"На Двине-Даугаве" - читать интересную книгу автора (Кононов Александр Терентьевич)16Гриша собрал все свои учебники, начиная с толстой хрестоматии Тихомирова и кончая тощим Евтушевским, и пошел с ними к известному всему городу Былинскому. На невзрачной вывеске, приютившейся у самого вокзала, Былинский значился букинистом. Он занимался главным образом перепродажей учебников, которые в трудную минуту своей жизни несли к нему школьники. Кроме того, он подторговывал старыми ботинками, брюками и выпусками «Ната Пинкертона». Но это уж был товар подсобный. Гриша несмело толкнул обитую рваной мешковиной дверь. В ответ раздался резкий лай подвешенного вверху колокольчика, и он очутился в магазине Былинского. За прилавком, в едко пахнувшем полумраке, стоял человек в фетровой шляпе, в крахмальном высоком воротничке. Он надменно протянул руку, не говоря ни слова взял Гришины учебники и подошел с ними к тусклому окну. Луч солнца пробился сквозь покрытое многолетней пылью окно, и Гриша увидел, что шляпа букиниста была вся в пятнах, а из воротничка торчали истлевшие желтые нитки. Зевнув, букинист повернулся и с молчаливой печалью стал разглядывать темный потолок. Молчание продолжалось долго. Гриша тревожно поглядел наверх: ничего там не было. Даже самого потолка не было видно — так, что-то темное в паутине. У Гриши сжалось сердце: не понравились его книжки Былинскому. Потому и молчит. Наконец он услышал пренебрежительное, брошенное куда-то в пространство: — За все рубль восемьдесят. И тотчас же пухлые веки приоткрылись, мутные глаза глянули пристально и настороженно. — Ей-богу? — радостно воскликнул Гриша. — Что значит — ей-богу? — Букинист пожал плечами. — Вы сказали рубль восемьдесят! Такая сумма Гришу вполне устраивала: рубль — Стрелецкому, два двугривенных — Никаноркину, остальное — Дерябину. Нет, Дерябину он должен больше; ну, тогда Коля Никаноркин подождет уплаты… — Я это сказал? — Былинский опять пожал плечами. — Ну да, вы сказали! — Кончено. Если я это сказал — значит, кончено. Пусть это будет мой убыток. Ваш адрес, молодой человек? Букинист потянул с прилавка толстую книгу в потрепанном переплете и перелистал ее. — А для чего адрес? — Ой, неужели непонятно, зачем у людей спрашивают адрес? Затем, чтобы знать, где они живут. — А зачем вам это знать? Букинист скорбно вздохнул: — Бывает, господа гимназисты приносят продавать не свои книги. — Я реалист. — За господами реалистами водятся такие ж дела. — У меня все учебники свои! — Бывает, господа учащиеся считают, что это ихние учебники, а папаши с мамашами с ними не согласные. Говоря все это грустным тоном, букинист тем временем уже перекладывал Гришины книги куда-то под прилавок. — Погодите! — воскликнул Гриша. — Значит, вы мне сейчас не отдадите денег? — Кто сказал? — Вы же спрашиваете, где я живу! — А почему вам не сказать? — Я скажу! Но деньги мне нужны сейчас! — Вам они нужны? — Голос Былинского зазвучал торжественно. — Вы их получите! И он взялся за карандаш — записывать. Гриша сказал адрес Белковой, и пытка кончилась. Он выскочил на улицу с целым богатством в кармане! Как это он раньше не догадался? Простое дело! Все, кто побойчее, все так делают. Будто без учебников нельзя жить на свете. Не всегда-то они и нужны, а понадобятся, можно одолжить и у Довгелло и у Никаноркина. Да хоть у того же Жмиля — соседское дело! Жмиль хоть и гимназист, а учится тоже по Тихомирову да Евтушевскому. Ну до чего ж все вышло удачно! Теперь он свободный человек. Теперь уж Стрелецкому не к чему будет придраться. Только сейчас Гриша увидел, как светло вокруг. Особенно это было заметно после темной лавки Былинского. Уже второй день стоит оттепель, с крыш, с лазоревых, рубчатых, как козьи рога, сосулек падают, сверкая, звонкие капли. Щедро светит солнце. Пронизанная его лучами рыжая борода мужика, проехавшего на возу с сеном, вспыхнула на миг лисьим хвостом. Гриша радостно засмеялся — и ласковому солнцу, и сену, пахнувшему так славно, и бородачу, который глядел добряком и умником, и юрким воробьям, хлопотавшим — совсем по-весеннему — вокруг большой лужи. Ему со всеми хотелось поделиться своей радостью. Но он не спешил. Медленно шагая по деревянным мосткам, кое-где уже обсохшим под ветром и солнцем, добрался он на квартиру мадам Белковой. Дома были только Лехович и Жмиль. И занимались они делом: решали задачи. Сергей ворчал: — Да это ж пуделю понятно! Серьезно: нынче в цирках пудели решают подобные задачи. Грише стало жалко их обоих, бедных узников: в такой день сидят взаперти, за столом, покрытым дырявой клеенкой. Мешать им, конечно, нельзя. Но Гриша не удержался и молча показал издали Леховичу свой рубль — мелочь осталась в кармане. Рубль был загляденье: новенький — и откуда только Былинский достал такой, — величиной чуть поменьше медали, что висела на груди училищного швейцара… — Ну, чего тебе? — спросил Лехевич и с досадой отодвинул задачник. Он, видно, был сердит. Со Жмилем позанимаешься — будешь сердитый. С того времени, как Гриша услыхал, что Сергей — сын конторщика на лесной бирже и со Львом Сапегой в родстве не состоит, он успел узнать про него и еще кое-что: оказывается, Лехович известен был в городе как репетитор, «успешно исправляющий тупых и ленивых». Прием для исправления ленивых был простой. Сергей Лехович с самого начала уславливался со своим учеником: не приготовит тот урока — он ему задаст к следующему разу вдвое больше, приготовит — задаст вдвое меньше. Выгода казалась столь очевидной, что самые заядлые лодыри через месяц начинали приносить в своих дневниках четверки. Впервые этот прием сорвался на кротком Жмиле: безнадежное было дело! Чтобы развеселить сердитого приятеля, Гриша сделал вид, что хочет сломать свой рубль. Он знал, что за этим последует. И действительно, Лехович не удержался, усмехнулся: — Не ломай дурака! Немудреную эту шутку пустил в публику знаменитый клоун Дуров, и она в один месяц обошла всю Россию. Ну как же: можно было обругать дураком царя, изображенного на монете, — и не придерешься. Говорили, впрочем, что за эту шутку полиция выслала Дурова из Одессы в двадцать четыре часа. Лехович зевнул, потянулся. Гриша продолжал смеяться, с удовольствием глядя на него. Он радовался и своему освобождению от Стрелецкого, и шутке с рублем, и солнцу, которое победно пробивалось даже сюда, в эту унылую комнату. — Чему радуешься? — спросил у него Сергей, а Жмилю сурово приказал: — Поди на двор, погуляй с полчаса. Жмиль проворно кинулся в переднюю — одеваться. — Учебники сбыл! — ликуя, объявил Гриша. — Для Стрелецкого? — догадался Сергей. — Ага. — Хорош! — Давал черт грош, — ответил Гриша бойким присловьем, которое недавно услышал от Дерябина. — Я ж тебе сказал, что у меня будут деньги… — Папахен пришлет? — не удержался Гриша и захохотал. — Что ты ржешь, мой конь ретивый? Видно было, что еще немного — и Сергей обидится. Человек не врет уже недели три… Не надо старое поминать. И Гриша, чтобы не смеяться, стал рассказывать про вчерашний разговор со Стрелецким. Рассказав все по порядку, спросил: — Да скажи ты мне наконец, что такое «сыскное»? Ты мне давеча говорил, когда на дамбе мы гуляли… — Мерзавец! — воскликнул Лехович побагровев. — Нет, каков мерзавец «голубчик»-то наш! Ты понял, на какое дело он тебя подбивал? — Понял. А что значит «сыскное»? — Сыскное… Там сыщики служат. Потому и называется так. Сыщики, или, короче говоря, шпики. — Витол спросил его про сыскное, а он даже побледнел от злости, «голубчик»-то. — Порядочные люди в сыскном не служат. Это всем известно. Потому он и рассердился. — А знаешь, Витол… погоди, как это?.. Сейчас вспомню. Витол выразил Стрелецкому пуб-лично об-ще-ственное презрение. — Семиклассники! — уважительно, с легкой завистью проговорил Лехович. — Тонный народ. Под студентов работают. «Публичное презрение»… Ах ты черт, здорово! Я уже слыхал про это, а быть там, когда Витол выразил презрение, не пришлось. — На него пал жребий, — сказал Гриша, вспомнив вечер у Арямова. Сергей посмотрел на него подозрительно: — Где ты это прочел? В какой книге? Да, кстати: с кем, думаешь, был бы сейчас Овод, останься он в живых? С лесными братьями! Вот с кем! Понял? А ты: «Не любишь лесных братьев»! И откуда взял только!.. — Да я ж думал, что ты сын помещика, знаешь, из тех Лех-Леховичей, что в родстве с князем Сапегой. — Кусаешься? Ну, бог с тобой. Ох, и зол я на мерзавца «голубчика»!.. Погоди-ка! Сергей схватил карандаш, склонился над столом. Гриша, выжидая, взял с клеенки какую-то бумажку, стал разглядывать. Это был набросок, новое художество Сергея. Хоть и не сразу, но можно было узнать отца Гавриила, законоучителя. Только какой же это рысак? Это был какой то конь-работяга с неправдоподобной длинной гривой. А сходство имелось, несомненно. Гриша забеспокоился: — Ты его рысаком нарисуешь. Стрелецкого? Неправильно: на уроки он не выходит. Он же не преподает ничего; у него, говорят, нет среднего образования. Сергей только отмахнулся с досадой и продолжал орудовать цветными карандашами. — А я тебе говорю: он в рысаки не годится. Слышишь? — снова сказал Гриша. В дверь заглянул Жмиль. Сергей закричал ему свирепо: — Гуляй! Гуляй, тебе говорят, на дворе! Жмиль исчез. Лехович молча трудился еще минут пятнадцать. И наконец протянул Грише рисунок. Нельзя было не засмеяться: на листке бумаги красовался козел… И козел этот был — Виктор Аполлонович. Даже туловище, даже ноги, хотя они и были с копытами, чем-то неуловимо напоминали надзирателя. Казалось, вот-вот они начнут подрагивать щеголевато. — Резонов говорит — у меня талант, — сказал Лехович, искоса следя за выражением Гришиного лица. Да, рисунок был хорош. Но что Стрелецкому до этого рисунка? Он будет себе по-прежнему разгуливать в своем надушенном мундире, в жилете, ловко стягивающем круглый живот… Лицо Виктора Аполлоновича, его улыбка, походка, даже узкие штаны со штрипками — ну все в нем было теперь ненавистно Грише. — Ты что? — насторожился Сергей. — Ничего. — Грише уже не хотелось больше смеяться. — Не нравится рисунок? — Ты здорово рисуешь. Должно быть, у тебя и впрямь талант. Только знаешь что? Это похоже — кукиш в кармане показывать. — Кукиш? В кармане? Ну нет, брат, не в кармане! Мои карикатуры по всему городу гуляют. В женской гимназии они побывали? Побывали. Верочку Головкину знаешь? Ее отец воинский начальник. Она ему показала моих «рысаков», так он, говорит, чуть не лопнул со смеху — он же толстый такой, — кричит: «Ой, не могу! А ксендз-то, ксендз! В попоне! А Мухин, батюшки!» Сергей воодушевился и начал так кричать, подражая воинскому начальнику, что крики пробудили любопытство маленького Жмиля. В дверях появилось его пухлое лицо с широко раскрытым ртом. — Тебе чего? — закричал на него Лехович. — Я уже погулял, — кротко ответил мальчик. — Погулял? Садись тогда, переписывай. Вот это стихотворение. Да, да, не ленись. Помолчав, Гриша спросил Сергея вполголоса: — А тебе не попадет за это? — За что? Кто узнает? — Да вот… как ее… Верочка эта, знает же. — Ну что ж. Знает. И не выдаст! Из гимназисток никто не выдаст. А уж про нашего брата и говорить нечего. Ты выдашь? Гриша даже не ответил на недостойный вопрос. — А кому знать не надо, тот и не знает, — продолжал Сергей. — Резонов знает? — Ни в коем случае. — А про талант он почему сказал? — Он другие мои рисунки видел. Я в прошлом месяце сосну нарисовал. Позади сосны — солнце заходит. Ну, вот ему понравилось. Осенью, говорит, будут выставлены в гимнастическом зале лучшие картины учеников старших классов: он обещает допустить меня на выставку, если я нарисую что-нибудь путное. Ну, я-то уж нарисую! — закончил Лехович самоуверенно. — Скоро на масло перейду. — Куда, на что перейдешь? Грише представилось коровье масло. — На масляные краски. Холст куплю, летом начну писать маслом. |
||||
|