипу карикатур, которые ему вручила накануне начальница женской гимназии. Вручая, она сказала с кислой усмешкой: — Полюбуйтесь, чем занимаются ваши питомцы. Карикатуры изображали кентавров — коней с человеческими лицами. И лица эти возмутительным образом походили на известных городу педагогов реального училища. Кроме кентавров, был еще нарисован козел в белом пикейном жилете — в нем без труда можно было узнать надзирателя Стрелецкого. Ясно, что все это творчество было делом рук реалиста, хотя рисунки и были найдены классной дамой в одной из парт женской гимназии. Виновница, Вера Головкина, вызванная к начальству, рыдала, но автора рисунков назвать отказалась. И теперь Резонов, улыбаясь, раскладывал карикатуры на обширном столе в учительской. Он, видно, не склонен был придавать всему этому серьезного значения; наоборот — находил забавным. Но скоро ему пришлось изменить свое мнение. Голотский, взяв один из рисунков, увидел изображение мясистого битюга со странно-знакомым лицом. Он побагровел: — Вас, кажется, это забавляет, молодой человек? — прохрипел он, обращаясь к Резонову. «Молодой человек» — это звучало в устах инспектора довольно зловеще. — Ничуть. — Резонов стер со своего лица усмешку. — Ничуть! Нет, смеха эти карикатуры в учительской не вызвали. Педагоги рассматривали их по очереди, передавая друг другу. Делюль, увидев на карикатуре рысака в пелеринке, зарделся нежно, как девушка. Желающих смеяться не было. Но просмотр рисунков продолжался долго. Он был прерван начальническим окриком: — Безобразие! Над плечом Голотского склонился директор училища. Это был нездоровый, страдавший одышкой лысый человек с отечным лицом. Поговаривали о близкой его отставке. Он редко поднимался на второй этаж из своего кабинета. Не сразу разобравшись, что тут такое происходит, директор рассердился от этого еще больше: — Возмутительно! Он схватил со стола медный колокольчик и изо всех сил затряс им. Учителя с опаской смотрели на его полураскрытый, чуть кривой рот: в прошлом году у директора был удар. Теперь уж всем было ясно — и Резонову в том числе: история с рисунками так просто не кончится… На звонок прибежал испуганный Донат. — Господина Стрелецкого ко мне! Немедленно! …Началось расследование. Неведомым путем чутье Виктора Аполлоновича безошибочно привело его к дверям третьего класса. Автора карикатур он не нашел, но раскрыл тайно действующий тотализатор, без которого, в сущности, не было бы и возмутительных рисунков. Рисунки же, как оказалось, обошли мужскую гимназию, коммерческое училище, побывали даже в семинарии. И наконец попали в женскую гимназию, оттуда — в руки Резонова. А Голотский вспомнил, как, ухмыляясь и подмигивая, говорил ему о каких-то рисунках-пасквилях воинский начальник Головкин, играя с ним в преферанс в клубе Благородного собрания… Инспектор тогда не придал этому значения. Между тем дело получило широкую огласку в городе. Вольные уличные мальчишки при виде ксендза Делюля, которого они и раньше почему-то недолюбливали, кричали теперь по-жеребячьи: «И-го-го-го!» И лягали друг друга ногами в драных отцовых штиблетах. …Директор подолгу запирался вдвоем со Стрелецким в своем кабинете. Виновного (или виновных) решено было найти во что бы то ни стало. |
||||
|